Жильберт д'Эстре провёл пальцем по застарелому рубцу над верхней губой, обычно розовому, в минуты ярости — багрово-красному, а сейчас практически потерявшемуся внешне, хоть всё ещё выступающему. Под кожу внезапно словно вонзились десятки иголочек — не слишком больно, но чувствительно. Знакомое, но давно не испытанное ощущение... Он прищурил левый глаз. Привычно онемевшая щека вдруг взорвалась болью, как будто уже целый ёж прорывался наружу. Просыпались нервные окончания, убитые, казалось, навсегда.
— Имя-то я знаю, — задумчиво ответил герцог. — Но... не посетуйте, Эдгар, вам его не скажу. Предпочитаю подобных мастеров сохранять исключительно для себя.
Поклонившись, цирюльник сдержал вздох разочарования. Жаль, жаль, у подобного медикуса он был бы не прочь поучиться. Среди его клиентуры были жертвы прошлых дуэлей, сражений, несчастных случаев, оспы — люди со 'сложными', как говаривал мастер, лицами, требующими особого внимания, и далеко не все были столь терпеливы и выдержаны, как его светлость. Правда, высочайшее имя защищало Эдгара от возможных побоев со стороны раздражённых утомительной процедурой клиентов, но не могло оградить от уменьшения оплаты или энергичного негативного высказывания, задевавшего самолюбие мастера.
Его светлость вернул зеркало и изволил снять с мизинца кольцо с изумрудом.
— Хороших вестников принято благодарить, Эдгар.
И ушёл, улыбаясь, не дослушав цветастой ответной речи 'мастера поющих ножей'.
... Он осторожно подсел к спящей девушке. Наклонился — и нежно тронул губами её губы. И снова, как вчера, его накрыло волной аромата невинности и чистоты. Так он и думал...
— Моя, — шепнул он спящему ангелу. — Моя женщина. — И пусть только кто попробует её отнять.
* * *
Джеймс Вильям Гордон, посол бриттской империи, со вчерашнего утра находился в состоянии тихого бешенства.
На судьбу герцогской шлюшки ему было, в конечном итоге, начхать — с кем она только не путалась — но вот унижения и битья по носу, хоть и в переносном смысле, самолюбивый бритт не любил. Ах, как его вчера макнули, как макнули... А главное — были у него касательно Анны планы — пристроить в свиту будущего Её Величества... Король Вильям, да простится Гордону некая вольность в мыслях, дышит на ладан, вдовец, наследников после себя так и не оставил, кроме Екатерины, дочери от первого брака, что сейчас в опале... Старый венценосный упрямец не может смириться с тем, что трон займёт дочь то ли его, то ли покойного брата, по наследству от которого в своё время спешно досталась ему вдова... Но по Уложению о престолонаследии — быть королевой Екатерине, больше некому. Не забытой же всеми Бетт, в самом-то деле, незаконнорожденной выскочке, прозябающей ныне на задворках Бриттании, в полуразрушенном замке... Не особо-то казна тратится на её содержание, говорят, у бастардки на обед бывает порой лишь кусок оленины да полкаравая хлеба, а уж чем она кормит немногочисленную дворню — вообще непонятно.
Будущей королеве Екатерине посол намеревался рекомендовать Анну в
качестве фрейлины — и первой ласточки 'летучего отряда', коий нынешняя принцесса намеревалась завести, подобно своей прабабке Медичи. Сие подразделение должно было формироваться из первейших красавиц, обременённых исключительно авантюрными наклонностями и тягой к приключениям особого рода, но отнюдь не нравственными и моральными устоями. Сбор информации, влияние на государственных мужей, манипулирование — да мало ли для чего можно было использовать данных валькирий, поле деятельности было необъятно. Соответствующий золотой ручей, стекающий в карманы покровителей ласточек, обещал быть весьма изобильным, и посол намеревался периодически к нему прикладываться — в меру своей скромности, разумеется.
А теперь эта почти материализованная, практически подготовленная статья доходов оказывается недоступна — из-за отсутствия его личного вклада в виде подходящей претендентки. И какой претендентки! Увести такой кус из-под его носа...
Гордон не мог этого простить, как и прилюдного унижения, пусть даже мало кто догадывался о его истинной подоплёке. А потому — после нескольких часов тайной истерики и распития в одиночку полубутылки бренди призвал одного маленького незаметного человечка. Из тех, которых весьма трудно распознать в толпе, запомнить, узнать в дальнейшем, а главное — говорил пришедший без проклятого акцента, прекрасно болтая на нескольких местных варварских наречиях. Умный проныра, из тех, какие в любую щелку влезут без мыла, а вылезут с ворохом нужных сведений.
Приняв ледяную ванну, протрезвев, посол составил для человечка подробные инструкции. И направил в Сар. Дабы разведать, прощупать, выяснить — что это за девица Марта, о которой посол знал до недавнего времени только со слов Анны — да и то немного: что есть в деревушке, принадлежащей её дяде, девка, имеющая наглость походить как две капли воды на неё, герцогиню... Бастардка, что ли? Нечего было папаше или дяде полукровок плодить, могли бы и подумать, прежде чем семенем разбрасываться, что ни к чему это. На самом-то деле, как понял бритт, самовлюблённую бабу возмущал сам факт, что на той же земле живёт и здравствует её недозволенная копия, ест, пьёт, дышит... и даже при нулевой вероятности того, что они когда-нибудь встретятся, знание это отравляло Анне существование.
Речь-то о двойнике зашла случайно. При планировании бегства Анны из Эстре посол сам высказал мнение, что хорошо бы навести погоню по ложному следу, подставив 'куклу' — кого-нибудь в похожем платье, да ещё для пущей достоверности — с уликами рядом. Ведь те, кто будут разыскивать герцогиню, получат только устное её описание, а насчёт портретов — пусть уж она озаботится перед акцией, чтобы в замке не сталось ни одного её изображения. Найти бы женщину, хоть немного схожую лицом и фигурой с её светлостью и, желательно, умом недалёкую и такую, чтобы особо не хватились. Можно и не тратиться: оглушил — главное, не до смерти, пусть запирается, доказывает, что она не беглянка, улики-то налицо. А на допрос, особенно если объект всё отрицает, требуется время. Подстава эта надолго отвлекла бы погоню от настоящей беглянки и дала бы им дополнительное время. Поскольку, кроме основного сейфа в кабинете его светлости, был ещё один тайник, в опочивальне, который тоже весьма интересовал Гордона. Но в отсутствие хозяина вход открывался лишь доверенным слугам, подкупить которых без невозможности себя выдать было нереально, да ещё — каким-то образом любимой жёнушке. Исходя из факта давным давно остывших супружеских отношений, можно было предположить, что, поскольку, более года муж и жена не заходили на половину каждого, герцог вряд ли всерьёз задумывался о возможности визита светлейшей в его спальню.
В ночь, единственно возможную для побега, Анна не успевала туда заглянуть: амулеты, направленные на обезвреживание магической защиты сейфа, действовали не более пяти минут. Всё же чары накладывались ещё во времена, когда герцог был в полной магической силе, и за это время лишь немного ослабли. Вскрыть их было нелегко, даже силами лучших магов бриттской империи. Времени хватало на то, чтобы выгрести документы, наскоро отобрать более-менее нужные, впихнуть всё назад и замести следы — дабы покражу не обнаружила прислуга, с утра пораньше наводящая порядок в хозяйском кабинете. А вот когда обнаружат — что ж, тогда рвение его светлости в поимке беглой супруги выманит его из дому, это точно. А не выманит...
Гордон импровизировал на ходу. Вот тогда и пригодится 'кукла'. Нужно только для страховки немного усилить производимое впечатление, но так, чтобы о наличии магии нельзя было догадаться. Аккуратно навесить толику притягательности на любой предмет, носимый долгое время самой герцогиней и пропитавшийся её природной энергетикой. Сделать из него манок, который стучал бы в головы людей: Я здесь! Это я! Вы меня нашли! И навесить на жертву.
...Кто же знал, что дура Анна нацепит 'кукле' собственное обручальное кольцо! Символическое освобождение от цепей, не иначе... Ох, дура... А кольцо оказалось с именной печатью — незримой, конечно, но, похоже, именно оно служило допуском в хозяйскую спальню, и не удивительно, что попытка Анны тишком пробраться в покои мужа, пока тот дожидался в тюрьме схваченную 'жену', завершилась провалом. Гордон не знал подробностей — его осведомитель, пристроенный лакеем в Гайярд, после той ночи так и не объявлялся.
...Не слишком щедрой рукой Джеймс Вильям Гордон отсыпал своему резиденту золота.
— Узнайте об этой девке всё, — сказал сумрачно. — Чья, откуда, возможные слухи, связанные с рождением. Кто родня, есть ли любовник или жених, какова вообще... — посол неопределённо пошевелил пальцами в воздухе. — ... из себя. Раскопайте всё, что можно.
А там видно будет, продолжил мысленно. Найдём и к ней подходцы. И кто знает — может, обычную деревенскую дурочку легче будет прибрать к рукам, и через неё — дёргать за ниточки её высокого покровителя? Вот тогда-то представитель Его Величества Вильяма, а, возможно, в дальнейшем и Её Величества Екатерины припомнит герцогу всё...
...Это было вчера. А нынешним утром, когда мастер Эдгар только принялся намыливать щёки его светлости, когда Марта сладко спала, успев проснуться на рассвете и снова заснуть счастливой, когда братья во Христе, руководимые отцом Бенедиктом, уже зачитали первые молитвы — маленький человечек Джон Клеменс, а по здешнему — Жан Клеман тихонечко спустился в общий зал постоялого двора. Чтобы, как и полагается скромному путешественнику, запросить у доброй хозяюшки хороший завтрак на дорогу, ибо когда ещё выпадет случай перекусить, кто их знает, эти деревенские гостиницы, что там подают, да и готовят ли вообще... А тут — вкусно, прямо-таки по-домашнему, обстоятельно рассуждал он, дожидаясь скворчащей сковороды с колбасками и яичницей с луком, с ломтиками отваренного земляного яблока. До Нанта, куда он добирается, ещё дня два пути, найдутся ли по дороге приличные постоялые дворы, вроде 'Индюка и кастрюли', где ему удалось нынче столь хорошо провести ночь?
Смуглая весёлая хозяйка, свежая, как едва раскрывшийся бутон холландского тюльпана, шутливо погрозила гостю пальцем и поинтересовалась, вогнав в краску: разве приезжий господин спал не один? Ночь 'проводят', коротая в любовных забавах с дамой, а ежели в одиночку — так это просто почивают... И тотчас отвлеклась на моложавого синеглазого красавца, неторопливо спускающегося в зал — причём, не со стороны общей галереи и комнат для постояльцев, а прямёхонько с избранной половины хорошенькой вдовушки. Судя по заблестевшим глазам красотки, уж эта нынче явно не скучала...
Прелестная Анетта, памятуя о своих обязанностях, принесла Клеменсу завтрак и только тогда заторопилась к своему почётному гостю. Да с таким рвением принялась его обхаживать, будто кто собирался отбить; хоть, вроде бы, обе девицы, что подрабатывали здесь время от времени, не должны были появиться раньше вечера. Бритту не нужно было уточнять, так ли это: порядки в подобных придорожных заведениях были везде одни и те же. Впрочем, 'Индюк и кастрюля' на общем фоне выделялся: наличием не хозяина, а хозяйки. Женщине, конечно, трудно было бы вести одной собственное дело, да и опасно, но, похоже, у неё были покровители... вроде этого красавца с военной выправкой.
Дворянин, при шпаге, нужна-то ему простолюдинка! А гляди-ка, сумела его Анетта подцепить, что ни говори — баба не промах! Как он вчера окоротил разбуянившуюся солдатню, да чуть лейтенанта не прикончил... Джон тогда подумал: ну всё, конец синеглазому выскочке! Так нет же, тот с лёту угостил лейтенанта парой уколов в плечо и в бедро — несильных, больше показательных, выбил шпагу, а потом распил с ним мировую, да так славно, что офицер до комнаты сам не дошёл — его рейтары доволокли. Судя по тому, что самих шатало — так и заснули все вповалку. А с синеглазого как с гуся вода, будто и не пил вовсе. И не блудил оставшиеся полночи с этой... Анетткой, чтоб ей, теперь она в сторону Джона и не взглянет...
Бритт наклонился над сковородой, заедая зависть аппетитно поджаренной колбаской. Горячий жир так и брызнул из-под зубов. Маленький человечек поспешно потянулся за кружкой и обнаружил её отсутствие: поесть-то он заказал, но вот, заглядевшись на хозяйку, совсем забыл о питье. А острая, солёная, горячая пища настоятельно требовала залить себя чем-то холодным, желательно шипучим ...
— Нехорошо начинать день без доброго свежего сидра, брат мой, — прогремел рядом замечательный бас, и от неожиданности человечек подпрыгнул на скамье. Невесть когда успевший подсесть напротив могучий монах не менее могучей рукой уже наполнял прекрасным искрящимся напитком из запотевшего кувшина глиняные кружки. Братолюбиво придвинул одну щуплому соседу, и Джон с благодарностью сделал первый освежающий глоток. Спохватившись, прижал ладонь к сердцу, вежливо поклонился.
Монах благодушно отмахнулся и припал к своей кружке. Не менее кварты излюбленного напитка Карла Великого единым духом перекочевало в монашью глотку. Отче от души крякнул и вытер губы тыльной стороной ладони, не спрашивая, подхватил со сковороды пальцами ещё пузырящуюся колбаску, смачно хрустнул поджаренной шкуркой. Агент бриттанской империи лишь робко моргнул в ответ на такое самоуправство.
— Не стоит благодарности, брат мой. — Пошарив глазами вокруг и не найдя ничего похожего на полотенце, монах извлёк из недр поношенной, но добротного вида сутаны платок величиной с простыню и с удовольствием вытер пальцы. Он вообще всё делал с удовольствием, словно смакуя каждое мгновение. Повернулся к хозяйке, немало не смущаясь её занятием. — Эй, девочка, отвлекись от своего голубка, подойди к добрым людям! Или ты не видишь, как несправедливы небеса? У одного из нас — только еда, у другого — лишь питьё, давай-ка, уравновесь нас, пока мы не принялись шерудить по твоей кухне сами!
— Вольно ж вам, святой отец, — буркнула вдовушка, не особо торопясь слезать с колен синеглазого ухажёра. Однако тот с улыбкой что-то шепнул ей на ухо, и красотка неохотно встала. — Желаете того же, что и этому господину, или вам чего постного?
— Да день-то сегодня обычный, скоромный, а в дороге монасям разрешается послабление, так что неси что посытнее, красавица, — ответствовал сосед, и Клеменса это ничуть не удивило. О вольности местной монастырской братии ходили легенды, как, впрочем, и об их духовном водителе, но сколько в этих легендах было истины — неизвестно. Скорее всего, молва значительно преувеличивала подвиги бенедиктцев на духовной стязе, а пороки преуменьшала, ибо разве позволительно монаху вкушать скоромную пищу даже не в постный день? Для смиренного служителя божьего что ни день, то святая пятница, с постами и молитвами, и умерщвлением плоти... Нынешний представитель неизвестного монастыря этой самой плоти имел, по разумению агента, чересчур много... но вдруг показался маленькому человечку чрезвычайно симпатичным. Ах, как бы он сам хотел быть таким: большим, широкоплечим, полным внутреннего спокойствия, чувства собственного достоинства, а главное — свободным, не отвечающим за свои поступки ни перед кем, разве что перед настоятелем, да и то — в редкие дни пребывания в родных стенах...
