Запах разума

Я несколько секунд тупил, пока Лангри не помог: хмыкнул — "Золминг, Золминг" — и ткнул в грудь полосатому пальцем. И в себя: "Лангри, ген-дол". Ага.

А Золминг слушал и... вроде, ему обязательно надо было что-то сделать, но хотелось дослушать. И они с Лангри пошли к лестнице, Лангри ещё кивнул мне — "дзон" — и по дороге разговаривали запахами и словами. Обо мне, потому что "Дзениз" и "люди", и ещё о чём-то, чего я никак не мог понять.

Вернее всего, что тоже обо мне. В смысле — обо всех нас.

И я решил, что Лангри как-то вызвал этого парня из другого места. Может, оторвал от дела. Но позвал, чтобы помочь что-то с нами решить.

А я даже не мог ничего сказать — ни согласиться, ни возразить. Я просто за ними шёл, а они спустились в подвал. Подвал оказался очень просторным и высоким, пропах зеленью, землёй, смолистым и ещё чем-то непонятным, был освещён тусклым светом — и я увидел, откуда растёт дом.

Там, внизу, были корни. Вот что. Всё в корнях. Я вдруг понял, что весь этот их дом — это громадное живое растение. Может, одно, может, несколько сросшихся, но живое — это совершенно точно. Сюда, в подвал, выходили их выгребные ямы, но дерьмом не тянуло, а тянуло раскопанной землёй — я заглянул краем глаза, походя, и мне показалось, что там живут какие-то существа, червяки или жуки. Я подумал, что они перерабатывают дерьмо в компост, а тем компостом дом постоянно удобряется.

В переплетении корней мерещилась система, которую мне было никак не понять. Гладкие толстые стволы, как колонны, вырастали из земляного пола, уходили в гущу корней, из которых сплетался подвальный свод. Некоторые корни слабо светились; по некоторым сновали шустрые многоножки.

Лицин тихо переговаривались и, наверное, перенюхивались. А мне вдруг пришло в голову... даже не знаю, как это вернее описать. Знаете, как бывает внутри сложного механизма? Я вдруг ощутил себя, как внутри ядерного реактора или ещё какой-то жутко технологичной штуковины, где происходят жутко сложные процессы — только тут всё было живое. Не знаю, как сказать вернее — всё живое, всё завязано друг на друге и друг от друга зависит. И корни — не просто так, и многоножки — не просто так, и червяки — не просто так: все они — части рабочей системы.

Это было ново — просто до озноба. А владельцы этой невероятной системы ничего от меня не скрывали — всё показывали. Я, положим, тупил — но это ничегошеньки не значило, потому что всё равно чувствовалось: от меня ничего не собираются скрывать.

Либо тут нет никаких военных тайн, либо мне верят всё-таки.

И тут мы подошли к сравнительно гладкой стене.

Нет, корни и из неё выступали, как вены — но она всё равно была более гладкая, чем прочие. А корни увиты тонкими белыми ниточками или волосками, а кое-где покрыты белёсым пушком — и всю стену покрывала путаница этих белых нитей. А в нише расположился громадный... скажем, муравейник. Только в нём жили не муравьи, а другие существа. Тоже насекомые.

А может, всё-таки, муравьи, только инопланетные. Чёрные головастые букашки с маленькими клещами на головках, на восьми тоненьких ножках каждая.

Они кишели, как в настоящем муравейнике. Самые крохотные бегали вдоль белых нитей и что-то с ними делали — то ли ели, то ли собирали с них невидимое простым глазом. Те, что побольше, перебирали лапами пушок и носили из него в муравейник какие-то капли.

А лицин пришли к муравейнику. Именно сюда и шли, по делу.

Золминг взял — и пальцы сунул туда, в самое это муравьиное кишение. Земные муравьи в таких случаях дико кусаются и прыскают кислотой — но здешние даже не подумали на него обидеться или испугаться. Зато облепили его пальцы сплошь, как кусок сахара.

Я подсунулся посмотреть поближе. Муравьи обирали пальцы Золминга — и уходили куда-то внутрь, в сплетение корней и белых нитей, но это ещё не всё. Пара муравьёв вылезла из маленькой чёрной дырочки под корнем — они несли что-то, вроде муравьиных яиц, только побольше, круглые, не очень правильной формы.

Не просто несли — а Золмингу! Они принесли ему в руки эти шарики!

В цирке такого не увидишь: у Нгилана — дрессированные осы, а у Золминга — дрессированные муравьи! Но Лангри, кажется, не умел дрессировать букашек; он просто стоял и перебрасывался с Золмингом непонятными словами.

Зато Лангри понимал, что Золминг делает. Даже взял у него один муравьиный шарик. Я думал — зачем бы? — а он ногтями разломил эту штучку и понюхал. Улыбнулся. Когда он разломил шарик, я вдруг понял, что это такое.

Это гриб.

Белые нити — грибница. А шарики — крохотные грибочки, вроде очень мелких дождевиков. Из дождевиков пыль не сразу сыплется, а только из старых — молодые как раз такие: белые, по форме похожи на бусины, покрытые вроде как меленькими пупырышками, а внутри мякоть, будто пенопласт на разломе.

Из грибочка довольно сильно пахло. Незнакомо.

Золминг тоже понюхал и кивнул. А потом разломил другой грибок, стал тщательно внюхиваться; держал одной рукой, а другая у него так и лежала на муравейнике. Муравьи ужасно суетились, но Золминга так ни один и не укусил.

Второй гриб пахнул резче и иначе, чем первый. Даже мне чувствовалось.

А я стоял рядом, совершенно ошалевший.

С одной стороны, всё было понятно. В подвале дома — муравейник. Муравьи — домашняя скотина, их дрессирует Золминг, дрессирует, надо думать, тем... не знаю, как назвать... тем, скажем, секретом, который выделяется у него из пальцев. Муравьи живут в грибнице, наверное, грибы едят — но некоторые грибы приносят своему Золмингу. Зачем?

К тому же я вообще не мог себе представить, как можно так надрессировать насекомых. Это же не кошки, не собаки — ума у них нет. Ладно, муравьёв можно пустить по дорожке из сахара — но чтоб они собирали для человека грибы?

И почему грибы пахнут по-разному? Это же одинаковые грибы!

Тут у лицин уши дрогнули и нацелились на вход в подвал. И я тоже услышал, как сюда кто-то бежит. Лангри сказал: "Цвиктанг, зген-лард", — и ещё что-то сказал, а Золминг усмехнулся, добродушно. Я подумал, что лица у них, в общем, не очень человеческие, но выражения — просто на удивление понятные. Или я уже привык, присмотрелся.

И я обрадовался, я хотел видеть Цвика. И он обрадовался — понюхал меня в нос.

То, как они нюхаются, конечно, немного непривычно, но надо понимать: руку лицин пожать не могут — у них запахи смешаются. Поэтому и я его понюхал — нос влажный и прохладный.

А Лангри протянул ему нюхнуть гриб. "Цицино дценг", — сказал, прозвучало, как подначка — но не зло. Цвик просто просиял — совершенно человеческая улыбка, зубы белые. Кивнул, всё улыбаясь: "Цицино дценг, гзи-ре!" — и на меня посмотрел счастливыми глазами.

— Цицино ланг мин! — сообщил потрясную новость.

Но я почти не понял. Я подумал только, что "Цицино" — это имя. Похоже на их женские имена. Но к чему тут гриб — я никак не мог взять в толк. Не гриб же так зовут...

И я сказал:

— Гзи-ре — хен, — а что ещё скажешь. Я не знал, как это выразить литературно. А лицин заулыбались все, даже Лангри. Кажется, догадались, что я хотел сказать.

Тогда Цвик взял меня за локоть и потащил к выходу из подвала: "Дзениз, дзон", — и ещё слова. Интересно: мне с ним было легче и веселее, чем с Лангри, но Лангри говорил понятнее. Цвику и в голову не пришло вот так пахнуть по слогам — а сейчас очень надо бы.

Я ему попытался объяснить по дороге наверх, но не уверен, что меня поняли. Хотя кое-какие выводы он, кажется, всё-таки сделал.

Он привёл меня на кухню — и я увидал, какая у них кухня. Такая же невозможная, как и подвал.

Стены тут были не во мху, а в коре. В грубой такой, конкретной коре, как на деревьях типа дуба. А эту кору покрывал слой стекла.

Может, это и не стекло, но выглядело так: блестящий прозрачный слой, совершенно гладкий и тёплый на ощупь. Вся кухня покрыта стеклом — и стены, и потолок. Полки из сплетающихся веток тоже все в стекле, на них — стеклянные сосуды с припасами. На полу большие глиняные горшки, закрытые пергаментом и завязанные верёвочками.

Плита стеклянная, из тёмного стекла, вроде обсидиана, такими же разводами — где посветлее, где потемнее. В стекле — дырочки, в дырочках горит газ: нам ли газ не знать! Сами на таком готовим. Даже удивительно, что у них тут тоже газ — и я подумал: значит, есть и газопровод. Или у них газ в баллонах?

Металлической посуды на этой кухне не было ни одной ложки: всё стеклянное, деревянное или глиняное. Стеклянная столешница на подставке из толстых веток — а на ней всякие штуковины.

Но Цвик привёл меня не кухню показывать: тут же что-то делали три девушки, они немедленно захихикали и запахли мёдом, как одуванчики. И Цвик хихикнул, но тут же сделал серьёзную мину.

Показал на Гзицино: "Цицино дценг", потом на Дзамиро: "Цицино дценг", потом — на себя: "Цицино дценг". И торжественно — на Ктандизо: "Дзидзиро дценг. Гзи-ре?"

Девушки примолкли, наблюдали за мной. А я смотрел на них и думал.

Цвик, Гзицино и Дзамиро были более-менее одного цвета. Рыжие, золотистые. Цвик — самый рыжий, потом шла Гзицино, а Дзамиро — со светлыми пятнышками у бровей, там, где у Цвика и Гзицино — тёмные. Но Ктандизо — просто блондинка, вообще не из той колоды.

А вот Дзидзиро — тоже рыжая...

И самая старшая.

Ктандизо — её дочка?

И тут меня осенило. Цвик же хочет сказать, что Цицино — его мама! Всего-навсего. Его и его сестрёнок. Дценг — мама. А у Ктандизо — Дзидзиро мама. Ясно.

А гриб при чём?

Тогда я в первый раз и подумал, что, наверное, лицин нельзя понять, если ты человек. Даже если выучить слова — останутся запахи. А в их жизни ничего похожего на нашу жизнь нет.

Как в фантастических романах это просто! Землянин тыкает пальцем: "Звездолёт! Бластер! Компьютер!" — а инопланетянин называет по-своему. А здесь — что тыкать? Как называть?

Дом. Еда. Мама. А остальное? Если дают нюхать гриб, а говорят о матери?

Почти что отчаяние.

— Дценг, — говорю, — ага, — и случайно посмотрел на Гзицино — а она хихикнула и сделала совершенно безумную вещь.

Она задрала свою блузку-сеточку и сунула руку себе в живот. В шерсть.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять. У меня в голову не вмещалось. Это не в живот. Это в меховой карман на животе. Не в одежде, вот в чём самая дикость — а на самом животе!

У неё на животе был карман. Как у кенгуру. И она улыбнулась хитренько и сказала:

— Дзениз, дценг ми, — вытащила руку и пахнула молоком и детским теплом.

Прямое, чёткое, конкретное объяснение.

Я мотнул головой и взглянул на Ктандизо — кажется, мне хотелось, чтобы она меня разубедила. Но она посмотрела, пожалуй, кокетливо — и тоже сунула ладошку себе туда. Прямо сквозь этот свитер из отдельных побегов. А Дзамиро распахнула шаль и тоже показала.

У них были сумки. Как у кенгуру сумки. Меня бросило в жар и даже стало тошно.

Я понял, почему у их девушек нет бюстов. Потому что они носят детёнышей в сумке — и соски там. На животе.

"Дценг" — не "мать". "Дценг" — "сумка". Вот что Цвик сказал. Что он с сестричками — "из одной сумки". Из "сумки Цицино".

Я посмотрел на Цвика. Он наблюдал — и, кажется, догадался, что мне не по себе. Чуть улыбнулся, по-моему, смущённо — и показал мне на живот и себе на живот. Под свитером из зелени было не видно, но я догадался, что у него там... ну... соски тоже там. На животе.

— Да, — говорю. — У наших девочек дценг — хен.

Но они, похоже, не поняли. Они налили в чашку компота из ягод — и дали мне попить. Очень хорошо сделали, потому что в горле пересохло.

Они — не чебурашки. Они — кенгурушки.

Мы попали в мир сумчатых людей.

Испытатель N25

За этим обедом я отлично понял, чего в действительности стою. Я не получил образования. Я ничего собой не представляю. Мой информационный багаж ничтожен. Я не могу сделать никаких толковых выводов. К тому же я — совершенно бездарный контактёр.

Я, конечно, мечтал, мечтал, читая фантастические романы: уж я бы договорился и с жукоглазыми, и со всеми прочими, да... Нет, к сожалению, не договорился бы. Всё это — инфантильные фантазии, бред подростка, не знающего жизни. В сущности, мы все — ещё мальчишки, а как психологи или ксенологи — и вовсе ничто.

Кроме Дениса.

Я наблюдал, как Денис общается с сообществом лицин, и понимал: в нашей компании всё это время находился гений, а мы — ни сном, ни духом. Я первый думал, что Диня простоват до глупости — и что с меня взять? Я — сноб и дурак. Впервые в жизни я ощущал собственную психическую неуклюжесть — как физическую, до стыда и горящих ушей.

Вот как это делается, господа. Человек просто начинает общаться. Выхватывает, понимает, запоминает, использует чужие слова. Зеркалит чужие жесты — и, видимо, точно попадает в местные традиции. Наш простоватый Динька...

Но остальным моим, так сказать, сопланетянам, кажется, не было никакого дела до этой невероятной работы, которая происходила прямо у них на глазах. Вот и отобедали с ксеноморфами... юрьев день тебе, бабушка. И к моей досаде на себя добавились ещё и стыд за Калюжного и раздражение, вызываемое Виктором.

Кудинов не глуп. Но такие парни дома читают о всевозможных псевдоисследованиях, принимают всерьёз натуральные фальшивки, смотрят телепередачи, "раскрывающие глаза" мирному населению — и обожают рассуждать о происках мировой закулисы. Верят не глазам, а впитанным в кровь и плоть газетным штампам.

Вот ты встретился с потрясающе чужеродной культурой. Смотри же теперь, смотри внимательно, делай выводы и пытайся понять! Но нет — любая непонятная диковинка объясняется с позиций давно устаревших газетных страшилок.

— Зачем, скажи, — пытался я выяснить, — им нужно создавать летающие наноботы в виде насекомых, да ещё и таких достоверных? Объясни мне хотя бы это.

— Да Господи, Боже ты мой! — раздражался Виктор в ответ. — Это же секретность! Азы ведь! Да кому я объясняю, салага... у них ведь весь этот гадский лес под колпаком. Ты сам сказал: лаборатория...

— И повторю: биологическая.

— Значит, биологическое оружие. Скажешь, эти осы — не оружие?

— И эксперименты, — добавил Калюжный. — На людях.

Я еле сдержался.

— Сергей, — сказал я как можно спокойнее, — они людей впервые в жизни видят. И ещё вчера... ладно, пусть позавчера даже представить их себе не могли.

— Так потому и эксперименты!

— Ша, пацаны! — вдруг дёрнулся Кудинов. — Динька свалил.

— Может, отлить пошёл, — буркнул Калюжный.

— Не думаю, — щурясь, сказал Виктор. У него на лице вдруг нарисовалось немало интересного из нашего исторического наследия: "враг народа", "предатель", "власовец" — весь этот ассоциативный ряд. Он запахнул на себе одеяло, как плащ с пурпурным подбоем, и сделал шаг к дверному проёму.

В этот момент ко мне вернулось ТПортальное ясновидение. Я отчётливо увидел Диню, дружелюбно беседующего с Лангри и незнакомцем-лицин в чёрно-серых тигровых полосках — и схватил Виктора за локоть.

— Оставь Багрова в покое. Он ушёл работать, пока мы тут... дурью маемся.