Завалился спать. Вспомнил, что было 3 позиции. Был -, + и 0. В чём — 0? Не спросил, хотел подняться, но уже начало морить. Хорошо. Самое важное на войне для выживания — здоровый сон.
Замыкая кольцо
Тактика применения нашей роты — изменилась. Теперь конница была загонщиками. Мы — ударным кулаком. Тактика изменилась, но — ничего не изменилось. Мы так же — идём, идём, идём и идём. Если доходим — идём в атаки. Нас поддерживают в этом пулемётные тачанки, конная артиллерия кавалерийского полка, вооруженная чудными горными орудиями, и рота бронеавтомобилей. Жаль Т-60 отстали где-то.
С каждым днём сопротивление противника усиливается. Его боевые порядки — уплотняются. Об этом я сужу из того, что марш-броски стали короче, а штурмов — всё больше.
И всё это — почти без перерыва. Атака — марш. Марш — атака.
Идём, держась за упряжь саней. Лошадка тоже устала, понуро бредёт. Мы её частенько подталкиваем. Но, в основном — она нас. Наши пожитки — на санях. И пулемёт мой — тоже. Со мной только трофей — Вальтер.
Вижу — библиотекарь примеривает своё седалище к саням. Отвешиваю ему оплеуху.
— За что?
— Пешком иди!
— Почему?
— Кончается на "у".
Он идёт. Гребёт ногами, прихрамывает на раненную собственной глупостью ногу. Моргает медленно-медленно. Того и гляди — уснёт.
— Почему вы так жестоки! — бурчит он, — Вы — всех готовы растерзать. Зверь, а не человек. А мы — не люди для вас. Вы — хуже Катяха. Хуже ротного. Он лютует — ему положено. А вы — просто так. Нельзя быть таким! Нельзя!
— Что бы ты знал, лошадь, — придётся говорить с ним. Иначе — уснёт. Да и я сам — усну. Прямо на ходу.
— Вот. Вы даже меня по имени никогда не звали. Только — оскорбления. Вы — никого знать не желаете. Никого. Все для вас — только бойцы. Боец первого взвода, третьего. Или обидные прозвища придумываете. А это всё — люди. У них есть имя, душа. Нельзя быть таким. Надо быть душевнее.
— Лошадь, что ты понимаешь в людях?
— Почему вы такой жестокий? Почему никого знать не хотите?
— Потому что вы все — умрёте!
— И что?
— Ты знаешь — каково это, когда гибнут те, кого ты знал? Кто был тебе дорог? Нет? А у меня жизнь — сплошные убитые. Все, все, кого я знал — мертвы! Слишком много! Слишком! Не могу больше!
— Не знаю — не теряю? Но, это же...
— А ты попробуй! Ваших имён я — знать не хочу! К следующему вечеру — лиц не вспомню.
— Это хорошо?
— Очень! Ты понимаешь, лошадь, что не выдерживает сердце столько утрат? У меня — только одна голова.
— Всё же вы — человек, — вдруг вынес вердикт библиотекарь.
— Нет, гля, осёл я.
— Так это не от чёрствости? А наоборот?
— До хера ты понимаешь в жизни, лошадь! Ты ещё ни одного немца не пристрелил, ни одному другу глаза не закрыл — а уже с суждениями лезешь. Молоко на губах оботри!
Вижу силуэт старшины роты. Тоже пешком идёт. Догнал сзади, слушал.
— Ехать — нельзя. Сразу уснёшь, под копыта свалишься — никто поднимать не будет. Все устали. Так и помрёшь в степи. А утром запишем тебя в пропавшие без вести. Понял? — пояснил старшина библиотекарю, пошёл дальше — догонять голову колонны.
* * *
И вот однажды конница не смогла обойти опорный пункт врага. Противник засел в селе, что оседлало дорогу. Село так и называлось — Малое Седалище. Справа — сплошные балки, овраги. Да такие, что не то, что конница — пехота не пройдёт. И всё это густо поросло кустарником. А слева — низинка, сплошь закрытая засохшим камышом и осокой. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять — болото.
Конников наших отвели. Подозреваю, что конный ручеёк потечёт искать дырку. А мы — на штурм. В лоб. Не обойти это узилище.
Потому и штурмуем в лоб. Уже несколько часов. Всё больше бойцов замирают на снегу, не шевелятся. Раненные кричат. Те, что не могут сами уползти в тыл.
— Вставай, лошадь! — пнул я библиотекаря, — скачи за патронами!
На Сашке — лица нет. Ему ещё не приходилось участвовать в настолько "плотном" бою. Когда нельзя двигаться перебежками — только ползком.
Чадили, горели четыре наших броневика — у противника оказалась батарея ПТ-орудий. Чудные такие — мелкокалиберные, низенькие, щит выпуклый. На коленях солдаты расчёта у него стоят — головы выше щита у них. Два орудия уже расхерачили, но 2 — отошли. И откуда они нанесут свой смертельный для броневиков удар — неизвестно. Поэтому броня наша жмётся к укрытиям, выедут, постреляют — прячутся.
Да и мы — высунемся, постреляем — прячемся. И я — так же. Высунусь, постреляю в каски противников — прячусь. Жду, пока по мне перестанут стрелять, сдвинусь чуть, если возможно, опять постреляю. За весь бой от моего огня только трое румын наверняка загнулись. Одним словом — чрезмерный расход боезапаса.
Атака застряла.
Я опять высунулся, дал короткую, экономя патроны. Я почти всё расстрелял. И меня уже начали зажимать пулемётно-миномётным огнём.
И ещё у них — снайпер. Именно он так подло подстреливает наших. Чтобы кричали, звали на помощь. А вот "помощников" — валит наглухо.
Надо на время затихариться, позицию сменить. Пусть на время меня "потеряют". Самое время пополниться.
— Иди, трус! Неси патроны! — трясу за грудки бледного от страха библиотекаря. Губы его трясутся. Но, пополз. Я ему дал "волшебного пенделя" для ускорения. Плохо ползёт — толстым своим кормовищем машет, как флагом. Пули соблазняет, приманивает.
Чувствую взгляд на себе. Развернулся. Лёжа, перекатился. Ротный смотрит на меня. Я приложил руку к срезу каски, которая теперь у меня в белом чехле из простыни, как козырёк, давая понять, что вижу, весь во внимании. Ротный показывает на свои глаза, потом тыкает в сторону противника. Киваю, слежу за его взглядом. Ничего необычного не вижу. Ротный привстал на колени, вскидывает свой автомат, стреляет росчерками трассеров. Смотрю, куда впиваются трассеры. Ага! Вот и пушка! А неплохо они замаскировались за плетнем. Расчёт всполошился, разворачивает орудие в сторону ротного, который уже вжался в свою нычку.
Ща-аз-з-з! Что вы сделаете своими 40-мм пульками укрытой пехоте? Целюсь хорошенько. Ветерок — оттуда, расстояние — примерно, учел. Ха, нет со мной Баси, но чудится мне "проецируемая" им точка упреждения. Стреляю тоже трассерами, других патронов — нет, короткими очередями, боясь, что длинная очередь собьёт прицел. Попадаю. Пули высекают искры из орудийного щита. Один враг падает, остальные залегают, бросают пушку.
И один из танкистов заметил цель. Сорокопятка броневика — слабое орудие, но — меткое. Три выстрела — пушка врага вскинула упоры в небо.
Воспользовавшись, два броневика перекатились на новые позиции, второй взвод поднялся в атаку, ведомый ротным. По ним стреляли. Враг поднял истошную стрельбу в ответ. Надо подавить огневые точки противника нашим огнём, а у меня — пусто. Где эта лошадь? Юлик, которая? Где мои патроны?
Пока я так тупил, упустил тот момент, что я не сменил позицию после того, как так сильно "засветился". Жжение в копчике предупредило слишком поздно. Бегу, в форсаже "Ярости", под вой мины. Падаю, за спиной — взрыв. Матерюсь, осыпаемый мёрзлой землёй, осколками кирпича и деревянными щепами.
Живой? Живой. Цел? Вроде — да. Опять матерюсь — пулемёт разбит — я его выронил, спасаясь. Всё моё рукоделье пошло прахом — всё посечено осколками, грязное. Вата торчит. Штаны разорвались от ремня до ремня на две отдельные штанины — настолько широкими прыжками я спасал свою шкуру. И нитки оказались — труха.
Отходняк от "Ярости" стал меня колбасить — задыхаюсь, сердце отчаянно бьётся, мышцы ног, спины и живота свело судорогой. Пневматический отбойный молоток долбит изнутри по мозгам. Надо потерпеть. Что-то в этот раз сильно по мне "откат" дал. Раньше только слегка ломило спину, теперь — плющит конкретно. Старею?
А это что за растрепанное чудо бежит, размахивая ящиком патронов, как пустой обувной коробкой? Библиотекарь. Окликаю его, сворачивает, падает рядом, дышит, как рыба на льду.
— И куда мы так спешим?
— Я думал, убили вас, — задыхаясь, выговаривает мой напарник. Пот катится по его лицу, запотевшие линзы очков сползли на кончик носа.
— И чем бы ты помог?
— А если бы ранили?
— А если бы тебя ранили — в полный рост бежал же?
— Я... Я о себе не подумал, — удивлённо говорит он, ложиться на спину, начинает тереть очки грязным платком.
— А испугаться ты тоже забыл?
— Да, как-то не страшно стало, — улыбнулся он простодушной улыбкой, нацепил оптику обратно на нос, — А вы, так — всегда?
— Что — всегда? — не понял я. Как-то утерял нить разговора, прислушиваясь к своим ощущениям.
— Не боитесь?
— Всегда боюсь. Постоянно. Но, смотря чего и когда. Потому и живу.
— Когда мне страшно, вам — нет.
— Я не боюсь того, чего боишься ты, — покачал головой я. Вроде, отпустило меня.
— Как мне перестать бояться? Я — ненавижу себя, но не могу ничего с собой поделать. Тело — не слушается. Слабость прямо. В руках, ногах, животе, — промямлил Сашка.
— Начни с основ. С основного.
— А что основное?
— Перестань врать. Хотя бы самому себе.
— И как это связано? — удивился он.
— Не будешь врать — увидишь правду. Поймёшь, что то, чего ты боишься — такая мелкая чушь, что не стоит она того.
— Да? Я и так не вру. Всегда. Только правду говорю.
— Не заметил. Только правду? Твоя жена — шлюха, — твердо сказал я ему, наблюдая за его реакцией.
И он кинулся на меня с кулаками. Этот телок. Мог я его вырубить в тот же миг. Нет. Я его не вырубил, но бить — стал. Самые болезненные удары, по самым чувствительным местам. Бил сильно, но аккуратно. Чтобы он не терял сознания, чтобы чувствовал всё. Всю полноту моих чувств к нему. Не поднимая головы над буртом земли, выброшенной взрывом из воронки.
Сопротивляться он перестал почти сразу. Только лежал, скулил от обиды и боли.
Плюнул, забрал свой ППШ, что передал ему после получения ДП-42, ныне почившего в бозе. Пошёл догонять своих, второй взвод, что застряли в очередной раз, в очередной вялой атаке.
Ротный сидел на земле, привалившись спиной к полуобвалившейся стене глинобитной мазанке. Оказывается, не только на Украине так строили. Ротный, оскалившись, с каким-то остервенением набивал патроны в рожок магазина ППС.
— Где пулемёт? — рыкнул он на меня.
— Тю-тю пулемёт, — развел я руками, — сам едва спасся.
— Лучше бы ты пулемёт спас!
Я рот разинул, но, захлопнул. С его точки зрения — пулемёт ценнее жизни бойца. И, так и есть. Без пулемёта — тут бойцов ляжет ещё много. Может быть, вся рота.
Обогнул бочкообразное тело одного из Бульдогов, выглянул. М-да! Прячусь обратно за широкую спину Бульдога.
Понятно, почему ротный в таком состоянии. Заперли нас. Улица насквозь простреливалась пулемётом и последней пушечкой румын. Все дома, сараи, укрытия вспыхивают выстрелами солдат противника. Много их. Больше, чем нас. И нам — ни вперёд, ни назад.
— Может, ход конём? — спрашиваю я. Так, ненароком. Как будто сам у себя.
— Через болото — не пройти! — ротный стучит снаряжённым магазином по ствольной коробке автомата, прячет магазин в разгрузку, — посылал отделение Уварова. Двоих потеряли. Воды — где по колено, где по грудь. А на выходе — пулемёт. Лупит на шевеление камыша.
Ага, ход конём — не выйдет. А через балки — вообще до вечера будешь продираться. А если и там — пулемёт?
Взял у ротного горсть патронов, тоже стал набивать барабан. На автомате, не глядя. Смотрел я на колышущееся море камыша. Мостушки. Рыбалка, наверное, хорошая в этом пруду. Чижики головами кивают на ветру.
— Чижики эти в детстве поджигали. Дымят они — знатно, — сказал я, вспомнив, но тут же подскочил, рассыпав патроны: — Командир, давай дымовую завесу сделаем!
Он, молча, внимательно смотрел на меня, послюнявил палец, поднял над головой. Понюхал ветер, молча, сунул мне коробок спичек и булькнувшую флягу:
— Чиздуй! С глаз моих! Задолбал! И вообще, ты чё припёрся? Я тебя вызывал? Сгинь! Нах! Тьфу!
Пнул меня, отвернулся, стал перестреливаться с солдатами противника на той стороне улицы.
Бульдоги проводили меня насмешливыми взглядами.
Пруд, тянущийся червяком от села в степь, был покрыт синюшным льдом, присыпанным снегом. Лёд ломался руками, куда там выдержать вес человека! И было тут ширины метров 15-18, но ледяная вода, на той стороне — пулемёт. А если мористее?
— Лошадь, тут остаёшься, — говорю я библиотекарю. Он смешно смотрится — нос распух, в ноздри запиханы скрученные из ваты тампоны, очки — опять потные.
Открутил крышку фляги. Поморщился. Спирт. Горит, но плохо. Быстро и не жарко. Начинаю раздеваться. До исподнего. Потом перепоясываюсь поясом, запихиваю за ремень нож, две гранаты, вешаю флягу, спички в зубы.
А холодно! Ноги судорогой сводит стоять босым на снегу. Библиотекарь смотрит на меня огромными глазами, зябко ежится.
— Не ссы, Лошадь! Такое дерьмо, как я — в воде не тонет и в огне — не горит. Иех-ха!
Ломаю лёд, вхожу в воду. А-а-а-а! Холодная-то какая! А мне — на ту сторону надо! Подожди, зачем? Заросли же равномерно покрывают весь пруд, особо густо — на берегах.
— Слышь, Лошадь, по ходу, ты поджигателем будешь. Валишь эту солому снопами, поливаешь спиртом и поджигаешь! Не зевай — на таком ветру спирт мигом выветриться. Тут поджёг — дальше идёшь вдоль берега. И вот ещё — если хоть глоток спирта выжрешь — я тебе зубы через выхлопное отверстие повырываю! Понял меня? Отвечай?
— Понял! Всё сделаю!
— Так, делай, Лошадь! Что ты ждёшь?
Как только библиотекарь стал валить камыши, застучал пулемёт. Я рухнул прямо в воду. С головой. Ёкарный бабай! Твою дивизию! Холодрыга! Твою душу за ногу! Обжигающая, парализующая ледяная вода.
И автомат мой нырнул со мной, и гранаты.
А камыши стали разгораться, чадить. Подгоняя меня. Вот уж, верно, нет ничего хуже, чем пожар на воде. Стал проламываться сквозь лёд, толкая сводимое судорогой тело всё глубже в воду. То и дело ныряя с головой от жужжащих пуль.
Где-то на финальной трети водной преграды я настолько окоченел, что лёд уже не ломал прикладом -продавливал телом, переставляя непослушные, вязнущие ноги, то и дело падая на лёд, ломая его, проваливаясь под воду, в мешанину камыша, осоки, ряски, льда и обжигающей воды. И судорожно старался встать, увязая в тине дна. Автомат выпал у меня из непослушных, окоченевших пальцев, когда я в очередной раз ударил прикладом. Автомат проломил лёд и утонул. Нечувственными руками не смог его нащупать. А меня подгонял холод, всё больше сводящий с ума и огонь, с рычанием пожирающий заросли водной травы.
В общем, когда я подгоняемый огнём, в дыму вылетел из камышей, окоченевший, ошалевший, задыхающийся, со сведёнными судорогой мышцами не только рук-ног, но даже рёбер, то наткнулся на двух солдат противника. А у меня — ни автомата, ни гранат — всё потерял в ряске.
Спасло меня то, что эти двое тоже впали в секундный ступор — на них из дымящих камышей вылетело нечто в сером исподнем, трясущееся в эпилептическом припадке, обвешанный ряской и водорослями, как водяной. И ещё меня спасло то, что я — испугался. Оказаться голым и безоружным перед двумя солдатами противника! Но, испуг у меня всегда был особенным — сердце бухнуло, мир мигнул, звуки стали тягучими, выплеск надпочечников кувалдой ударил по позвоночнику поясницы. Холод адреналинового взрыва сразу изгнал ледяную кондрашку из меня, прочистил мозги, вколотил меня в режим турбо-форсажа Ярости.
