Шедан, маг льда

— Ты что, ее убила? — Час от часу не легче.

— Нет, ты что! — Старушка махнула людей. — Мне и убить убийцу? Да и потом — я жизней не отнимаю. Но, поверь — то, что я с ней сделала, тоже весьма неприятно.

Не успел я открыть рот, чтобы узнать, что именно, как ведьма решительно отвернула лицо.

— Все. Я все сказала, что тебе хотела. Теперь иди по делам и убей тут тварь.

— Хорошо, как скажешь, — ответил я, уняв свое любопытство. И, напоследок, бросил, как я уже привык: — Я запомню эту историю и заверяю, что убивать вас не буду.

Ведьма мне в ответ ничего не ответила.

*

Указанный ведьмой путь мы нашли очень быстро и отправились вперед в уже привычном порядке: первым шел Трезор, за ним я, за мной Тур и Игнац, а за ними Родовит и Торсон. Непривычным было то, что в этот раз никто из нас ни о чем не разговаривал. Все были потрясены историей ведьмы: потрясены как самой историей, как и тем, что убийца метил на самого герцога, тем, что с ним, а точнее с ней, расправилась старая болотная ведьма. Ну и тем, что все это произошло и осталось похороненным на той малоприметной поляне с неказистым домиком и неприметным огородом, которая находилась всего в паре часов ходьбы от нашего пограничного форта.

— Ты ей веришь? — первым нарушил молчание и обратился ко мне Трезор.

— Чему именно я должен верить? — оторвался я от своих размышлений и на всякий случай задал наводящий вопрос.

— Всему... тому, что она рассказала, — неопределенно ответил он, пожимая плечами. — Про ту странную девушку, что пришла к ней в избу. Про ту историю, что она рассказала, и как все оказалось на самом деле. И, конечно, про то, что целью убийцы был сам герцог Лейры?

— Я даже не знаю. — Я вернул пожатие плечами, хотя знал, что Трезор его не увидит. — Все это выглядит несколько... — Я замолчал, подбирая нужное слово.

— Надуманным? — подсказал мне десятник.

— Я хотел сказать "книжным". Как в некоторых поэмах и балладах, которые я читал, — вспомнил я нужное мне слово. — Но слово "надуманное" тоже сюда подходит.

— "Надуманное", то если лживое, — заявил прямолинейно десятник. — Но если это ложь, то зачем это ей? Напугать нас? Привлечь на свою сторону или же оттолкнуть? Заставить нас бояться себя или ненавидеть? — десятник терялся в догадках.

— Не знаю Трезор, не знаю, — терялся в них и я.

— Вот и я не знаю, — в тон мне ответил Трезор.

Через какое-то время разговоры между солдатами восстановились, и они снова принялись обсуждать подати, погоду и женщин. А вот Трезор очень долго продолжал молчать и лишь через какое-то время поравнялся со мной, чтобы начать со мной разговор по душам.

— У меня до сих пор не идут из головы те слова ведьмы, в которых она говорила про законы богов и справедливость самого мироздания.

Я тяжело вздохнул — и этого они проняли.

— Я все шел и думал, что о таких вещах лучше спрашивать главных жрецов при храме, а не какую-то болотную бабку.

Здравая мысль. Очень здравая.

— А вот вы как думаете...

А сейчас будет какой-то сложный вопрос.

— Существует ли родительское проклятие?

Я уже открыл было рот, чтобы сказать, что я в таком не сведущ, как до меня дошло, о чем хочет спросить Трезор. Не о воле богов, не о законах самого мирозданья, а о чем-то попроще. Значительно попроще.

— Родительское проклятие? — переспросил его я.

— Да, родительское. Проклятие от одного из родителей, данное своему чаду.

Я призадумался. Родительское проклятие. Это когда родители, в порыве ярости и осуждения, буквально проклинают своих детей. Это не просто недовольство, это настоящее, гневное негодование, которое обрушивается на родного ребенка.

Некоторые родители в таких ситуациях просто отворачиваются, как будто их ребенок исчез из их жизни, перестал для них существовать. А другие идут еще дальше — они желают своему собственному ребенку, своей кровинушке, всяческих неудач и даже лютой смерти. Это, конечно, очень жесткое решение. Но, наверное, и причина такого крайнего шага должна быть крайне весомой.

— Знаю я о таком. А чего ты спросил? — внутренне собираясь, ибо понимал, что такие разговоры заводятся неспроста.

— Да я вот никогда не думал, что оно существует. Считал, что это такое темное суеверие. Что у него нет вилы. Но после слов той ведьмы... — Трезор состроил унылою мину.

Что ж — чтобы разговорить его, я решил спросить напрямик.

— У тебя что, нелады с отцом?

Услыхав мой вопрос, мужчина резко вздрогнул, словно его укусила змея. Какое-то время он шел и молчал, застыв в своей нерешительности. Но, переборов себя, он все же решился и начал разговор.

— Я родился в семье потомственного ростовщика. Само собой, что мне с детства пророчили продолжить дело своего отца. Ну а как иначе-то? До пятнадцати лет меня учили считать и писать, а после шестнадцати отец стал посвящать меня в тонкости своего ремесла. Да только .... — Плечи Трезора внезапно поднялись и напряглись, словно на них навалилось что-то неподъемное. — Да только я не мог понять суть этого ремесла. Нет — считать и писать я умел хорошо. Что такое "дать в долг" и "вернуть деньги в срок" я понимал отлично. Но... Я не мог брать с людей такие драконовские проценты, которые им начислял мой отец. У меня в голове всегда имелась граница. Выше которой я никак не мог подняться. Граница, потолок, предел — как хотите, так это и называйте. Моего отца это крайне бесило. Он тысячу раз объяснял, что, раз люди приходят к тебе, чтоб занять твоих денег, то они согласны на любой процент. "Твои деньги — твои правила" — вот что он говорил. А еще он говорил, что "люди обращаются к нам в самом крайнем случае, и этим случаем всегда нужно пользоваться".

— Ну а ты?

— А я говорил, что всему должна быть своя мера. Во сне, в еде, и цене за долг.

— Ну а он?

— А отец говорил, что мерила тут — ты. Дают — бери. Не хочешь — не бери.

— Ну а ты?

— А я говорил, что нельзя быть жадным, что люди за это его когда-нибудь проклянут, ведь у некоторых взять деньги в долг это — последний шанс.

— Ну а он?

— Он говорил, что любое проклятие это ерунда, а если и нет, то он отмолит его у богов, принеся им хорошую и обильную жертву. Так ему говорили священники.

— Ну а ты?

— А я говорил, какой смысл зарабатывать проклятые деньги, если их потом все одно придется пожертвовать?

— Ну а он?

— А отец отвечал мне так — если бы боги чего-то не хотели бы видеть на этой земле, то это что-то не существовало. И если в мире есть деньги, и есть такие, как он, значит, боги ничего немеют против этого.

Ни я, ни мой отец так и не смогли убедить друг друга, и в один момент я сказал, что не желаю иметь ничего общего с этим ремеслом. Отец возмутился. Очень возмутился. Он стал кричать, что наше ростовщичество дело нашей семьи. Что оно передавалось от деда к отцу, а от отца к сыну. Что если я уйду, то вместе со мной прервется и преемственность, потому что незнакомца и чужака он к себе брать не будет. Но я стоял на своем — я не собирался брать с людей тройную плату за долг. Это — не по-людски. За это отец выгнал меня из дома. Выгнал со словами, что "тому, кто не хочет перенимать правил этого дома, не должно перепадать и крохи со стола". А потом он воскликнул:

— Иди прочь Трезор. Иди, и ищи свой путь. Только знай, что ни в одном доме, ни в одном ремесле ты не будешь успешен, потому что твое признание быть ростовщиком. Иди, скитайся, пытаясь наполнить свой стол и набить свое брюхо, и помни, что ты бы жил лучше, если бы слушал меня.

Трезор замолчал, и я настаивал, чтобы он продолжал. Получить в свой след такое злое напутствие, и от кого, от родного отца? Такое и представить себе мог далеко не каждый. А уж пережить...

В нос ударил сладкий запах цветущей липы. Да что же это? К чему это старое воспоминание?

С наступлением моего шестнадцатилетия, как и у всех парней в нашей деревне, передо мной встал вопрос выбора ремесла. К счастью, мне не пришлось долго размышлять. Мой отец — уважаемый плотник и столяр, и я всегда хотел заниматься тем же. Дождавшись, когда он вышел на улицу, чтобы немного подышать свежим воздухом, я подошел к нему с решимостью и попросил:

— Отец, прошу тебя — возьми меня в свои ученики. Я обещаю, что все, что я создам, ты будешь называть лучшим своим твореньем.

Но ответ отца расстроил меня до глубины души.

— Послушай, Шедан. Я не могу взять тебя в ученики.

— Не можешь? Почему? — спросил я, и голос мой дрожал от отчаяния.

— Твой отец — хороший столяр и плотник. И его задача — передать свои таланты по наследству. Только вот... у меня уже есть преемник — твой старший брат.

Все так и было.

— Я знаю, — ответил я, с трудом сдерживая внутреннее недовольство. — Но ты же взял в ученики и моего брата Валама.

И это тоже, правда.

— Ты взял к себе старшего и среднего сына. Вот я и подумал, что я, твой младший сын...

— Так, это... Работа плотника — дело весьма нелегкое. Можно и балкой мастера ненароком перешибить, а иногда и под инструмент попасть. Вот я и подумал — случись, что со старшим сыном, мое дело не пропадет, если у него будет какая-то замена. Вот потому-то я и взял к себе Валама... Он снова вздохнул и перевел взгляд в окно, на едва видимые в ночном полумраке ветви цветущей липы.

— А как же я? — вопросил я.

— Что до тебя... Третий ученик мне точно ни к чему. Лишний будет. Да и не потяну я троих — не тот у меня теперь возраст.

Я понимал. Я все понимал. Но при этом не хотел соглашаться.

— Ну, а как же я? — переспросил я, чувствуя, как прорывается наружу моя растерянность. Я так этого хотел. Так ждал. Так...

— А что ты? Ты у меня сильный и ловкий, а мой брат говорит, что ты еще и умный. Найди свое место сам. Поговори с тем да с тем. Прояви себя. Чай, ближе к осени, и будешь ходить под кем-то.

Весь следующий день я ходил сам не свой — тогда мне казалось, что мой отец чуть ли от меня не отрекся. Ну, а разве нет? Старшего сына он взял в ученики. И среднего сына тоже. А меня — отказался. Разве же не проклятие? Разве не так все это происходит? Но, хорошенько подумав, я все же решил внять совету и найти себя сам. И, слава богам — у меня все получилось.

Слава богам и за то, что, пока я купался в своих воспоминаниях, Трезор нашел в себе силы пережить свои.

— С тех пор я долго скитался, надеясь найти ремесло по душе, — продолжил рассказ десятник. — Вначале я стал писарем при одном господине. Я же умел писать, а грамотные люди завсегда нужны. Но через полгода на моего господина напали лесные разбойники, и через несколько дней я лишился работы.

Бывает, — подумал я. — Буду искать себя дальше.

К осени я стал счетоводом в одной артели. Весьма почетное место. Я уже строил планы, как прикупить себе дом, но этим мечтам не суждено было сбыться — через пару дней амбар, где я трудился, сгорел, и меня рассчитали за ненадобностью.

Он тяжело вздохнул — видимо эти воспоминания были для него все еще тяжелы.

— Затем я пошел работать секретарем в один богатый дом. Меня приняли хорошо, назначили хороший оклад за непыльную работенку. Все бы ничего, но кто-то из ново нанятых слуг совершил крупную кражу и меня рассчитали. Без подозрений, просто разом вместе со всеми новичками. Нет слуг — и нет проблем. Потом меня наняли работать канцеляристом. Ответвленная, но пыльная работа. Плата была не очень, но я был рад и такой. И, чтобы ты подумал — я чем-то не понравился сварливой жене управляющего. Пара слов на ухо моему господину — и меня рассчитали. Рассчитали, не дав мне ни денег, ни возможности хоть как-нибудь оправдаться.

Терзаясь в тяжелых мыслях, я решил жениться, Почему-то я думал, что наличие супруги может все изменить. Вначале все так и было — я смог получить работу. Работу библиотекарем. Скучно, сыро, но лучше чем ничего. А потом... Долгий дождь, дырявая крыша, и все затопило. А для бумаги страшнее воды будет только пожар. Вот и ...— Трезор махнул рукой, словно сдувая невидимый глазу пепел.

И так продолжалось все время — не на одной из своих работ я не засиживал долго. Увидев мое сплошное невезение, жена от меня ушла. Под конец я решил, что армия барона будет хорошим местом — уж чему-чему, а ей не грозят ни лесные разбойники, ни пожар, ни кража, ни слово жены начальника. Да только вот мое прошлое не дает мне покоя: если родительское проклятие настигнет меня и здесь?

Ну, вот опять. Ну откуда, откуда я могу про такое знать? Трезор прав в одном — родительское проклятие даже и близко не стоит по силе с волей богов. Но даже в таких вещах я бы не смог разобраться. И уж тем более — дать кому-то хороший совет.

— Давай так, Трезор — пока ты будешь мне хорошей правой рукой, и будешь верно служить баронству, то, я обещаю — ни лесные разбойники, пожар, ни чьи-то злые слова, не станут причиной того, что ты покинешь службу. Договорились? — Я протянул ему руку для рукопожатия.

— Договорились, господин командир! — Трезор протянул ладонь, и так сжал мои пальцы, что они тихо хрустнули. Вот так — может, в родительских проклятиях я не разбираюсь, зато разбиваюсь, как получить союзника.

*

Чем ближе мы подходили к цели, тем сильнее меня захлестывала волна отвращения. Мягкая, податливая земля под ногами, словно живая, вызывала неприятную дрожь. Гул мошкары и кваканье лягушек, обычно умиротворяющие звуки природы, здесь казались зловещим хором, предвещающим недоброе. Но хуже всего были запахи. Они нарастали, становились все более насыщенными и отвратительными, безошибочно предупреждая о близости болота: сырость застоявшейся воды, приторная гниль разложившейся ряски и древесины, и, самое ужасное, тошнотворная вонь полуразложившихся тел. Каждый вдох был пыткой, каждое ощущение лишь усиливало желание развернуться и бежать прочь. Это был всего лишь третий поход к болоту, но кажется, что в подобное место я больше ни ногой. Ни за что. Никогда. Или, по крайней мере, до конца этой весны.

Высокие кусты осоки вывели нас к песчаному болотистому берегу, и мы сразу поняли, откуда все эти запахи. Да, болото само по себе пахнет не лучше, чем задний двор городской таверны. Но эти ароматы... О, такого смрада я еще никогда не вкушал. Если взять вонь заднего дома таверны, смешать ее с вонью выгребных ям городских нужников, добавить туда щепотку амбре разделочного места скотобойни, и дать всему этому вылежаться два дня на самом ярком солнце, то только тогда можно будет ощутить хоть малое подобие всей той крутой вони, что царила на этом берегу. Эту вонь испускали многочисленные тела — тела животных и тела рыб, целые тела и наполовину обглоданные, тела молодых особей и тела взрослых животных. В этой мешанине мне удалось разглядеть несколько высушенных солнцем больших черепах, пару волков, выдру, лису, и большого медведя. Больше всего досталось телу бурого медведя: одной из задних лап нет и в помине, а голова, огромная голова, держится на шее благодаря одному лоскуту мяса.

— Что могло убить так много разной живности? — первым выдал испуг встревоженный видом Игнац.