— И всегда один вопрос — это только здесь или везде? Неужели и Америки больше нет, а? Ни Майами-бич, ни Нью-Йорка, ни Небраски... и Ленка тоже погибла? Время...

Хантер осторожно приподнялся на локте и свесил с кровати ноги. На постели, разметав по подушке темные волосы, спала женщина. Одеяло сползло с ее плеча, тонкая рука лежала на простыне. Одна из многих женщин подземелья — бледная, худая, выглядящая старше своего возраста — но чем-то напоминающая Хантеру его Ленку, отчего Хантер и обратил на нее внимание. Потом оказалось, что и зовут ее похоже — Еленой, Леной. В общем, с некоторых пор у Хантера было подобие дома — комната конце служебного коридора на "Смоленской", где и хозяйничала Лена.

До удара Лена была вагоновожатой в трамвайном депо им. Апакова, а до того — приехала в Москву из Суздаля поступать в театральный институт. В институт она, конечно, не поступила — но и возвращаться в родительский дом не стала, устроилась сначала дворником, потом — в депо. В первые годы в метро ей пришлось, как и всем, несладко — жизнь впроголодь, зависимость от щедрости и удачи немногочисленных сталкеров, приносивших с поверхности еду и все необходимое для жизни... Потом, когда на станциях научились выращивать грибы и разводить свиней — стало немного легче, хотя пришлось работать "за еду", но любая тяжелая работа для Лены была лучше, чем беспросветная зависимость от других. Наконец жизнь повернулась к ней лицом — когда ей удалось устроиться уборщицей на базу сталкеров на "Смоленской" — и особенно когда на нее "положил глаз" один из них, по имени Эд — высокий, крепко сбитый мужик с бритой головой и густыми бровями, говоривший с легким акцентом. Не то чтобы он ей очень уж понравился сразу — но выбирать не приходилось, а с таким — как за каменной стеной. Впрочем, узнав его поближе, Лена лишь уверилась в правильности своего выбора — несмотря на свою суровость и внешнюю жесткость, Эд был неплохим мужиком во всех отношениях — и это более чем устраивало Лену.

Хантер поднялся на платформу — утро потихоньку вступало в свои права. Дежурный прогромыхал с пустыми ведрами, отрядный повар Илья что-то варил на костре, пахло специями и мясом. Из палаток, приветствуя Хантера, появлялись сталкеры, их жены и дети.

— Дядя Эд, доброе утро! — это прошел Эдик Ульман, которого в свое время "Бурят" вырвал из рук бандитов, а Хантер на первое время заменил пареньку если и не отца, то старшего брата. Парень за девять с лишком лет сильно вырос и окреп, став одним из лучших бойцов отряда полковника Мельникова — настоящим спецназовцем: ловким, сильным, умелым, агрессивным и в меру "отмороженным". Несмотря на это, он называл Хантера по привычке "дядей" — отчасти по привычке, отчасти для прикола.

Хантер подсел к костру, потянул носом запах варева.

— Нравится? — оскалившись, спросил повар.

— Пахнет здорово... И что это у нас?

— А тэбэ ибэ? — на хохляцкий манер спросил Илья с широкой улыбкой.

— Ух, Илюха, хрен тебе в ухо... небось опять крыс наловил?

— Да не, сегодня на крыс неурожай. Порося на Белорусской по случаю прикупил...

— Вау! Вот это класс!

— Ага, и там же еще из старых запасов — специй и овощей сушеных. В запаянных банках, военный НЗ, что ли...

— Просто праздник какой-то! Может, чего отмечаем?

— А ты забыл? У "Бурята" младшей дочке три года! Командир сказал — хоть в лепешку разбейся, а девчонке настоящего борща сделай. И добавил — "Патронов не жалеть!"...

Хантер улыбнулся. Да, за всеми своими розыскными делами он часто забывал об отрядных заботах и радостях, бывало, даже не поздравлял Мельника с днем рождения — впрочем, после напоминания старался исправить свой промах в процессе обильных возлияний — и ему неизменно все прощалось.

Александр Николаевич Москвин, председатель Совета трудящихся метрополитена, встречал это утро в прекрасном настроении. Накануне ему сообщили, что, наконец, завершено стоившее много трудов и человеческих жизней строительство перекрытий на мосту через Яузу — и теперь ни одна тварь не прорвется в тоннели. О том, что ни одна тварь теперь без ведома Совета и не вырвется, докладчик благоразумно умолчал. Москвин потер седеющие виски, налил себе из графина полстакана воды, прополоскал горло и сплюнул в раковину. День предстоял непростой, в планах стояло выступление на прениях по одному крайне важному вопросу в Совете, и председателю надо было быть в форме.

Москвин натянул приличествующую случаю парадную синюю спецовку, заботливо отглаженную секретарем — как истинный революционный лидер, он презирал всякого рода костюмы, а военная форма плохо сочеталась с его покатыми плечами.

Взглянув на часы, Александр Николаевич убедился, что до начала заседания осталось полчаса и взяв наугад с полки томик сочинений Ленина, так же наугад раскрыл его и ткнул пальцем в страницу. Он любил таким манером "спросить совета у Ильича" — но прочитанное несколько озадачило: "Как это вышло, что в конце февраля я, приехав в Москву, нашел настоящий вопль, что "не можем купить консервов", в то время как пароход стоит в Либаве и консервы лежат там, и даже берут советские деньги за настоящие консервы!". Как приплести это к теме, которую предстояло обсуждать в Совете, он не придумал, вздохнул, закрыл томик и повторил процедуру.

"Большое бедствие, которое на нас в этом году обрушилось — голод в целом ряде губерний, а также засуха, которая, повидимому, может угрожать нам если не в ближайший год, то в ближайшие годы, ставит основным вопросом всего народного хозяйства задачу во что бы то ни стало добиться самого серьезного и практически немедленно подлежащего осуществлению улучшения и подъема сельского хозяйства".

— Час от часу не легче — и здесь Ильич пророчит голод... — пробормотал Москвин и раскрыл книгу в третий раз.

"С нашим делом (экономическим) мы не могли еще сладить в течение трех лет. При той степени разорения, нищеты и культурной отсталости, которые у нас были, решить эту задачу в такой краткий срок оказалось невозможным. Но штурм в общем не прошел бесследно и бесполезно".

— Это уже лучше... это обнадеживает — и уместно вставить в речь... надо подумать, — Москвин поставил книгу на место и аккуратно задвинул стекло книжной полки.

В штабном вагоне поезда, стоящего на перегоне между "Сокольниками" и "Красносельской" было жарко, по потным лицам руководителей Совета трудящихся струился пот. Неяркие лампы накаливания, оправдывая свое название, накалили атмосферу в вагоне — в прямом и в переносном смысле. Приглушенный гул голосов людей, сидящих на диванах вагона, между которыми по середине прохода был устроен длинный стол, покрытый — в старых советских традициях — зеленым сукном, выражал недовольство.

— Почему нельзя было устроить совещание на станции...

— Москвин заставляет себя ждать...

— Тоже мне, барин! Гнать его...

Занавешенная дверь в торце вагона внезапно распахнулась и в проеме появился бодро улыбающийся Москвин с толстой папкой бумаг под мышкой. Гладко причесанные черные с проседью волосы, досиня выбритые щеки, аккуратная синяя спецовка — председатель всем своим видом выражал уверенность, которую сам он отнюдь не испытывал.

— Здравствуйте, товарищи! Прошу извинить за опоздание, — приветствовал он собравшихся. Участники совещания поднялись при его появлении, однако два-три человека остались сидеть, что Москвин не преминул отметить про себя. — Прошу садиться.

Придвинув удобный ореховый стул, Москвин опустился на него, положил на стол папку, не спеша раскрыл ее и вытащил какой-то листок бумаги.

— Товарищи, сегодня мы должны обсудить проект договора с нашими товарищами со станции "Красные ворота". Разделяя наши цели и задачи, они выразили готовность...

Изливая на членов Совета поток своего красноречия, Александр Николаевич не забывал следить за изменениями выражений лиц своих соратников, и за несколько секунд до того, как его перебил начальник службы безопасности (кстати, один из тех, кто не встал при появлении Москвина), он уже знал, что тот скажет — и уже знал, что ответить.

— Товарищ Москвин, вот вы говорите о... взаимодействии, так сказать, с товарищами с "Красных ворот" — но при этом вы, видимо, упускаете из виду одно обстоятельство — нашу и их территорию разделяет станция "Комсомольская", чья администрация отнюдь не разделяет наших идей.

— Дорогой Игорь Иванович, — мягко и вкрадчиво произнес Москвин, обращаясь к оппоненту не сухо и официально, а по имени-отчеству, — если вы помните, что сказал товарищ Ленин, — тут Москвин сделал многозначительную паузу, — так вот товарищ Ленин как-то сказал: "При той степени разорения, нищеты и культурной отсталости, которые у нас были, решить эту задачу в такой краткий срок оказалось невозможным. Но штурм в общем не прошел бесследно и бесполезно". Применительно к нашей ситуации, это означает, что не зря мы, невзирая на трудности, решили проблему наших тыловых коммуникаций, и теперь мы готовы к силовому противостоянию...

— Товарищ Москвин, наши ресурсы и ресурсы Комитета не сопоставимы! Силовое противостояние? Да они нас сомнут одним спецназом! У нас вооружение и подготовка несопоставимы с ними...

— А вот за это, Игорь Иванович, вам придется ответить перед Советом! — моментально использовал ошибку начальника службы безопасности Москвин, — Почему вы не докладывали об этом раньше? Это некомпетентность или, может быть, измена? Ладно, ваш вопрос мы поставим в повестку дня ближе к концу заседания — и советую вам хорошенько обдумать, что вы скажете в свое оправдание, — а сейчас вернемся к плану наших контрмер...

Хантер сидел на краю платформы, свесив ноги, и курил. Невеселые мысли роились в его голове — только что ему сообщили об очередном убийстве молодой женщины, на этот раз — на "Красных Воротах". Судя по тому, что ему удалось выяснить по телефону, это была очередная жертва маньяка, которого молва уже успела назвать "Сатаной". "Сатана" убивал жестоко, даже повидавшие всякого сталкеры не выдерживали, глядя на то, что эта мразь сотворяла со своими жертвами. Убитые женщины — все 20-25 лет, в большинстве своем — одинокие станционные проститутки, о пропаже которых вспоминали не сразу, но в двух случаях — убитые были замужними женщинами. Искалеченные тела обычно находили в каком-нибудь редко посещаемом подсобном помещении в тоннеле, почерк всегда был один — залепленный клейкой лентой рот с забитым в него кляпом, вырванное сердце, нетронутое лицо — и выцарапанный на лбу перевернутый крест. Медэксперты утверждали, что во время всех пыток, которым подвергались жертвы, они находились в сознании, до самой смерти. И каждый раз — никаких следов или зацепок, с момента убийства до момента обнаружения жертвы проходило слишком много времени.

На этот раз, правда, "повезло". Проходивший по тоннелю внеочередной патруль услышал возню и успел заметить "Сатану" — как раз в тот момент, когда он вырывал сердце у конвульсирующей жертвы.. Маньяк, убегая, убил одного из патрульных и ранил другого, но тот успел выстрелить вдогонку и теперь уверял, что его пуля задела ухо преступника.

Это было уже что-то — если было правдой — и следы крови, и особая примета...

Погасив самокрутку об край платформы, Хантер спрыгнул на пути, взял с платформы увесистый рюкзак, закинул его на спину, взял автомат, дослал патрон в патронник и поставил на предохранитель. Вскинув автомат на плечо, "чистильщик" уверенной упругой походкой направился к темнеющему тоннелю.

До боли привычная затхлая прохладная сырость тоннеля, перестук сочащихся капель воды, гудение насоса, без устали гонящего воду через вентшахту на поверхность — этот привычный фон успокаивал Хантера, помогал не думать о том, что предстояло увидеть. Впереди мигнул фонарь патрульного — и "чистильщик", не мешкая, отсигналил в ответ, понимая, что даже секундная задержка может вызвать у взвинченного бойца неадекватную реакцию.

— Кто идет? — взволнованный голос патрульного был незнаком Хантеру.

— Эд Хантер. Меня вызывали!

— Медленно подойдите, руки держите на виду!

Хантера подмывало проучить нервного новичка, но он сдержался — в конце концов, парень ни в чем не был виноват. Дав удостовериться, что он — тот, за кого себя выдает, Хантер попросил проводить его на место происшествия.

На "Арбатской", в кабинете, когда-то принадлежавшем генералу Никонову, а после него — Мельникову, было душно и жарко — не спасал даже кондиционер.

— Пачэму наших чэлноков не пускают за "Камсамолскую"? Пачэму Камитет нэ принимаэт мэр к "Бауманской"? Я нэ гаварю про юг аранжевой вэтки... Сколко лэт все становится толко хужэ и хужэ! — горячился Георгий Твалтвадзе, задавая риторические вопросы, ответы на которые другие члены Комитета знали не хуже и не лучше него. Но неожиданно для остальных он вдруг заявил:

— Ми посоветовались с нашими друзьями с "Киэвской", "Смалэнской", с "Парка Побэды" и "Площады Рэволуции" и решили, что ми больше нэ будэм платить Камитету, каторий нэ может зашишать наши интэресы. Ми нэ будэм виполнять рэшений Камитета бэз их утвэрждэния на нашем савэте! Ви всэгда можэте рассчитыват на наш добрий отношение — но и толко!

— Ну, Георгий Амвросиевич, вы и загнули — на "Смоленской" база отряда Мельникова...

— Но там есть гражданская админыстрация, она на нашэй сторонэ, так что за базу ви еще и нам платить будэте...

— Георгий...

Твалтвадзе резко поднялся.

— Что Георгий! Я уже трыдцать дэвять лет Георгий! Пачэму ви гатови проглотит чей угодно нэзависимость — но нэ наш?

Твалтвадзе подошел к двери и открыл ее.

— Или ви соглашаетэсь, или ми оставляем за собой свабоду дэйствий!

Хлопок двери — и гробовая тишина в комнате.

— Гм... — первым нарушив затянувшееся молчание, прочистил горло заместитель председателя Комитета Валерий Петрович Логинов, курировавший вопросы безопасности. — Тут еще нехорошая информация поступила — в результате инспекторской проверки нашей службы безопасности — на Лубянке какие-то "частные" заключенные обнаружились... с севера красной ветки.

— Что значит "частные"?

— А то и значит — не приговоренные судом... И они утверждают, что их сюда отправляли по приговору "революционного трибунала".

— Виновные найдены?

— Пока нет, ведется расследование.

Дверь неслышно приоткрылась и в нее проскользнул лейтенант ФСБ, наклонился над ухом Логинова и произнес несколько слов. Логинов побледнел.

— Господа, — Логинов поднялся со стула, — мне только что сообщили — на "Лубянке", "Чистых прудах" и "Красных воротах" начался мятеж красных. Подразделения охраны частично разоружены, частично перешли на сторону мятежников.