Мы вытащили руки из карманов, изобразили стойку 'смирно' и приложили красные от холода руки к головным уборам. Подполковник, своим обычным невозмутимым взглядом, окинул наши скрюченные фигуры. Потом козырнул в ответ на наше приветствие и спросил:
— А вы знаете, товарищи техники, что с нами со всеми будет, если американцы нас в плен захватят?
От такого провокационного вопроса мы сразу перестали дрожать на ледяном ветру. Даже острый на язык Панин молчал, растерянно хлопая глазами. Однако Нечипоренко, словно не ожидая от нас ответа, продолжил:
— Так вот, летчиков сразу же расстреляют, а техникам отрежут воротники на куртках и зашьют карманы.
— Зачем? — разом выдохнули мы.
— А, сами вымрут от холода, как мамонты. Инженера своего не видали?
В гостинице, я первым делом бросился к шкафу в поисках своего нижнего белья. Глядя на себя в зеркало, я не мог отделаться от мысли, что оно не кажется мне таким же уродливым, как раньше. Напротив, очень элегантные, небесно-голубого цвета кальсончики сидели на мне, как влитые.
'Теперь еще поглядим, кто раньше вымерзнет', — думал я, — 'мы, или те, кто нас в лагере охранять собирается. Самое главное, никогда с нижняком не расставаться, а уж он то, ни в бою, ни в плену не подведет!'. Проведя рукой по гладкой и теплой поверхности материала, я осознал, что в крышку гроба моей беззаботной гражданской жизни вбит последний гвоздь.
* * *
Я подышал на замерзшее стекло, проделав небольшое отверстие. Окно выходило на юг. Значит, если сейчас мысленно провести отсюда прямую линию, то возможно, ее конец упрется прямо в порог моего подъезда в Риге. Почему-то именно по выходным, мысли о доме приходят чаще всего. Может быть от безделья?
Алик, Юра и я лежали на кроватях, разморенные обильным ужином. В соседней комнате шумно отмечали какое-то событие. Хлопнула дверь — это вернулся из наряда Крохоборцев. Увидев стол, заваленный объедками и грязными тарелками, Сергей брезгливо поморщился:
— Что за свиньи! Пожрали, так неужели трудно убрать за собой? Кто это будет делать?
— У нас авиационный закон уборки со стола, — лениво откликнулся со своей койки Гусько.
— Это как? — не понял Кроха.
— Как, как, — передразнил товарища Алик. — Вот, к примеру, кто убирает по морскому закону? Тот, кто самый последний.
— В пехоте — тот, кто самый молодой, — продолжил мысль я.
— А в авиации — тот, кому мешает! — подвел итог Гусь и зевнул.
— Свиньи! Как есть свиньи! — безнадежно махнул рукой Сергей и пошел к шкафу переодеваться.
После некоторого молчания мы с Аликом заговорили о женщинах.
— Все-таки самые классные бабы — это блондинки! — мечтательно произнес Бармин. — Холодные, сдержанные, недоступные. Знаешь, как заводят! Небольшая аккуратная грудь, но ноги, непременно от ушей, как в кино.
— Даром не надо! То ли дело, знойные брюнетки с пышным бюстом. Особенно, если еще глазки голубенькие.... Все, бери меня тогда голыми руками! — не согласился я со своим другом.
— Да кому ты нужен? Кто станет об тебя руки марать? Если только в резиновых перчатках.... Мечтатели хреновы! Можно подумать, вам что-нибудь предлагают, — влез в разговор, жаждущий мести Кроха. — Еще харчами перебирают. В нашей ситуации я лично выбираю верность жене. Тут, как в пословице: 'Лучше синица в руках, чем журавль в небе'.
— Ну и держи свою 'синицу' правой рукой покрепче, а другим не мешай мечтать о высоком, — съехидничал я.
— Да, сам ты! Знаешь..., — Сергей захлебнулся от возмущения, но тут его перебил Юра:
— А у меня была одна знакомая — гандболистка, — тихо сказал он. — Так вот, когда она сжимала мне рукой голову — я терял сознание.
Мы переглянулись. Тема была исчерпана. Так точно, и в двух словах, описать женскую суть, мог только Гусько.
Пьянка в соседней комнате внезапно затихла. Раздались гитарные аккорды, и чей-то низкий приятный голос негромко запел:
Ты помнишь салон Петербурга?
Канделябры и платья у дам.
И как безразлично-спокойно,
Ты патрон заряжал в барабан.
Была русской сегодня рулетка,
Револьвер был заместо крупье.
Смерть-бесчестье иль счастье-удачу,
Что подарит фортуна тебе?
Несколько нестройных голосов, подтянуло песню вместе с солистом, видимо это был припев:
Мы жизнь свою ставим на карту
И пусть нам не часто везло.
За бога, царя и за веру,
Хотя уже нет ничего!
— Ух, ты, и хто ж ето у них такой талантливый? — издевательским голосом произнес, Алик наливая себе кипятка в кружку. — Где чай? Гусь, ты не видел?
— Нет, не видел, — отозвался тот, — наверное, куда-то завалился.
— Не к тебе в желудок, случайно? — усмехнулся Кроха.
— Хватит на меня бочки катить! Вот он, — огрызнулся Гусько, поднимая свою подушку. — Специально что ли подложили?
Крохоборцев снова криво улыбнулся, и мы начали чаевничать. Песня, между тем, разливалась по всему этажу, как по бескрайней казацкой степи:
Ты вчера был гвардейский полковник,
А нынче в стрелковых цепях,
Ты со смертью играешь в орлянку
В этих снежных кубанских полях.
Почернели златые погоны,
Холод, раны и нечего есть,
Но без промаха бьет трехлинейка,
И осталась без пятнышка честь.
Десяток луженых глоток одновременно подхватили припев так, что закачались своды гостиницы:
И пусть нам раздали шестерки,
Ты карты швырни на сукно.
За бога, царя и за ве-е-е-ру,
Хотя уже нет ничего-о-о...
За бога, царя и за веру,
Хотя уже нет ничего!!!
— Смотри-ка, Рекун явно свои деньги не отрабатывает. Полная гостиница белогвардейцев, а он и ухом не ведет, — прокомментировал пение Юра.
— Что-то скучно, — зевнул Кроха. — Может, в картишки срежемся? Где они? Гусь!!! Блин...
— Юра в этот раз ни при чем, — заступился я за товарища. — Ребята из комнаты напротив взяли поиграть. Сейчас схожу, заберу.
Я выпрыгнул из-за стола и рывком распахнул дверь. Мой рывок оказался таким резким и неожиданным, что какая-то женщина едва успела отскочить в сторону. Это была администратор нашей гостиницы.
— Незаконных кипятильников, нагревательных приборов не имеем? — спросила она неуверенным голосом, всем своим видом показывая, что просто случайно проходила мимо.
— Нет, и примусов не разжигаем тоже, — ответил я, стуча в комнату напротив.
— Хорошо, — кивнула администратор и поспешно пошла по направлению к лестнице.
На мой стук никто не откликнулся. Вероятно, хозяев не было дома. Вернувшись, я озабоченно поинтересовался:
— И чего это хозяйка возле нашей двери трется?
— А ты не знаешь, Шурик? — прищурился Кроха.
— Нет, — пожал я плечами.
— Она же — жена нашего особиста.
— Опля, мы под колпаком у Мюллера, — чему-то вдруг обрадовался Гусько.
— Да, погоди ты. Чего ей нужно от нас? — не унимался я.
— Вы фильм '17 мгновений весны' смотрели? — начал развивать свою мысль Сергей. — Помните, почему Мюллер впервые начал подозревать Штирлица? Все вокруг говорят: война проиграна, наши генералы — дерьмо, фюрер — идиот и неврастеник, а Штирлиц, отвечает, что мол, не все потеряно. Наша армия еще сильна и полководческий гений фюрера себя обязательно покажет. Так и здесь, если офицер не пьет, не курит, по бабам чужим не таскается и аккуратно пишет конспекты по марксизму-ленинизму (при этом Кроха выразительно посмотрел на Алика, у которого были самые лучшие конспекты), то им должно начать интересоваться КГБ...
— Заткнись идиот! — хором зашипели мы на него. На цыпочках я подошел к двери и прислушался. За дверью было тихо. Я приоткрыл ее и осторожно выглянул в коридор — никого.
— Что-то выпить захотелось, — сказал, не переваривающий спиртного, Юра, когда я вернулся назад в комнату: — Давайте я сбегаю.
— Ладно, это мы как-нибудь организуем, а вот где нам баб взять? — задумчиво почесал затылок примерный семьянин Кроха.
— Руки прочь от моих конспектов! — неожиданно заорал Алик и все удивленно посмотрели на него.
Прошло то время, когда полеты были для меня чем-то особенным, превратившись в рутинную работу. Давно меня уже не контролируют, как во время первого вылета. Во всяком случае, не больше, чем остальных. Давно уже моя техническая форма лоснится от грязи и масла. Обветрилось лицо, огрубели руки, перестали вымываться траурные каемки из-под ногтей.
Эстонская зима, своими, то внезапными снегопадами, то потеплениями и, сопутствующими этому туманами, внесла изменения в график полетов полка. В связи с неустойчивой, зачастую нелетной погодой, большая часть полетов теперь планировалась на дневное время. Часто бывало, вытащишь самолет на ЦЗ, постоишь часика два — три и назад, в укрытие — летать нельзя. Вот, как например, сегодня.
Кроме внешних, со мной произошли и некоторые внутренние изменения. Прежде всего, я возненавидел снег 'всеми фибрами души', как сказали бы классики. Легкие безобидные снежинки, летящие с неба, стали вызывать у меня злость или приступ депрессии. При одном их виде у меня начинает ломить спину и отниматься натруженные руки, ибо чистить рулежки приходилось, чуть ли не каждый день. Целые Гималаи сугробов уже возвышались за моими плечами, воздвигнутые обычной деревянной лопатой. Люди, выходящие по своей воле зимой на улицу и катающиеся на лыжах или коньках, вместо того чтобы сидеть и греться в теплом помещении, кажутся мне просто ненормальными.
Все более и более моя жизнь начинает определяться двумя животными инстинктами: есть и спать. Из-за многочасового нахождения на свежем воздухе есть хочется постоянно. Ранние подъемы на полеты и поздние отбои научили меня засыпать мгновенно, в любом месте и в любом положении. Стоило мне только прилечь на чехол на полетах или сесть на скамейку эскадрильского тягача, как я тут же засыпал, склоняя голову на промасленную грудь. Одним словом, классика жанра. Как сказал незабвенный Александр Сергеевич во второй главе 'Евгения Онегина': 'Вечно грязный, вечно сонный наш технарь авиационный!'. А может быть, это и не из 'Евгения Онегина'. И даже не из Пушкина. А может быть, этого вообще никто и никогда не говорил. Просто и так понятно.
Я всем весом налег на рычаг водила, поворачивая колеса передней стойки. Самый опасный момент: они должны переехать направляющий рельс створок укрытия под углом близким к прямому. В противном случае колеса могут резко вывернуться, рычаг вырвется из рук и самолет поедет самостоятельно, по одному ему известной траектории.
Уф, пронесло! Слегка подпрыгнув на рельсе, сначала задними, а потом и передними колесами, 20-ка заезжает в укрытие. Я отсоединил буксировочное водило. Ну вот, почти все. Остался последний штрих — закрыть ворота. Зацепляю конец металлического троса за створки, другой за крюк топливозаправщика, выполняющего сегодня функции тягача и, командую бойцу-водителю:
— Пошел!
Бетонные громадины сдвигаются с места и ползут навстречу друг другу. Неожиданно, заправщик дергается и глохнет. Стальная струна провисает, створки останавливаются на полдороги. Водитель вновь запускает двигатель и резко трогает с места. Раздается громкий хлопок и словно огромный бич со свистом опускается на бетонку в полуметре от меня. Удар такой силы, что во все стороны летят искры и бетонная крошка.
Едва я успеваю понять, что произошло, как створки, постояв секунду на месте, начинают, набирая скорость, раскатываться в разные стороны. Сейчас, они похожи на неуправляемый товарный состав без паровоза, который мчится, сметая все на своем пути.
Бац! Это правая половинка ворот с размаху врезается в ограничительный упор и со страшным грохотом останавливается. Бум! Это левая створка, как таран срывает упор и с лязгом съезжает с рельса на землю. Ее верхний край начинает медленно наклоняться в сторону, где на рулежке стоит топливозаправщик.
Солдат, выглянувший из кабины посмотреть, что случилось, среагировал мгновенно. Он выскочил наружу и в два огромных прыжка оказался на безопасном расстоянии. Многотонная створка, верхний край которой отклонился от вертикальной плоскости почти на метр, замерла в неподвижности, словно Пизанская башня. Все это, произошло в считанные секунды.
Глядя на лежащие на земле обрывки троса, с размочаленными, торчащими во все стороны проволочными концами, я внезапно понял, что бы случилось, пролети он чуточку правее. А получилась бы — 'Техник без головы' — книжка-ужастик для подростков, увлекающихся авиацией.
От представленной картинки, на лбу моем мигом выступила испарина. Ноги мелко и противно задрожали. Я бессильно опустился на самолетное водило. Водитель заправщика, оценив свою работу, подошел, виновато пряча глаза:
— Что делать будем, товарищ лейтенант?
Не в силах сказать ни слова, я просто махнул рукой в сторону батальона — езжай, мол. Тот еще немного помялся, затем полез в кабину. Красные габаритные огни автомобиля быстро исчезли из вида. Я остался один, и волна нечеловеческой усталости накрыла меня с головой.
Нужно было что-то предпринимать. Нужно доложить о происшествии, но я сидел не шевелясь. Странное безразличие овладело мной. Мне стало абсолютно все равно, что произойдет. Я просто сидел, не чувствуя холода, без единой мысли в голове. Сидел и смотрел, как быстро густеют зимние сумерки. Я знал, что вся эскадрилья давно уже переоделась и готова к отъезду домой. Я знал, что тягач не тронется с места, пока все до единого человека не будут в сборе — таков порядок. Я знал, что все ждут только меня, однако это сейчас меня тоже не волновало.
Не знаю, сколько времени прошло, может минута, может несколько часов. Наконец на рулежке, ведущей к моему укрытию, появился эскадрильский тягач, ослепив меня светом фар. Дверь открылась, и оттуда выпрыгнул Панин. Быстро оценив обстановку, он слегка присвистнул, потом, как ни в чем, ни бывало, спросил:
— Ты что тут, ночевать собрался? Давай, самолет опечатывай быстренько и в машину. А то народ уже заждался.
Я с трудом разлепил спекшиеся губы:
— Скажи, зачем мы живем? В чем смысл жизни, если нам не дано даже знать, что будет завтра?
— Почему же не дано? Завтра, вызовем из ТЭЧ подъемный кран и сварку. Поставим створку на место. Потом приварим новый упор. Вот, и все. Садись в кабину быстрее! — и, глядя на мою поникшую голову, добавил: — Как говорит наш замполит: 'Будь ты проще — и за тобой массы потянутся!'
'Все, не могу больше', — устало подумал я. — 'Скорее бы уже война, да в плен сдаться!'.
Ночью мне приснился техник без головы. Было полнолуние, и где-то глухо ухал филин. Промасленная куртка техника отливала серебром при лунном свете. На плече привидение держало похожий на огромную сардельку тормозной парашют. Все самолеты находились в закрытых на ночь укрытиях, и несчастный неприкаянно слонялся по опустевшей зоне, в поисках места, куда бы этот парашют засунуть.
И горе тому, кто случайно встретится на его пути!
Старший лейтенант Шувалов мурлыкал себе под нос популярный мотивчик. Время было вечернее. Свежевыпавший снег засыпал тротуары, и пешеходы использовали проезжую часть, накатанную машинами. Тусклые фонари, то схватывали в свои желтые объятия колеблющуюся человеческую тень, то снова отпускали, позволяя ей слиться с темнотой. Редкие прохожие поспешно пробегали мимо Славы, торопясь по своим делам. Иногда он козырял старшим офицерам и снова лишь полумрак одиночества, да скрип снега под сапогами.
