Фебус. Принц Вианы (1)

С этими словами де Риберак поднялся на ноги.

— Где там мой конь?

— Неужели вы нас покинете среди ночи? — удивленно спросил дон Саншо.

— А меня тут и не было, — ответил ему сенешаль, поднявшись в седло. — Добрый слуга церкви видам* де Риберак сейчас ночует у старосты дальней деревни.

Глава 8 Вниз по матушке Луаре

Форштевень барки с тихим шипением резал пологую речную волну. Река стала шире и глубже. Берега каменистей. Опасности мелей отступили назад и шкипер поднял парус — грубую конопляную тряпку прямоугольной формы. Тем более, что ветер посвежел. Парус захлопал полотном, но быстро выдулся пузырем, слегка накренив палубу. Сказать, что мы сильно прибавили в скорости — покривить душой, но продвигаться стали несколько шибче.

После утренних водных процедур, сидел в одних этих средневековых труселях по колено, подставив белое тело утреннему солнышку на своем лежбище около мачты, и терпеливо ждал, пока Микал наточит свой маленький ножик. Ногти мне пора обрезать, а вот ножниц нормальных тут нет и не скоро появятся. Простая, казалось бы, вещь, а додумались до нее только в шестнадцатом веке. Но мне столько ждать влом: надо подсказать какому-нибудь кузнецу как их сделать. Попрогрессорствовать, так сказать, для собственного удобства. Но это уже дома.

До Нанта осталось всего не всего. Надо приводить себя в порядок. Принял у Микала ножичек и занялся педикюром. Молодые ногти довольно легко резались. Кусачки им не скоро понадобятся. Хотя и их сделать заодно с ножницами не помешает. Вообще на маникюрных несессерах озолотиться можно тут, особенно если суметь правильные пилки для ногтей сделать, — мечтал я о светлом будущем, аккуратно срезая с ногтей лишнее.

Микал тут же подбирал за мной стриганки и выбрасывал их за борт.

Остро запахло свежеразворошенным конским навозом.

С трюма доносился бубнеж занятых уходом за лошадьми стрелков. Я особо к ним не прислушивался, пока не уловил знакомое слово el unicornio — ''единорог''.

— Сам он совсем не такой, каким его на гобеленах господам малюют, — бубнил голос постарше и пониже. — Уникорн телом мощен, спиной широк, ноги имеет лохматые как у шайра, а рог у него не во лбу, как иные умники думают, а на самом носу. Но увидеть его не всем удается. Осторожен, бестия, и очень хитер. Выманить его из чащи можно только на запах непорочной пиздятинки.

— Слышал я про то, что он только девиц к себе подпускает, которые еще с парнем не миловались, — второй голос был моложе и звонче. — Совсем нецелованная должна быть.

— Вранье, — уверенно ответил ему старший. — Причем тут нецелованность? Главное чтобы деве целку не сломали. Потому что тогда запах у баб меняется. Уникорн это чует и не подходит.

— И как же его тогда словить?

— Только на истинную девственницу. Приводишь ее на полянку, сажаешь под дерево и оставляй одну. Предварительно не кормить и не поить. Остальным скрыться в окрестных кустах. И лучше всего себя заранее звериным дерьмом обмазать, чтобы посторонний для леса человечий запах отбить. И ждать. Иной раз очень долго ждать. Посему если за день уникорн сей девой не заинтересовался, надо уходить. Чаще всего уже не придет он вовсе. Потом можно будет повторить, но уже с другой.

— А почему же это с другой, дядька? Она же — целка.

— Целка то целка, да только уникорн ей уже побрезговал. Не принял он ее за настоящую непорочную.

— Как так, не принял?

— У нас свои понятия, у уникорна свои. Ловим мы кого? Уникорна! Знать под него и подстраиваемся, а не под деву.

— А если досталась девка, такая как надо?

— Тогда магический зверь выходит к ней из чащи, кладет ей голову на колени, утыкаясь носом в сосредоточение ее девичьей чести и шумно дышит через ноздри.

— И тут вы...

— Нет. Тут сиди и жди, а то спугнешь. Дождись, пока он, надышавшись ее запахом, повалит уникорн эту деву на землю, раздвинет ей ноги и в ее лоно воткнет свой рог. Вот в этот момент он ничего не слышит, не видит и не чует. Подбегай к нему и смело вяжи сетью живьем.

Ни хрена себе версии у местных поклонников фэнтэзи, — подумал я и даже ногти стричь бросил. Хотя вполне логично. Возможно, средневековые хронисты считали, что их читатель и так все знает и умеет видеть между строк. Это мы в своем далёко видим только текст, утратив все возможные контексты за полтысячелетия.

Но дослушать эту историю мне не удалось. Сержант прорычал какую-то команду и стрелков из трюма вымело.

И еще одно явление обнаружил я, наблюдая за местным социумом. Пока я сидел на палубе практически голый меня мало что никто не только не потревожил, но и даже взгляды в мою сторону бросать стеснялись. Все. Даже матросы, которые бегали босые по палубе в одних только широких штанах ниже колена — в этаких длинных шортах из конопляной парусины и красных косынках на голове.

Косяк, однако.

Надо взять на заметку и впредь меньше развлекать местный народ футурошоком. Ладно пока мы на барке, где практически все свои... А вот ежели еще где случиться...

Мдя.

Чую, загорать мне придется между зубцами стен замка, выставив по углам боковое охранение.

Закончив с ногтями, отрезал я у дежурных шоссов те места, которые изображали носки, и показал Микалу, как нужно обметать и подшить нижний край. А сам занялся изготовлением ''тормозов'', благо портянки были длинные, и откуда оторвать две полосы суровой бязи шириной в три пальца нашлось.

В армейской юности нам каждую неделю выдавали после бани чистое белье и портянки. Так вот из-за самодельных ''тормозов'' некоторые полотнища напоминали формой носовые платки. Вот уж когда обидно ругались обделенные матросы с баталером, которым с нами служил турок-месхетинец из Средней Азии. До драки, правда, не доходило — силен был, зараза, и резкий как понос, несмотря на то, что росточком не вышел. Но после каждой такой выдачи, запирался он у себя в каптерке и жалобно пел: ''Гиль... Гиль..''. Его тоже понять можно — ему из прачечной портянки мешками выдавали. Где там каждую портянку на длину рассмотришь, когда хохол-прапор считает их быстрее денежной машинки и тут же в мешок сует.

А фабричные ''тормоза'' что на солдатские галифе, что на матросскую рабочую робу делал вредитель, которому за такую конструкцию сразу десять лет расстрела можно без суда давать — шириной в сантиметр и из такой тонкой и дерьмовой материи, которая разу же загнивала и сворачивалась в трубочку. Ходить было просто невозможно. А без ''тормозов'' все торчало из сапогов мешком, за что нас сурово дрючили отцы-командиры: не тот внешний вид. Вот и выходили мы из положения матросской смекалкой. В увольнение, правда, ходили не в робе, по нормальной матросской форме с ботинками, вот только куда там ходить было в этом Богом забытом холодном городишке в тонких носках и кургузом бушлате...

Наконец-то все обметано и тормоза собственноручно мною пришиты, вызвав неподдельный интерес моей ''скамейки'' к такой несложной, но очень полезной конструкции.

Натянул шоссы. (Или теперь уже леггинсы?). Повертелся. Однако ''тормозами'' шоссы лучше натягиваются, чем родными композитными ''носками''.

Подглядел я тут за местным модниками... Я худею, дорогая редакция. Шевалье д'Айю натягивает на себя эти шоссы тонкого сукна, предварительно хорошенько намочив, и высыхают они у него уже на ноге. Зато весь рельеф мышц на его тонких ногах как скульптурный. Дамам, наверное, такое нравится.

Надел поверх пуфы, из которых давно уже приказал Микалу выкинуть всю паклю, а то уж вид был больно педерастический. Два шарика на заднице, из которых торчат цыплячьи ножки. Намотал портянки и вбил ноги в сапоги, отвернул вниз ботфорты по методу киношных мушкетеров господина Дюма. И остался своим видом весьма доволен.

Сверху только батистовая рубашка — камиза осталась. Не стал я полностью одеваться.

Тепло.

Солнышко пригревает.

И ветерок ласковый.

Стоило одеться, как тут же ко мне нарисовались посетители, которые до того меня просто не замечали.

Первым по рангу подсел ко мне на аудиенцию дон Саншо с неделикатным вопросом.

— Феб, у тебя сколько денег осталось? — и сверлит меня единственным глазом.

— У меня их вообще не оставалось, как помнишь. Не заметил как-то я на себе кошелька, когда в лесу очнулся. Я, брат, вроде без мошны на двор в Плесси-ле-Тур вышел. А трофейных денег осталось девяносто семь золотых франков.

Было сто. Один я дю Валлону отдал и по одному осчастливил Микала и Филиппа. Так что все правильно.

— И у меня двадцать три флорина, не считая горсти серебра, — добавил инфант. — Всего сто двадцать. Маловато будет.

— На что маловато?

— На переезд морем до Сантандера. На каждого коня с рационом клади по пять золотых. Уже сто двадцать. А еще за наш проезд возьмут сколько-то. Прожитье в Нанте — тоже затраты. И на себя и на коней. Хотя не такие и крупные. Молебен еще отслужить надо за избавление от напасти — тоже денег стоит. Я надеялся у сеньора де Реца перехватить в долг, но сам видел: какая тут катавасия случилась.

— А как так получилось, что ты не знал, что маршал погиб за десять дет до твоего рождения? — этот вопрос был для меня интересен.

Мне ведь тоже предстоит информацию получать из таких же источников.

— Об этом никто как-то не потрудился сообщить, — вздохнул дон Саншо. — Отец только хвалился, как он воевал с ним и служил у него пажом. И как тот возвел его в башелье среди костров военного лагеря. В пример мне его ставил. Ну и про Жанну Деву часто любил рассказывать. А вот про то, что было после — не говорил. Домой он вернулся, в Реконкисте принял участие — мавров воевал. Вот про тех мог часами хвалиться, как он их рубал. Я и подумать не мог, что такой великий человек как маршал может так плохо кончить.

Саншо понурил голову и отвернулся.

— А в Нанте мы разве не можем перехватить денег у ростовщиков? Под вексель? — спросил я его.

— У ростовщиков под вексель вряд ли, разве что только под залог, — не оборачиваясь, отозвался он. — Вот если там будут наши купцы, то...

Тут я многозначительно хмыкнул. Заложить нам было нечего.

— Можно пару коней продать, — предложил я выход. — Андалузцы здесь в цене.

— Они и дома в цене, — возразил мне дон Саншо. — А мы и так прилично потеряли хороших коней. Я как про своего дестриера вспомню, так мне сразу хочется носатого Паука душить. Долго чтобы хрипел подлюка. Я на этом жеребце четыре турнира выиграл.

— Ладно, проснемся — разберемся, — ответил я фразой из анекдота про Машу и медведей, закругляя тему.

Я не хам вообще-то, просто заопасался, что дон Саншо будет мне до вечера рассказывать, какой хороший был у него конь. Он уже пытался мне этой темой по ушам ездить. Но, слава Богу, что для этого у него всегда наготове уши сьера Вото.

— Когда проснемся? — не понял меня дон Саншо.

— В Нанте, когда проснемся, что-нибудь придумаем, — обнадежил я друга.

— Да... — вздохнул Кантабрийский инфант. — Как говорит твой шут: дорога дорога. Накладно нам вышло это посольство к руа франков.

— Воевать еще дороже, — поддакнул я ему, — Однако придется.

Река снова поменяла свой норов. Берега выглядели положе. Леса на них стало меньше, да и тот, что есть, весь изъеден проплешинами полей. На самом русле появилось много узких длинных островов покрытых высокой зеленой травой. По виду сочной и мягкой. Идеальный выпас, однако никто не пользуется. Даже не косит, хотя сейчас самое время.

— Нант уж скоро. Завтра в нем будем, — удовлетворенно сказал шкипер, ворочая кормовым веслом.

Вроде как бы он для себя молвил, но очень громко. Все слышали. И обрадовались. Каким бы приятным путешествие не было, но человек всегда радуется его окончанию. Пусть даже для нас в Нанте будет всего лишь промежуточная посадка.

Дю Валлон пришел ко мне похвалиться собственным рукоделием. Красно-желтой шапочкой с тремя набитыми паклей рогами, свисающими концами вниз.

— Вот, куманек, оцени мои регалии, — сказал он, надевая эту шапочку на свою плешь. — Ничего, что пока без бубенчиков?

Красуется как модель, а лицо у него при этом такое хитрое-хитрое, наверняка задумал какую-нибудь пакость. Надо поостеречься.

— Для дурака сойдет, — усмехнулся я. — Дома сделаем вам хорошую шапку. И не из обрезков моих шоссов, а из добротного шелка. Как и весь костюм. И бубенчики золотые. Мой дурак будет самый нарядный дурак на Пиренеях.

— Ловлю на слове, куманек. Кстати, не слышал ли ты такую вот историю о лягушке, которая сидит на берегу и...

— ...полощет в воде шкурку от лимона? — засмеялся я старому анекдоту, вот не думал только, что он настолько древний. — Знаю.

Потом сделал серьезное лицо и спросил в свою очередь.

— А ты, шут, знаешь, за что Каин убил Авеля?

— Все знают, что из-за ревности в жертвоприношениях, — с академическим апломбом ответствовал мессир Франсуа, в котором моментально проснулся профессор Сорбонны.

— А вот и нет, — задорно показал я на шута пальцем. — За то, что тот рассказывал старые анекдоты. Вот!

И радостно засмеялся. Задорно так. Давно мне так весело не было.

— Я что-то не пойму, куманек, кто тут из нас шут? — задумчиво произнес дю Валлон и, не удержавшись, прыснул в кулак.

— Вы, — утвердил я. — Вы у меня шут, мессир. И ваша очередь развлекать сегодня команду. А то что-то люди нос повесили.

Чрез два часа окрестности реки огласились хором сорока глоток, горланящих слегка вразнобой: ''Я женюсь! Я женюсь! Луи сказал...''

Мой шут стоял на носу барки, балансируя на фальшборте, одной рукой придерживаясь за ванты, другой дирижирую этим импровизированным хором. При этом хитро и гордо поглядывал на меня, стоящего у мачты. Отличник партполитработы, епрть! Победитель социалистического соревнования.

Что шут им наговорил, я не знаю, но стрелки старались глотки драть, как нанятые. Впрочем, матросы от них не отставали.

Стоит надеяться, что через небольшое время эту песню будет орать вся река. А за ней и вся земля в домене Паука.

Хочешь, не хочешь, а пришлось выдать команде по кружке анжуйского. За усердие.

Пока команда развлекалась хоровым пением, я, не беспокоясь о том, что меня тут могут застукать за чем-нибудь неблагородным, тряханул Микала за его проделки с пергаментом, но зашел с фланга.

— Я так и не полюбопытствовал — некогда было, что у этого скоттского барона в седельном чемодане нашлось?

— Ничего особенного, сир, — пожал плечами раб. — Два комплекта запасного белья. Шелкового. Ношеного. Полотенце холщевое. Бритва с бруском песчаника для правки. Наждачный камень для заточки оружия. Маленький горшочек перетопленного нутряного жира для смазки его же. Ветошь. Запасные удила для дестриера и пара запасных подков. Да ухналей* горсточка в тряпке завязана. И молоточек для них. Все.

— Белье и полотенце можешь забрать себе.

— Благодарю, сир.

— А приказ Паука там же лежит?

— Какой приказ, сир? — выпучил он на меня честные-честные гляделки.

— Тот, что ты у барона вытащил?

— Так не было же никакого приказа. Вы же сами, сир, тогда заявили, что всякий благородный на этой палубе может поклясться, что никакого приказа не видел. И вы не видели.