Конечно, валялась. Не на сене, правда. На кровати. Но ведь валялась? И не одна, между прочим. С ним вместе. Или он забыл, как нетерпеливо срывал с меня одежду? Сейчас его вынужденная забота лишь разозлила.

— Обойдусь. Ты лучше покрывало застирай на кровати. Холодной водой.

Собрала покрывало и швырнула ему. Он едва успел поймать. Я надела босоножки и стремительно вышла в прихожую.

— Кать! Погоди!

Ждать не стала. Не могла. И не хотела. Схватила с подзеркальника свою сумку. Вылетела на лестницу, ненамеренно хлопнув дверью. Спустилась на один этаж. И стала вертеть на себе юбку, придумывая способы прикрыть пятна. Хорошо хоть, юбка темная. Все не так заметно. Про Ивана старалась не думать. Еще будет время побиться головой об стену.

Домой шла, прикрывая предательские пятна сумкой. Собственно, это был большой бумажный пакет с аляповатым рисунком и веревочными ручками. Эдакий пляжный вариант. Вздохнула с облегчением, только когда без приключений добралась до своей комнаты. Быстро собралась в ванную, юбку завернув в полотенце. Заглянула на кухню. Объявила родным, что плохо себя чувствую, кажется, приболела. Приму ванну и лягу. Пусть меня не трогают. Вид у меня, наверное, был еще тот! Мне поверили безоговорочно. И действительно, не лезли с расспросами. Ни тогда. Ни потом.

Я целую неделю не выходила из дома. Один раз съездила в институт, сдала последний экзамен. Все остальное время валялась в постели. Отказывалась нормально питаться, нормально общаться. У меня и вправду все болело. Здорово болело. Родители хотели вызвать врача. Совещались с Никитой по поводу непонятного вируса. До меня долетали обрывки их бесед. Но мне было наплевать на тревогу близких. Нормально я разговаривала лишь с Лидусей. По телефону. Не рассказывала ей ничего. Не хотела, чтобы она начала о чем-то догадываться. Лидуся думала — это у меня алкогольное отравление. Я ее не разубеждала. Строила из себя немного больную, но довольную жизнью девицу. Никиту удивляла такая смена настроений. И все же он оказался на высоте. Тактичность пересилила любопытство.

Я много передумала за эту неделю. Прислушивалась к себе. Стала женщиной, а никаких изменений за собой не замечала. Те же мысли, те же чувства, то же мироощущение. Плюс — душевная боль. Гнева не было. Я ни о чем не жалела. Хорошо, что первым оказался любимый человек. Плохо, что он меня не любит. У него есть другая. А если ребенок будет? Что ж. Сама виновата. И не надо сваливать на "табуретовку". Когда Иван обращался со мной по-хорошему, я для него готова была... Нет, не на все, конечно. Но на многое. Вот только страшно представить, как он обо мне теперь думает. Как о распущенной, доступной девице. Не иначе. И у него для этого есть все основания. Как же мне плохо!

Я размышляла о себе, о жизни, о любви. Не заметила, как собрался и укатил в очередной стройотряд Никита. Мама уехала в санаторий по профсоюзной путевке. Мы остались вдвоем с отцом. С ним оказалось нелегко. Выяснилось: мама и Никита являлись прекрасным буфером между нами. Теперь же мне приходилось принимать весь огонь на себя. Через пару-тройку дней я осознала, насколько трудно существовать рядом с махровым занудой. И пожалела маму. Несмотря на громкие скандалы, начала с утра до позднего вечера пропадать на улице. Ездила купаться на Борисовские пруды. Чуть не ежедневно таскалась в Царицыно. Всегда любила Царицынский парк. В этом же году там под каждым кустом сидели молодые художники. В одиночку и группками. Они выезжали на пленэр. Я выезжала на них. Бродила рядышком, разглядывала их работы. Слушала богемную болтовню. Это был совершенно другой мир. Не тот, в котором я жила всю свою жизнь. Столько непривычного, любопытного. На душе становилось легче. Это днем. По вечерам же мы с Лидусей бегали на танцы в "красный уголок", толкались в веселой компании на лавочке перед подъездом. Иногда раскручивали Широкова на кино. Больше я не ходила с Широковым одна. Всегда брала с собой Лидусю. Тому нашлась серьезная причина. Наверное, что-то неуловимое изменилось во мне. Генка почувствовал, стал распускать руки. И не он один. Я старалась держаться строго, поводов не давать даже мельчайших. И все-таки... Лидуся тоже заметила.

— Ты совсем другая стала. Похорошела. Даже голову как-то иначе поворачиваешь. И взгляд... такой... такой... Только... ты вообще-то здесь находишься или где?

Грустно усмехалась ей в ответ. Сказать правду — не поверит. Вот подметила она верно. Я находилась сама в себе. Во внешний мир вылезать боялась. Питалась дурацкими мечтами, закрывая глаза на реальность. Бурлящая вокруг жизнь становилась интересной и значительной лишь при случайных встречах с Иваном. Но он смотрел на меня хмуро и недобро. А я не могла прямо взглянуть ему в лицо. Краснела и отворачивалась. Не здоровалась. Старалась избегать.

Вернулась из Кисловодска мама. Затем объявился загоревший до черноты Никита. Привез ящик абрикосов и кучу денег. Съездил в ГУМ и купил мне в подарок супермодный купальник и сногсшибательный сарафан. Мы с Лидусей пользовались его подарками по очереди. Выглядели как манекенщицы. Отбоя от кавалеров не было. А потом наступил сентябрь. Начались занятия в институте. Появились дела и заботы.

Сначала я радовалась началу занятий. Но постепенно остыла. Учеба в сентябре казалась столь же обременительной, как и в мае. Почему? Никто в институте уже не вспоминал историю с Росинским. Отношения в нашей группе с первого дня занятий складывались прекрасные. Как будто никогда ничего не происходило. Как будто не мы три месяца назад подозрительно вглядывались в знакомые лица, лихорадочно решая для себя: "Неужели это он настучал?" Теперь все друг друга обожали. Делились летними новостями. Про Юрия Петровича, видимо, не помнил никто. Было тягостно осознавать, что прискорбный случай не оставил своего следа, не изменил нас хоть в малом. На перекурах ребята и девчонки мололи такое! Такие анекдоты рассказывали! Такие сплетни передавали! Не боялись никого и ничего. Забыли, что на любого можно настучать. Или провоцировали специально? Показывали свое бесстрашие? Но я думала, что все просто-напросто не хотят вспоминать и прекрасного преподавателя, и мерзкого стукача, заслоняются от воспоминаний. Это проще и легче. Неужели все так просто? Неужели этот кошмар представлялся кошмаром только мне? А, может, я и помню-то все, потому что буря, бушевавшая тогда в душе, привела меня к Ивану? Как ни крути, но получается — все вокруг нормальные, у одной меня "крыша поехала". Я начала сторониться однокурсников. Какая-то необъяснимая тоска навалилась.

В тот момент и поступило предложение от Лидуси устроить небольшой пикничок в овраге: напечь картошечки, посидеть у костерка, попеть песни под гитару. Мне никогда не нравились подобные развлечения. Но компания собиралась приятная. Почему бы и нет? Может, и тоска моя развеется? Только чтоб Широкова с собой не брать. Утомил он уже.

Лидусина затея удалась. Здорово оказалось и картошечки печеной поесть, подсмеиваясь над перепачканными золой веселыми лицами. И у костра посидеть. И песни хорошие послушать. Таких я раньше не слыхала. И не знала, что можно так замечательно играть на гитаре. Гитариста звали Славой. Был он маленьким, худеньким, со страшненьким сморщенным личиком. Но пел! Какой голос, какая музыкальность, какой артистизм! Почему я его раньше не знала? Почему раньше не слыхала этих песен? Слушала их не ушами, всем существом своим. Иногда Славик говорил:

— Это Окуджава. А вот это вещь Визбора.

Все казалось новым, интересным, необыкновенным даже. Тоска уходила, уступив место легкой печали.

Занятая новыми впечатлениями, я не заметила, как кто-то еще тихо подошел к нашему костру и сел на землю чуть позади меня. Через несколько минут до сознания дошло: рядом пристроились. Испугалась. Вдруг Широков разнюхал? Обернулась посмотреть. И наткнулась на сосредоточенный взгляд Ивана. Прелесть теплого сентябрьского вечера, душевной музыки, интимности костра улетучилась в один миг. Не то, что руки-ноги, спина напряженно застыла — не повернуться. Пришлось глубоко вздохнуть, делая попытку снять оцепенение. Славик завел новую песню:

Не бродяги, не пропойцы

За столом семи морей

Вы пропойте, вы пропойте

Славу женщине моей...

Воспользовавшись тем, что внимание присутствующих было сосредоточено на Славике, Иван тихо заговорил прямо мне в ухо:

— Кать! Поговорить надо.

— О чем? — спросила шепотом, почти не разжимая губ. Он не удосужился объяснить, сказал только:

— Я сейчас пойду к нашему погребу и буду ждать тебя там. Ты минут через десять приходи.

Он встал и словно растворился в поздних сумерках. Я переваривала его слова. Зачем ему нужен этот разговор? И опять дурацкие приказы: "... надо... приходи...". Вот возьму и не пойду. Он и так испортил мне весь вечер. Одним своим появлением. К тому же довольно поздно. Вон и первые звезды появились. Ползай тут в овраге по его прихоти, ищи в темноте погреб, рискуя навернуться где-нибудь.

Пока я потихонечку наливалась злостью, ко мне пересела Лидуся. Поинтересовалась, что здесь делал ее брат и куда потом пропал? Мне на сей раз ни врать, ни утаивать правду не хотелось. Надоело. Ответила прямо, дескать, ко мне приходил, поговорить хочет, о чем — сама не знаю. Лидуся усмехнулась своим, непонятным для меня, мыслям:

— Припекло его все-таки. Пойдешь?

Я неопределенно пожала плечами.

— Иди, — она говорила очень серьезно. — Если зовет, значит, действительно нужно.

Почему-то именно сейчас мне не верилось Лидусе. Брата она любила. Всегда была на его стороне, всегда находила для него оправдания. Да и не могла она знать о наших с Иваном отношениях. Короче, не хотелось мне идти. Даже любопытство не проснулось. Или я боялась? Не важно. Решила: не пойду! Через полчаса передумала. Потянуло меня к Ивану, как магнитом.

Он лежал прямо на траве под кустом черемухи. Опирался на руку. Курил. Если бы не прохладный воздух и темнота, можно было решить, что он отдыхает. Поза уж больно расслабленная. Заметив меня, сухо проронил:

— Долго ждать заставляешь. Думал уже, не придешь.

Я подошла ближе. Но спросила делано спокойно, невольно копируя его манеру:

— Ну? Зачем звал?

— Сказал: "Разговор есть", — он похлопал по траве рядом с собой. — Садись. Или боишься?

Всем видом демонстрируя, что ничего не боюсь, и пытаясь одновременно унять дрожь в коленях, подошла. Села рядом с ним. От страха и неизвестности в считанные секунды покрылась холодным, липким потом. Надеялась, на сей раз обойдется без пылких объятий и смертельных обид. Только сейчас в голову пришло любопытное сравнение. Наши с Иваном отношения напоминали качели. Вверх-вниз, вверх-вниз...

Иван докурил. Затушил сигарету о землю и сел прямо. Задрал голову к небу. Глядя на чистые, яркие звезды, произнес:

— Ты перестала со мной здороваться. Обходишь десятой дорогой. Не надоело? Мне — так очень! Вот и хочу спросить, как мы дальше жить будем?

Говорил Иван спокойно и вроде несколько равнодушно, но впечатление складывалось, что он действительно намерен прояснить ситуацию до конца. Я растерялась. Не ожидала такой постановки вопроса. Он все еще периодически встречался с Шурочкой Горячевой. Но жениться на ней, как обещал перед армией, пока не собирался. Шурочка устала ждать. Потихоньку заводила новых поклонников. И вот теперь он хочет точно так же встречаться со мной?

— Ты что? Даже разговаривать со мной не желаешь?

Обида в его голосе была едва различима. Но она была. Я не поверила своим ушам. Повернулась посмотреть на него. Проговорила осторожно:

— Вовсе нет. Просто не понимаю, к чему ты клонишь?

Он придвинулся совсем близко. Крепко обнял. Заглянул мне в лицо.

— Нам давно пора быть вместе. Хватит изводить друг друга.

Его слова казались тяжелыми, выверенными до миллиграмма. И они испугали меня. Быть вместе — это ежедневные "качели", это его непереносимые приказы, это подавление моей воли, моих желаний.

— Нет!

Я сделала попытку вырваться. Иван обхватил меня двумя руками, точно спеленал.

— Да! — сказал, как припечатал. — Дать тебе волю, так ты всю жизнь потратишь, решая, хорошо это или плохо.

Сейчас мне стало не до решения такой дилеммы. Голова закружилась и дыхание перехватило. Зато Иван задышал чаще...

Мы лежали с ним на холодной траве и скользили, скользили к дальнему, туманно синеющему берегу. Все было иначе. Все случилось лучше, чем в первый раз. Осмысленнее, что ли? Красивее... И чудеснее... Я кусала губы, стараясь не стонать от удовольствия. Иван, делая большие паузы между словами, шептал мне:

— Вот так... Вот так, дорогая... Кричи, не бойся...

Его бессвязное бормотание казалось мне чужим. Это не мог говорить Иван. Он украл у кого-то взрослые слова и дарит их мне... Но, может, я чего-то просто не понимала?

Потом все тело было пустым и легким. Как воздушный шарик. Ничего больше не хотелось от этого мира, от этой жизни. Я получила все сполна и довольна этим.

Долго пребывать в блаженной истоме не дал Иван. Заставил одеться, застегнуться. Земля, мол, холодная, простудиться легко. Я одевалась и застегивалась, не стесняясь Ивана и его жадных взглядов. И он меня не стеснялся. Вел себя, словно мы давно женаты и между нами нет никаких тайн и секретов. Сам проверил на мне одежду: все ли в порядке? Потом завернул в свой пиджак.

Мы сидели с ним, обнявшись. Молчали. Смотрели на далекие звезды. От земли тянуло сильным холодом, и я начала мерзнуть. Заворочалась, меняя положение так, чтобы при этом Иван не размыкал своих рук.

— Мы уже один раз сидели... точно так же, — неожиданно вспомнил Иван. — Не забыла? Ты маленькая еще была. В яму для погреба свалилась, а я тебя вытаскивал.

— Угу...

И опять молчали. Опять смотрели на звезды. Так бы и просидела с ним всю ночь. Вспоминали бы, целовались... Только домой давно пора. Уже не слышно издалека смеха и гитарных струн. Наверное, все разошлись.

Домой так домой. Иван согласился, не споря. Мы долго отряхивали друг друга. Поминутно целовались. И домой пошли самой дальней, глухой дорогой, чтобы подольше побыть вдвоем. Держались за руки. Приникали друг к другу на минуту. И опять держались за руки. Сначала молчали, прислушиваясь к звукам наступающей ночи, к дальнему лаю собак. Потом потихоньку разговорились. О себе, конечно. О ком же еще? И я по своей наивности поинтересовалась, что мы будем делать дальше? Поженимся? Иван пустился в небрежные рассуждения о том, когда надо вступать в брак, а когда еще рано. Нам было рано. Это я поняла. Заниматься любовью не рано, а семью создавать — молоды еще. Земля начала медленно уплывать у меня из-под ног от таких его слов. Иван что-то объяснял. Я плохо слышала его. Как сквозь вату. Отчаяние разрасталось, разрасталось в груди. Ведь отдала ему все, что имела. А он пожалел мне свою бездарную свободу! Вместе с отчаянием росла боль. Именно боль толкнула меня на злой вопрос: