Да, нам придана ещё отдельная санная команда. Санная. Смешно? Два десятка саней — радость и счастье! Это наше снабжение. Не смешно. Грех над святым смеяться.
Покрикивая на библиотекаря, стираюсь. Как ребёнок — не умеет толком ни стирать, ни шить — какой ты мужик? Бабское дело? Если баба в чём-то лучше тебя — какой ты мужик? Щаз! Сам себе шей! А я что, швея-мотористка? Меня — тоже никто не учил. А голова тебе на что? Вино в неё жрать? Что там кроить-то? Балахон примитивнейший. Мешок чехла на каску? Две матерчатые трубы, сшитые вместе поверху, на ноги? Ты же, ёпта, с высшим образованием, должен обладать пространственно-абстрактным воображением? Ха, с вами, ботанами, поведёшься — не только этим заразишься.
Да, время — жрать. А кто? Я? Мухой! Беги, беги, лошадь! Потому, что ещё надо патроны и гранаты получать. А кто тебя заставлял так вчера набираться? Ну и что, что все. А своя голова тебе на что? Каску носить? Так неси её на кухню! Живее, библиотекарь! Пока вода греется.
На ротном — лица нет. Зачем припёрся? Налил ему чая, предложил вчерашних трофейных деликатесов. Он осмотрел моё рукоделие, молча пил чай, хрустел рафинадом.
— Подал на тебя о снятии, как искупившем, — сказал он, опять отхлёбывая.
Я отложил рукоделие:
— Чем обязан?
Он в глаза не смотрит. Видно, тяжело ему говорить. Зачем вообще начал?
— Кто ты?
— Боец переменного состава. Боец твоей роты.
— Не хочешь? Или не можешь? Твоё дело. А то не видно, что ты — птица совсем другого полёта? Как они проглядели? В штрафбате тебя бы встретил — не было бы вопросов. Не тут. Да и... Вот, Вася думает, что ты — немецкий шпион.
Я усмехнулся.
— Согласен, глупо. Но, это единственное объясняет интерес особого отдела к тебе.
Я насторожился. Интерес этих — это плохо.
— Я тебя предупредил. А там — сам. Чую, что игры тут идут большие и мутные. Не люблю я этого. И остальные чуют. Потому вчера такое. Не было раньше. Давишь ты людей. Вся эта муть... Давит. Сильно мешаешь ты мне. Из-за тебя у меня старшину забрали, этого дали. Догадываешься, как ты испортил дело? А этот — другой. Как ты.
Я смотрел ему прямо в глаза.
— Спасибо, командир. За прямоту — спасибо. За предупреждение. Нет тут никаких игр.
— Я с тобой — как есть, а ты опять... Кто ты?
— Никто. Проездом я тут у тебя. Всё, что написано в деле — правда. Был в плену, бежал, исправляюсь. Всё так и есть. Как искуплю — так покину твоё хозяйство.
— Понятно, — он поставил кружку, встал, — за чай — спасибо. И, это, за спину свою — не бойся.
Я — тоже встал.
— Тебе спасибо, командир. Не подведу.
— Знаю. Не можешь по-другому. Всегда таким был или стал?
— Стал.
Он зажмурился, тряхнул головой, посмотрел прямо в глаза, протянул руку, мы крепко пожали руки.
Ушёл.
Что это было?
Почему особисты возбудились? Где я прокололся? Язык мой, помело, выдал меня?
Почему я везде как бельмо на глазу? Как белая ворона? Оттого что я из другого времени? Уже год тут. Говорю, как они, контексты все — на месте. Всё так же. Но, всё одно — чужой я.
Чужой.
Старшина роты. "Как я". Это какой, "как я"? Что это значит? За мной прислали очередного "куратора"? Почему просто не заберут, если "легенда" моя посыпалась? Эти — не постесняются. Никакие сложности их не остановят. Тем более, когда цена вопроса — такая.
Сплошные вопросы. И нет ответов. Думать надо. А как тут думать, когда тут этот... раздражитель? Лошадь не подкованная! Он мне одним своим присутствием весь процесс размышлизмов останавливает! Мысли в голове, прям, цепенеют. Не могу сосредоточиться на том, что нужно. Все мысли сбегают от меня. Куда-куда? На лево, куда ещё? Если "высоких" мыслей нет, какие остаются? Низкие. Какие мысли, такие и маршруты. А зачем мне такие мысли и маршруты? На лево — вообще не вариант. У нас даже банно-прачечно-полового-разгрузочного батальона нет. Не положено штрафникам. Бесит! Бесит он меня. До оторопи.
После обеда и помывки, библиотекарю полегчало, стал опять трещать без умолку. Надо ли говорить, что такая простая просьба, как "Заткнись!" — не работает. Тихо лишь пару минут. Потом — по новой.
— Я тебя сейчас изобью, — предупредил я его.
Пара минут тишины.
— Уважаемый, Дед, Обиван Джедаевич, а научите меня драться!
Он — неисправим!
— Нет, — цежу сквозь разбитые губы.
— Почему?
— Не к чему, — Касаюсь языком зубов — всё ещё шатаются.
— Как "не к чему"? Умение постоять за себя — очень важно.
— И не удастся мне тебя научить, — говорю ему, а сам думаю, что мне витаминов не хватает.
— Почему?
— Тебя убьют раньше. Напрасная потеря времени и сил.
— И вас убить могут.
— Могут. Но, тебя — раньше. Ты и жив до сих пор только потому, что за мной всегда, — отвечаю, зевнув.
— А что это вы решили за меня? Не вам решать — кому раньше умирать, а кому — позже.
— Не мне. Но ты — не жилец, — говорю ему, думая, чем бы его загрузить, куда бы его ещё послать. Когда его прямо на хер посылаешь — не идёт. Приходиться изворачиваться. Фантазировать.
— Почему?
— Потому же, почему ты не способен научиться драться. Ты — фантазёр. Ты живешь не в этой реальности, а в своём собственном представлении о ней, о реальности. Потому ты не способен ни на Подвиг, ни на Поступок. Что бы ты не делал — только нелепость выйдет. Ты не хочешь видеть жизни, жизнь — не хочет видеть тебя. Ты — смертник. И смерть твоя будет не вынужденной, как у нормальных, а — нелепой. Ты — нелепица. Всё, что у тебя было, есть и будет — нелепица. И — заткнись! А то — зубы выбью!
Но, сбежал — я. Я сам, а не он. Вылетел из хаты. Прямо невтерпёж стало рядом с ним. Пошёл куда глаза глядят.
И пришёл к ротному старшине. Сам охренел.
— Здравствуй, — просто сказал он, — чаю будешь?
— Буду.
— Что, тяжко?
— Как земля терпит таких баранов?
— А ты — вспомни.
— Ты чё? Хочешь сказать — я такой же был?
— Все мы такими были. Кто-то взрослеет. Кто-то — нет. Как я понял — ты от этого толстого очкарика сбежал?
— И не говори!
Только вот, почему я к тебе пришёл, а? Я же тебя избегать решил. И сам пришёл. Ничего я тебе больше не скажу!
— Тут два пути. — старшина встал, стал копаться в своих закромах, — Первый — простой. Ничего не делай. Так поступает большинство. Так легче, так проще. А там — и проблема исчезнет. Такие — долго не живут на войне, тут ты прав.
— А минус? — спросил я. Блин, не хотел с ним говорить, допить чай и валить, ан, нет же — спросил!
— Что?
— Ну, у всего есть плюс и минус. Плюс — нет напряга в этом вопросе, а минус?
— У всего есть плюс, минус и ноль. Посмотри на стрелку компаса. А минус тут — чувство вины.
— Да ну на!
— Проверь, — усмехнулся он.
— Хм-м! А второе?
— Второе — открыть ему глаза. Сложно, больно, возможно, он возненавидит тебя, но — совесть чиста. И пройдена очередная ступень.
— Очередная ступень?
— Думай, мужик. Думай. На, вот, тебе. А то — долго будешь делать.
И он протягивает мне ременно-плечевую перевязь. Стандартную, заводскую, егерскую. Как? Как, твою дивизию, он узнал? Я только ремни начал коллекционировать, только начал присматриваться, прицеливаться, даже не пытаясь задуматься над разгрузкой.
Видя моё лицо, ухмыляется, забирает кружку, разворачивает меня за плечи, выталкивает за дверь, которая тут же захлопывается за мной. В глубоком нокауте, бреду восвояси, видя разинутый рот библиотекаря, так зыркаю на него, что тот захлопывает рот и возвращается в шитью.
Завалился спать. Вспомнил, что было — 3 позиции. Был -, + и 0. В чём — 0? Не спросил, хотел подняться, но уже начало морить. Хорошо. Самое важное на войне для выживания — здоровый сон.
Замыкая кольцо
Тактика применения нашей роты — изменилась. Теперь конница была загонщиками. Мы — ударным кулаком. Тактика изменилась, но — ничего не изменилось. Мы так же — идём, идём, идём и идём. Если доходим — идём в атаки. Нас поддерживают в этом пулемётные тачанки, конная артиллерия кавалерийского полка, вооруженная чудными горными орудиями, и рота бронеавтомобилей. Жаль, Т-60 отстали где-то.
С каждым днём сопротивление противника усиливается. Его боевые порядки — уплотняются. Об этом я сужу из того, что марш-броски стали короче, а штурмов — всё больше.
И всё это — почти без перерыва. Атака — марш. Марш — атака.
Идём, держась за упряжь саней. Лошадка тоже устала, понуро бредёт. Мы её частенько подталкиваем. Но, в основном — она нас. Наши пожитки — на санях. И пулемёт мой — тоже. Со мной только трофей — Вальтер.
Вижу — библиотекарь примеривает своё седалище к саням. Отвешиваю ему оплеуху.
— За что?
— Пешком иди!
— Почему?
— Кончается на "у".
Он идёт. Гребёт ногами, прихрамывает на раненную, собственной глупостью, ногу. Моргает медленно-медленно. Того и гляди — уснёт.
— Почему вы так жестоки! — бурчит он, — Вы — всех готовы растерзать. Зверь, а не человек. А мы — не люди для вас. Вы — хуже Катяха. Хуже ротного. Он лютует — ему положено. А вы — просто так. Нельзя быть таким! Нельзя!
— Что бы ты знал, лошадь, — придётся говорить с ним. Иначе — уснёт. Да и я сам — усну. Прямо на ходу.
— Вот. Вы даже меня по имени никогда не звали. Только — оскорбления. Вы — никого знать не желаете. Никого. Все для вас — только бойцы. Боец первого взвода, третьего. Или обидные прозвища придумываете. А это всё — люди. У них есть имя, душа. Нельзя быть таким. Надо быть душевнее.
— Лошадь, что ты понимаешь в людях?
— Почему вы такой жестокий? Почему никого знать не хотите?
— Потому что вы все — умрёте!
— И что?
— Ты знаешь — каково это, когда гибнут те, кого ты знал? Кто был тебе дорог? Нет? А у меня жизнь — сплошные убитые. Все, все, кого я знал — мертвы! Слишком много! Слишком! Не могу больше!
— Не знаю — не теряю? Но, это же...
— А ты попробуй! Ваших имён я — знать не хочу! К следующему вечеру — лиц не вспомню.
— Это хорошо?
— Очень! Ты понимаешь, лошадь, что не выдерживает сердце столько утрат? У меня — только одна голова.
— Всё же вы — человек, — вдруг вынес вердикт библиотекарь.
— Нет, гля, осёл я.
— Так это не от чёрствости? А наоборот?
— До хера ты понимаешь в жизни, лошадь! Ты ещё ни одного немца не пристрелил, ни одному другу глаза не закрыл — а уже с суждениями лезешь. Молоко на губах оботри!
Вижу силуэт старшины роты. Тоже пешком идёт. Догнал сзади, слушал.
— Ехать — нельзя. Сразу уснёшь, под копыта свалишься — никто поднимать не будет. Все устали. Так и помрёшь в степи. А утром запишем тебя в пропавшие без вести. Понял? — пояснил старшина библиотекарю, пошёл дальше — догонять голову колонны.
* * *
И вот, однажды, конница не смогла обойти опорный пункт врага. Противник засел в селе, что оседлало дорогу. Село так и называлось — Малое Седалище. Справа — сплошные балки, овраги. Да такие, что не то, что конница — пехота не пройдёт. И всё это густо поросло кустарником. А слева — низинка, сплошь закрытая засохшим камышом и осокой. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять — болото.
Конников наших отвели. Подозреваю, что конный ручеёк потечёт искать дырку. А мы — на штурм. В лоб. Не обойти это узилище.
Потому и штурмуем в лоб. Уже несколько часов. Всё больше бойцов замирают на снегу, не шевелятся. Раненные кричат. Те, что не могут сами уползти в тыл.
— Вставай, лошадь! — пнул я библиотекаря, — скачи за патронами!
На Сашке — лица нет. Ему ещё не приходилось участвовать в настолько "плотном" бою. Когда нельзя двигаться перебежками — только ползком.
Чадили, горели четыре наших броневика — у противника оказалась батарея ПТ-орудий. Чудные такие — мелкокалиберные, низенькие, щит выпуклый. На коленях солдаты расчёта у него стоят — головы выше щита у них. Два орудия уже расхерачили, но 2 — отошли. И откуда они нанесут свой смертельный для броневиков удар — неизвестно. Поэтому броня наша жмётся к укрытиям, выедут, постреляют — прячутся.
Да и мы — высунемся, постреляем — прячемся. И я — так же. Высунусь, постреляю в каски противников — прячусь. Жду, пока по мне перестанут стрелять, сдвинусь чуть, если возможно, опять постреляю. За весь бой от моего огня только трое румын наверняка загнулись. Одним словом — чрезмерный расход боезапаса.
Атака застряла.
Я опять высунулся, дал короткую, экономя патроны. Я почти всё расстрелял. И меня уже начали зажимать пулемётно-миномётным огнём.
И ещё у них — снайпер. Именно он так подло подстреливает наших. Чтобы кричали, звали на помощь. А вот "помощников" — валит наглухо.
Надо на время затихариться, позицию сменить. Пусть на время меня "потеряют". Самое время пополниться.
— Иди, трус! Неси патроны! — трясу за грудки бледного от страха библиотекаря. Губы его трясутся. Но, пополз. Я ему дал "волшебного пенделя" для ускорения. Плохо ползёт — толстым своим кормовищем машет, как флагом. Пули соблазняет, приманивает.
Чувствую взгляд на себе. Развернулся. Лёжа, перекатился. Ротный смотрит на меня. Я приложил руку к срезу каски, которая теперь у меня в белом чехле из простыни, как козырёк, давая понять, что вижу, весь во внимании. Ротный показывает на свои глаза, потом тыкает в сторону противника. Киваю, слежу за его взглядом. Ничего необычного не вижу. Ротный привстал на колени, вскидывает свой автомат, стреляет росчерками трассеров. Смотрю, куда впиваются трассеры. Ага! Вот и пушка! А неплохо они замаскировались за плетнем. Расчёт всполошился, разворачивает орудие в сторону ротного, который уже вжался в свою нычку.
Ща-аз-з-з! Что вы сделаете своими 40-мм пульками укрытой пехоте? Целюсь хорошенько. Ветерок — оттуда, расстояние — примерно, учел. Ха, нет со мной Баси, но чудится мне "проецируемая" им точка упреждения. Стреляю тоже трассерами, других патронов — нет, короткими очередями, боясь, что длинная очередь собьёт прицел. Попадаю. Пули высекают искры из орудийного щита. Один враг падает, остальные залегают, бросают пушку.
И один из танкистов заметил цель. Сорокопятка броневика — слабое орудие, но — меткое. Три выстрела — пушка врага вскинула упоры в небо.
Воспользовавшись, два броневика перекатились на новые позиции, второй взвод поднялся в атаку, ведомый ротным. По ним стреляли. Враг поднял истошную стрельбу в ответ. Надо подавить огневые точки противника нашим огнём, а у меня — пусто. Где эта лошадь? Юлик, которая? Где мои патроны?
Пока я так тупил, упустил тот момент, что я не сменил позицию после того, как так сильно "засветился". Жжение в копчике предупредило слишком поздно. Бегу, в форсаже "Ярости", под вой мины. Падаю, за спиной — взрыв. Матерюсь, осыпаемый мёрзлой землёй, осколками кирпича и деревянными щепами.
Живой? Живой. Цел? Вроде — да. Опять матерюсь — пулемёт разбит — я его выронил, спасаясь. Всё моё рукоделье пошло прахом — всё посечено осколками, грязное. Вата торчит. Штаны разорвались от ремня до ремня на две отдельные штанины — настолько широкими прыжками я спасал свою шкуру. И нитки оказались — труха.
