Двенадцать звезд

И Долгузагар уже не мог остановиться, как будто сладостные и прекрасные слова смыли плотину.

— И песня рассекла море, в котором я тонул, и водоворот отошел в сторону, хоть и ненадолго, я знаю. Все правда, только боль не стихла: мне очень больно от твоей песни, больно даже вспоминать о ней... Да, теперь я понимаю мудрость Повелителя. Люди не могут жить в одном мире с нимри, это слишком высоко, а мы созданы, чтобы ходить по земле... Люди не могут так, как нимри, они не могут летать... У нас у всех шрамы на спине, наш господин оборвал нам крылья, это правильно: те, кто летает, разбиваются... Эта война — развод неба и земли... Мы все должны умереть, порченая кровь... И знаешь, я думаю, что это неправильно, но я все равно теперь буду защищать тебя, я сломался, но эта песня — самое прекрасное, что я знаю в жизни. И я умру за нее, если так надо...

И он умолк и не слышал больше слов, пока не услышал пение:

Я увидел тебя в зеркале моих снов,

В зеркале снов.

Золотой колыбелью для Солнца восток,

Для Солнца - восток...

Он поднял взгляд на эльфа, и плакал, а тот вытирал его слезы своими тонкими руками подростка и пел. И Долгузагар видел, что песня рождается прямо сейчас, из его боли и слез.

Серебром Луны неба высь,

Неба высь,

Там, где есть ты, проснись.

Ты проснись.

Слышишь бабочки тихий полет,

Мой полет...

— Никто не вправе оторвать тебе крылья, да и невозможно это сделать, слышишь? — сказал эльф.

И поднял руку, еще мокрую от слез морадана, ладонью вверх, словно отпускал в полет мотылька.

Я вернулся к вечному морю,

Выпить горько-соленой воды.

Рыдают чайки в шуме прибоя,

Неспешно море катит валы...

Голос был ниже, чем у эльфа, чистый, сильный и глубокий, но притом звенящий, словно серебро, знакомый и чужой одновременно.

Пока следы не смыло прибоем -

Мы живем.

Но скоро я выпью горькой воды,

Что станет тогда со мною?

Звезда, свети!

Свети, пока еще нас двое,

Пока я не выпил воды,

Горько-соленой воды.

Зеленолесец удивленно смотрел на него.

— Такой голос и такие песни столь долго жили в Темной Башне и не умерли? Это ведь твоя песня?

Долгузагар уставился на собеседника широко открытыми глазами. Эльф смутился.

— Правда, песня очень хорошая. Она мне понравилась, — поспешно произнес он.

Голос, это был голос, а не шелест крови, что в недолгие минуты меж бодрствованием и сном нашептывал ему эти слова.

— Я думал, что пою про себя... — пробормотал Долгузагар, отводя глаза в сторону. — Я не должен был этого делать.

— Но почему? — изумился эльф. — У тебя очень красивый голос, такой редко встречается у людей, да и у нас такие певцы нечасты. И песня хорошая.

— У нашего народа не в обычае распевать песенки, — сказал комендант. — Отец говорил, что певцы — это бездельники или трусы, а настоящее дело для мужчины — война.

Зеленолесец пожал плечами.

— Право, странные у вас обычаи. Ладно — наш народ. Но вот дунэдайн очень любят петь. Даже лорды поют.

— А наши лорды — не поют!

— Да поют! То есть пели: я про Неназываемого, про вашего господина. Подожди минутку, я тебе прочту... — эльф полез было в бумажницу, висевшую у него на поясе, но потом махнул рукой: — В общем, в "Лэ о Лэйтиан" рассказывается о поединке Саурона и Фэлагунда — на песнях! Да и раньше он тоже пел... — эльф вздохнул. — Хотя, наверное, было бы лучше, если бы Артано Аулэндиль молчал во время Айнулиндалэ.

— Странно, — сказал Долгузагар. — Я никогда не думал, что он тоже... певец. Значит, можно?

Собеседник тряхнул головой.

— Да конечно же!

— И я могу петь кому угодно что угодно?

— Конечно! — воскликнул эльф, но тут же добавил: — Только я бы сказал не "что угодно", а то, что хочешь и считаешь нужным... сообразуясь с учтивостью и обстоятельствами.

Ненадолго умолк, глядя на Долгузагара сияющими глазами, а потом попросил:

— А ты не мог бы повторить свою песню? Я плохо запомнил мотив.

Они расстались лишь ближе к рассвету, когда к ним подошел какой-то сонный охтар и покорнейше попросил более не тревожить пением раненых и спящих, поскольку с утра рано в дорогу.

Когда эльф ушел, Долгузагар рухнул на свое одеяло, как подкошенный. Он боялся, что, уснув, опять окажется в стеклянной воронке, но едва коснувшись щекой седла, служившего ему подушкой, просто исчез.

Из небытия коменданта вернули два голоса: сначала они звучали отдаленно и неразборчиво, а потом сделались громче, как будто беседующие подошли ближе. Долгузагар прислушался и до крайности изумился:

— Морниэ утулиэ...

— Нет, "морниэ алантиэ"! — возразил другой. — Это слово лучше подходит.

И продолжал:

— Калэд этуианнэн... И лах эд ардон гваннэн...

— А это неточно, — сказал первый голос.

— Зато правильно, — снова возразил второй.

Пожелав рассмотреть людей, которым вздумалось в глубокой ночи спорить о стихах, Долгузагар приподнялся на локте... и открыл глаза.

И увидел над палатками ясное и бледное рассветное небо, а в нем — колыхавшиеся на ветру стяги.

Он сел, провел рукой по заспанному лицу. Ни следа загадочных собеседников, только рядом спят, укрывшись плащами, два молоденьких охтара, которые, как смутно помнилось бывшему коменданту, были приставлены охранять его.

Вокруг просыпался большой лагерь. Долгузагар вдохнул полной грудью и улыбнулся: неподалеку разводили огонь на сухих "конских яблоках".

Он осторожно пощупал и оглядел свое раненое плечо. Его облегала чистая повязка, тоньше, чем раньше; двигать рукой было уже почти не больно. Повязка на груди тоже была свежей.

Морадан поднялся и, испытывая легкое головокружение, отправился приводить себя в порядок.

У соседнего ряда палаток он наткнулся на охтара с полными ведрами и осведомился, где здесь берут воду. Охтар, отвечая, глядел удивленно, и Долгузагар сообразил, что в своем изрубленном, покрытом ржавчиной и пылью подкольчужнике, который лишь отчасти прикрывает такую же дырявую и грязную рубаху без одного рукава, он смахивает на ожившего мертвеца.

Поблагодарив собеседника извиняющейся улыбкой, он отправился дальше. Идти было непривычно легко, его едва ли не шатало от этой легкости, и комендант только через некоторое время понял почему: с ним не было Правого и Левого.

По дороге он увидел, что лагерь расположен у подножья южной оконечности Внутреннего хребта, неподалеку от той самой крепости, вокруг которой шел бой в ночь их первой с эльфом встречи. Эльф! Его сердце радостно подскочило, и он прибавил шагу. Надо будет обязательно найти его до отъезда.

И тут Долгузагар сообразил, что не знает даже имени своего ночного собеседника. Со-певца. А лагерь был очень большим: к отряду, который взял крепость, присоединился не менее многочисленный отряд, возвращавшийся от моря Нурнэн...

По счастью, за водой не надо было подниматься в крепость, которая стояла не на самой равнине, а выше, на скальном выступе: оказалось, что дунэдайн успели выкопать в твердой почве плато множество канав, в которые собралась дождевая вода, сбегавшая с обрывистых склонов Внутреннего хребта. Здесь поили лошадей и стирали, а из истончающихся, но еще бодрых ручейков, падавших с круч, брали питьевую воду. А это много лучше колодца в крепости, где стояли орки.

Долгузагар напился, подставляя рот тоненькой струйке: вода оказалось довольно чистой, и в ней не ощущалось никакой горечи, только легкий привкус глины. Но, чувствуя себя невозможно грязным, он не решился сполоснуть здесь даже лицо. Для этого комендант вернулся к началу водяного лабиринта, встал на колени рядом с пьющей из канавки лошадью и, к изумлению ее коновода, опустив голову в воду, принялся яростно оттирать лицо, шею и сбившиеся в колтуны волосы.

Он бы с удовольствием прополоскал одежду, но ехать в мокром не хотелось. И потому ограничился тем, что влажными руками оттер, сколько мог, ржавчину и грязь с подкольчужника.

На обратном пути он нагнал коротко стриженного охтара, который пытался унести два ведра в одной руке: вторая висела на перевязи. Долгузагар осторожно забрал у него одно ведро.

— Спасибо! — обрадовался парень. — А второе оставьте, в здоровой я дотащу.

— Я бы и не забрал, — усмехнулся Долгузагар. — У меня тоже рука не работает.

— Вас куда ранили?

— В плечо. Но уже заживает.

Охтар был молод — кажется, ему еще не стукнуло сорока, — но по зажившему шраму, убегавшему с шеи под рубаху, комендант понял, что это не новобранец.

За ближайшим рядом палаток они свернули и вышли к большому, а точнее — длинному костру, над которым в ряд висели котлы и рядом с которым завтракало множество народу.

— Вот наша кухня, — сказал охтар. — Садитесь, угощайтесь. Вы из какой роты?

— Не из какой, я пленный, — отозвался Долгузагар. — У меня и миски с ложкой нет.

— Понятно, — серьезно кивнул молодой человек. — А я-то думаю, почему вы такой худой, кожа да кости. Ничего, посуду мы вам отыщем.

И скоро гость сидел у огня, держа на коленях большую миску, и закидывал в рот дымящуюся, безумно вкусную и сытную овсянку с кусочками солонины, заливая ее жар отличным темным пивом из огромной братины, которую не без труда поднимал к губам здоровой рукой. Долгузагар истосковался по горячей пище, которую последний раз ел в день побега из Темной Башни, однако ему казалось, что такой вкусной и великолепно приготовленной еды он не пробовал намного дольше. По крайней мере, с тех пор как последний раз выводил на учения свой отряд. Жареные дрофы и фазаны, арбузы и дыни, печеная картошка с креветками — решительно, мир был полон замечательных вещей.

Лишь после того, как Долгузагар, поблагодарив хозяев за угощение, отправился восвояси, до него дошло, что охтар с раненой рукой неправильно истолковал его слова и решил, будто его собеседник из тех пленных, которых освободили у Нурнэн. Морадан даже остановился на полдороге, соображая, не следует ли вернуться, чтобы прояснить недоразумение, но потом вспомнил, что его отряд сегодня отбывает на север и потому эльфа надо разыскать срочно.

На обратном пути Долгузагар едва не заблудился: народ уже снимал палатки и собирал вещи, и он чудом заметил двух юных охтаров, приставленных к нему. Те сидели у костра.

Впервые рассмотрев их как следует, комендант с удивлением переводил взгляд с одного на другого: они были не просто молоды, они были совсем еще дети! Скорее всего, даже несовершеннолетние. Конечно, отец привез Долгузагара в Мордор, когда тому стукнуло четырнадцать, но участвовать в настоящих боевых действиях он все же начал гораздо позже.

Один юноша был светловолос, круглолиц и курнос, а на его тунике было изображено восходящее солнце. Герб Анориэна, вспомнил Долгузагар. У второго были прямые, гладкие и длинные темные волосы, безжалостно стянутые на затылке в хвост, узкое лицо и нос с горбинкой. Тунику его, — как и одежду большинства охтаров вокруг, — украшал серебряный корабль, знак князя Бэльфаласа, заключенный в геральдический "вассальный" квадрат.

И, конечно, сейчас они не следили за пленным. И даже не искали его.

Горбоносый, глядясь в бок блестящей металлической фляжки, брился — точнее, с важным видом гонял бритвой мыльную пену по нежным смугловатым щекам. Его товарищ, который, будучи светловолос, не мог похвастаться даже такими начатками растительности, с завистью за ним наблюдал. Долгузагар провел рукой по подбородку: на ощупь тот напоминал морского ежа.

Он подошел поближе и кашлянул.

Мальчики вскочили, как подброшенные. Комендант едва удержался, чтобы не скомандовать "вольно!".

— Э-э... урийат нило, — неловко, по-штатски, поздоровался он. — Надеюсь, вы меня не потеряли.

— Нет, Борион сказал, что видел вас у воды, — помотал головой светловолосый. — И вам доброго утра, бар... Долгузагар?

— Он самый. Только, наверное, не надо обращаться ко мне "господин", я же пленный... — и продолжал, сглаживая неловкость: — А вас как зовут?

— Я — Диргон, а это — Андвир, — светловолосый указал на своего товарища. — Он менестрель!

Темноволосый Андвир склонил голову в знак приветствия.

— Вам нужно позавтракать, — сказал он: голос у него был глубокий и мелодичный, — скоро в дорогу. Мы оставили вам овсянки, — и юноша указал на стоящий у огня котелок.

— Спасибо, я уже... Я не голоден. Но я хотел бы попросить вас об одном одолжении: нельзя ли мне побриться?

Темноволосый тщательно вытер бритву о рукав и подал Долгузагару.

— Мыло вот, горячая вода в чайнике, — сказал он.

Пока комендант брился, Андвир спокойно сидел напротив него. Не следил за каждым движением, а просто приглядывал за пленным, в руках у которого находится острый предмет. Это понравилось Долгузагару.

Едва он успел с благодарностью вернуть бритвенные принадлежности хозяину, как звонко пропела труба.

— Сигнал к отправлению, — сказал Андвир, завязывая свой мешок. — Пойдемте.

Долгузагар замер, не зная, что делать, что сказать, как объяснить, что ему непременно надо найти вчерашнего эльфа, иначе...

В отчаянии он огляделся по сторонам — и его сердце радостно подскочило: между рядами палаток к ним приближался эльф из Зеленолесья, рядом с которым трусила его серая кобылка с белой проточиной, Гватро, прядая ушами и с любопытством поглядывая по сторонам. Увидев Долгузагара, Гватро издала тонкое ржание и, опередив хозяина, подбежала к человеку и повернулась боком, пытаясь подставить его рукам сразу шею, холку и круп. По обе стороны седла висели полные седельные сумы.

— Здравствуй-здравствуй, зимрамит...

Приласкав кобылу, Долгузагар посмотрел на эльфа.

— Ты едешь со мной? — спросил он, едва сдерживая радость.

Но тот покачал головой.

— Прости, я не могу прямо сейчас: я в здешнем госпитале главный и я обещал Азраилю позаботиться о раненых.

— Тогда зачем... — Долгузагар недоуменно посмотрел в карий лошадиный глаз, и Гватро явственно подмигнула ему.

— Ты... ты отдаешь мне Гватро? — изумленно спросил он, переводя взгляд на эльфа.

Тот улыбнулся.

— Она застоялась — я ведь все время в лагере, — и хочет пробежаться. Вдобавок ты пришелся ей по душе, — эльф погладил кобылу по носу и продолжал уже серьезно: — Но я обещаю, что приеду к суду и буду говорить за тебя, как Нэллас за Турина, — эльф снова улыбнулся: — Она мне дальняя-предальняя родственница, Нэллас.

Долгузагар наклонился проверить подпругу.

— В этом есть смысл? — буркнул он из-за лошадиного бока. — Меня ведь все равно казнят.

— Я не знаю, казнят тебя или нет, но я все равно буду помогать тебе, — спокойно произнес эльф.

Комендант помолчал, глядя себе под ноги.

— Я с Мышастым не попрощался, — сказал он.

— Ничего, я ему передам, что ты передавал ему привет.