А у нас во дворе

Логинов смирно сидел подле меня, внимательно слушал жалкий скулёж. Не вынеся неторопливо разворачивающейся безрадостной перспективы, униженно попросила его:

— Уходи, а? Совсем...

— Нет, — Логинов поднялся и решительно известил, — вот теперь я точно никуда не уйду. Ты от меня слишком многого требуешь. Пусть отсюда твой Воронин выметается.

— Он не мой, — поспешила я откреститься от несправедливого обвинения.

— Без разницы, — почти прорычал Логинов, по ходу, выбитый из равновесия моей безобразной истерикой. — Я вообще не понимаю, почему он до сих пор возле тебя околачивается. Чтоб я его здесь больше не видел. Ты поняла?

— Угу, — подтвердила устало. Мой Логинов возвращается? Невероятно.

— И хватит валяться, истеричка. Посмотри, что ты натворила, — он всунул мне в руки обрывки постельного белья. — Теперь платить придётся. В тройном размере. Ну-ка, марш на стул! Я убираться буду.

Я интересно проводила время в поисках стула. Почти игра в жмурки. Серёжка мне не помогал. Насвистывая, он ликвидировал следы землетрясения. Разнообразные звуки сыпались, казалось, со всех сторон. Закончив, потребовал:

— Давай, возвращайся.

Я покорно и почти сразу, ориентируясь на его голос, добралась до койки. Села. Он примостился рядом, обнял. Повздыхали успокоено, привыкая к новому для обоих положению. Он тихо предупредил:

— Ты такая всклокоченная — чистый воробышек. Прости, но устоять невозможно. Я тебя сейчас поцелую.

Я забилась в его руках, завертела головой.

— Нет, нет, не надо...

— Почему? — забеспокоился он.

— Это так больно, — мне неловко было признаваться, но и врать не хотелось. — У меня до сих пор нижняя губа болит.

— Чудачка, — он оживился. — Это так сладко! Особенно с тобой. Сейчас сама убедишься, обещаю.

Губы у него по ощущению — сухие, чуть потрескавшиеся, — на вкус — слегка солоноватые, — а поцелуй получался удивительно сладким. Длился он, пока я не начала всерьёз задыхаться. В голове помутилось.

— Ну, теперь спать, — скомандовал этот изверг рода человеческого, сам с трудом отрываясь от моих губ. — Тебе таблетки принять нужно, отдохнуть.

— Нет, — попросила я его, потеряв всякий стыд, одурманенная внезапно проснувшейся во мне чувственностью. — Пожалуйста, поцелуй меня ещё раз. Один разочек, а?

Странно. С Ворониным в памятный вечер было приятно целоваться, но личной потребности не возникло. А с Серёжей... Неутолимая жажда навалилась.

Логинов легко сдался. Без уговоров. Сразу. Мы целовались с ним до самого ужина, благо, никто нашего уединения не нарушал. Сердца наши неистово колотились о грудные клетки, чуть не выпрыгивая, дыхание прерывалось. Вокруг расстилался пустой космос, где не было места никому, кроме нас. Мы благополучно забыли о скором начале дежурства медсестры Юли, о постельном белье, порванном на тряпки, о том, что в любую минуту в палату могли вторгнуться посторонние. Между затяжными, капитально сносящими крышу, лобзаниями, я шепнула:

— Скажи, я красивая? — и ждала в ответ "очень". Воронин недавно заявил, что я стала очень красивой. Мне надо было в его словах удостовериться. Мне требовалось знать, насколько я для Логинова привлекательней Танечки. Получила оскорбительно равнодушное:

— Не знаю.

— Это как? — я не могла выбрать, обидеться на безразличие или копать дальше.

— Да не задумывался никогда, — Логинов давно лежал рядом, как бы невзначай примостив свою руку на мою грудь, — я знакомилась с новыми ощущениями, — другая его рука подсунулась мне под спину.

— Э-э-э... не поняла...

— Чего непонятного? — он закинул ногу мне на бедро, приготовился продолжить поцелуйное действо, от него несло жаром, как от раскалённой печки. — Я когда в очереди, — ну, в кинотеатре, помнишь? — тебе в глаза посмотрел, всё, больше ни одну девчонку в упор не видел. Причём здесь красота? Ты есть, других нет.

— Я тоже больше никого не видела, — мои пальцы исследовали его лицо: лоб, брови, нос, верхнюю губу. — У тебя глаза, как горький шоколад. Когда в них смотришься, затягивают по самую маковку. И нос лучший в мире.

Через несколько минут, продышавшись, уличила его:

— Врёшь ты всё про красоту. Из девчонок себе самую красивую выбрал — Танечку.

— Ты так считаешь? — он переместил руку, плотнее обхватив мою грудь. — Трахается она хорошо, не спорю. Вот насчёт красоты... сомневаюсь. Злое всегда некрасиво.

— А я совсем не умею, как ты выразился, трахаться. Ни разу не пробовала. Веришь?

— Верю, — рассмеялся он. — Замечательно, что не пробовала. Свою женщину я сам хочу обучать всему, что нужно.

— Разве я твоя женщина?

— Начиная с очереди в кинотеатре. Неужели ты за эти годы не поняла? Моя и ничья больше, — он приложился губами к ямочке у ключицы. Мёд растёкся по моему телу, и слабость потекла вслед за ним.

Интересная логика у противоположного пола. Если у Воронина — значит, баба. Если у Логинова — то его женщина. Странное для меня понятие, из другой, взрослой и недоступной пока жизни.

— Так ты папа Карло? — преодолевая истому, хихикнула я. — Под себя меня выстругивал?

— Нет, — слегка обиделся он. — Честно берёг до восемнадцати. Терпеливо ждал. Не мог же я такую мелкую совращать.

— А в этом году?

— Обстоятельства изменились.

— Тогда разрешаю, совращай, — я погладила его шею, плечи, скользнула рукой по крепкой спине. — Начинай обучение.

— Не сейчас, — он убрал свою руку и повернулся на спину. — До выписки тебя из больницы вряд ли продержусь, предупреждаю заранее. Ночные дежурства, будь они неладны, располагают к разврату, а я живой человек. Но сегодня устою точно. Не гони лошадей. И это... руку убери... пожалей озабоченного... Тебе отдохнуть надо, два дня головных болей перетерпеть, восстановиться. Давай-ка, последний разок поцелую. И пойду, родителям покажусь. Они меня теперь не каждый день видят.

Он ушёл, а я, наотрез отказавшись от ужина и общения с Юлей, сославшись на недавно закончившуюся истерику, долго остывала от Серёжиных поцелуев. Дольше, чем от конвульсий. Никак не могла заснуть. Неожиданно свалившееся на меня счастье было огромным, как небо. И оно требовало осмысления.

Прав был Шурик — любит, меня любит, не Танечку. Вспомнился давний разговор с Родионовым и его, тогда показавшиеся оскорбительными, слова: "Откуда ты знаешь, как люди любят? Много ты людьми интересовалась..." И здесь Родионов прав оказался. Что я про Серёжу знала? Да ничего. Сколько ему точно лет — и то понятия не имела. Он есть, — такой, какой есть, — остальное неважно. А Логинов про меня всё знал. Ну, почти всё. Не мне его было эгоистом считать. Все люди превосходнейшим образом замечают эгоизм в других и не видят ни крошки в себе. Я вот на знакомых баллоны катила, сама, выясняется, не лучше. Жила, как мне интересней. Логинов жил, постоянно находясь рядом, чтобы защитить, уберечь. От моей собственной дурости, прежде всего. Выходит, он по-настоящему любил, а я... Носилась с собой, точно с писаной торбой. Смогла бы я так же, как он, наплевав на слова "не хочу тебя знать", торчать столько времени в больнице, изображая немую? Наравне с родной матерью кормить, умывать, подтирать, ухаживать всячески, переносить бесконечные истерики и слёзы? Не уверена. Такая любовь, если без взаимности, — это божья кара. Логинов — уникальное явление природы. Один на миллионы, другого такого в мире нет. Вот скажи он мне "не хочу тебя знать", всю оставшуюся жизнь пряталась бы, на глаза не попадалась. А он... Как же любить надо, чтобы в настоящую сиделку превратиться, наплевав на собственные интересы, и мой беспробудный эгоизм терпеть? На такое единицы способны. В собственное оправдание лишь один факт можно привести. Я никогда не сомневалась, что Логинов — единственный. Всё равно... Ничем, ничем не могу отплатить. Только делать, как он считает нужным, как ему хочется, без фокусов, без капризов. Отдать всё, что имею, что осталось...

За размышлениями незаметно уснула и спала в ту ночь крепко, на удивление. Впервые после травмы снился цветной сон, ласковый и светлый. Мы куда-то шли с Серёжей по летней дороге среди зелёных полей. Ноги по щиколотку утопали в пыли, белой и тёплой. Мы держались за руки и вели не обязательную лёгкую беседу, приносящую тихое удовольствие.

Двухдневного приступа головных болей, вот странно, не последовало. Мама, — настала её очередь дежурить возле беспомощного инвалида, — удивлялась моему аппетиту, моему хорошему настроению. Я улыбалась, пробовала петь. Но в голову почему-то лезла только одна песня — "А у нас во дворе...". Должно быть, оттого, что мир для меня ограничивался рамками дворов микрорайона, остальное пространство только предстояло исследовать и осваивать, да теперь навряд ли получится.

— Ты неправильно поёшь. Вот здесь ниже брать надо, — поправляла мама и показывала, как правильно. Ещё спела другую песню, имевшую точно такую же фразу "а у нас во дворе", но в припеве. Дальше про пластинку и несостоявшееся прощание. Тоже ничего себе песенка. Надо выучить, и мелодии двух песен при этом не перепутать.

После полдничного кефира, — я могла гордиться, ни капли не пролила и сама не изгваздалась, — появился весёлый Логинов. Сразу покаялся перед мамой в некоторых наших с ним, отдельно взятых, грехах. Мама наконец познакомилась с наиболее полной и близкой к истине версией случившегося с её дочерью. Логинов ей всегда нравился, а уж его подвиг на ниве красного креста и полумесяца обеспечил Серёжке индульгенцию если не на всю оставшуюся жизнь, то, по крайней мере, лет на двадцать вперёд. Он клятвенно пообещал добросовестно отдежурить за маму предстоящую ночь. Меня его нетерпение улыбнуло. Красиво и качественно шуганул Воронина, не ожидавшего столкнуться у меня в палате с Логиновым. Судьба их до той минуты благополучно разводила, ни разу не пересеклись после самой первой встречи, когда Воронин, не закончив разговор, сбежал. Оказывается, Шура специально звонил Славику и предупредил, что если тот проболтается мне о присутствии в больнице Логинова, ему мало не покажется. Воронину подобный расклад оказался на руку. И он приходил в дежурство мамы и Юли. Сейчас, наткнувшись на Серёгу и выслушав краткую отповедь, Воронин исчез в три секунды. К полному удовольствию, но и тревоге мамы. Она тут же объявила, что поищет среди знакомых приличного адвоката. Серёжка беспечно отмахнулся. Не сделает ничего Воронин, не те времена, не до нищих студентов сейчас ментуре — у неё перестройка с начинающейся перестрелкой, кооперативщики и рэкетиры с паяльными лампами. А у нас — обычная, никому не интересная дворовая история. Лучше он завтра сведёт маму к своей соседке, Ирине. Та у Фёдорова медсестрой работает. Есть шанс. Мама, обнадёженная круче некуда, поехала домой кормить папу. На всё про всё у Логинова ушло максимум полчаса. Все дела разрулил в приступе вдохновения.

Едва за мамой закрылась дверь, мы молниеносно оказались в объятиях друг друга. И с каким же упоением целовались! Удивительно, до чего можно соскучиться по человеку за сутки. Потом Серёжа, более взрослый и страшно ответственный товарищ, предупредил:

— Я сейчас заниматься сяду. У меня важная контрольная на носу. Ты пока таблетки выпей. Что будешь: анальгин, пятерчатку, цитрамон, кодеин?

— Ничего не буду, — засмеялась радостно. — Не болит голова. Представляешь? И не болела. Ты оказался самым лучшим лекарством.

— Тогда план такой, — засмеялся и он. — В шесть подставляешь задницу под укол. Без фокусов, ясно? Температуру тоже без фокусов меряешь, пилюли глотаешь. В промежутках лежишь трупиком, без шуму и пыли, мечтаешь обо мне. Я до ужина занимаюсь. После ужина... книжку тебе почитаю. Дядя Коля передал. О раскопках Трои. Не предполагал, что ты Шлиманом интересуешься.

— И я не предполагала, что ты про Шлимана знаешь. И про Эванса? И про Маринатоса? — я подскакивала рядом с ним в припадке счастливого возбуждения.

— Уймись, попрыгушка, мозги растрясёшь, — он положил мне ладони на плечи, чмокнул в макушку. — После отбоя... кхм... после отбоя начнём обучение...

Подхватил меня на руки, понёс на кровать. Нужды в такой транспортировке, конечно, не было. Зато обоим в кайф. Я уткнулась носом ему в шею и вдыхала, вдыхала его запах. Жаль, всего пару секунд.

Логинов изредка шелестел страницами, шуршал по бумаге ручкой. Я, в точном соответствии с его предписанием, лежала и мечтала о нём, торопила мысленным усилием приближение ночи и предстоящее обучение. Иногда, правда, среди приятных мечтаний возникали посторонние вопросы. Например, как окружающим удалось сохранить тайну Логинова? Та же Юля, уж на что болтушка, ни разу даже не намекнула. Или были у них всех мелкие проколы, а я не обращала внимания? Сейчас-то без разницы. Главное, мы помирились, мы вместе... Вон, сидит, счастье моё, шуршит страницами.

Нашу невероятную идиллию нарушил Родионов.

— Привет, — поздоровался он неожиданно. — Это я. Как дела?

— Ничем не могу тебя порадовать, Шура, — ответила я скорбно. — У нас всё просто замечательно.

— Привет, — откликнулся с небольшим опозданием Логинов. Они забубнили почти шёпотом где-то в стороне. Ничего не расслышать. Конспираторы, блин.

— Иди сюда, Шура, — позвала я, благодарная Родионову до небес. — Оставь его в покое. У него важная контрольная. Пусть грызёт грант науки, неуч несчастный.

— Вы что, опять ругались? — насторожился Шурик.

— А что такого? — удивилась я, безобразно лицемеря. — Самое обычное дело. У нас иначе не получается.

Не смотря на мою безграничную ему благодарность за своевременное вмешательство, делиться и капелькой своего счастья мне не хотелось. Ни с кем. С ним в том числе. Вдруг сглазит?

— Ну, Тоха, — по дороге от Логинова ко мне Шура негодовал. — Ты допрыгаешься!

— Уже допрыгалась, — проворчал Серёжка. — Из больницы выпишется, под венец пойдёт.

Под венец — это замуж, что ли? Я онемела. Мы так с Логиновым не договаривались. Не хочу замуж. Даже за Логинова. Столько всего разного, важного, необходимого и просто интересного, замуж успеется. Подождут борщи и пелёнки. Всеобщая детская болезнь под названием эгоизм пока гнездится во мне крепко. Не хочу ответственности. Не готова.

— Пойдёшь всё-таки? — не одобрил меня Шурик, придвинул поближе стул, сел. — Смотри, наплачешься.

— Наплачется, — серьёзно пообещал Логинов. — Я не Воронин, взбрыкивать ей не дам.

— Ты... что? — переспросил неуверенно Шурик.

— Навзбрыкивалась, говорю, — сухо повторил Серёжка. — Всех близких головной болью обеспечила. Я не посмотрю на её инвалидность. Три года, как последний идиот, за ней телком на верёвочке ходил. Теперь пусть она в моей узде походит.

— А тебе не кажется, что три года и вся жизнь — вещи несоизмеримые? — у меня в душе зародился боевой азарт. Загремели трубы, забили барабаны, развернулись на ветру войсковые стяги. Пришло время отстаивать свободу. Свободу выбора, разумеется.

— Очень даже соизмеримые, — донеслось из угла. — С тобой каждый год за десять пойдёт, а то и за пятнадцать. И без надбавок за вредность.