Лесс Таллер - выродок

— Сбегала?

— А то как же. Когда у порога перехватывали, когда с окраины ворачивали. Раз даже от самых южных ворот самолично за волосы притащил. Норовистая, вся в мать... была, спаси господи.

— Ты и мать знал?

— Знал ли? — взгляд корчмаря масляно блеснул. — Как не знать. Девицей мне досталась, целехонькой. Уж как я ее взламывал, милсдарь мой, точно дверь дубовую высаживал! Любо-дорого вспомнить. Правда до того пришлось жениха ее на воротах вздёрнуть... свадьба у них была. Месяц мы в том селе простояли. Так я ее весь месяц объезжал — не смог. Не девка — черт! Всякий раз лез на нее и думал, чего выкинет? То ложку со стола умыкнет — у самого черпала обломает, да чтоб шип поострее — и в глаз метит! А то вроде как смирилась, тянется губками и... щелк! зубами-то у самого! Не етьё, а битва! Но и скучно не было, ваша милость. Потом мы село оставили. А лет десять тому приблудили к моему двору чужедомы, девчонку привели — соплю, лет семи — да на словах послание передали, мол, забирай, мне твой выблядок без надобности. Я поначалу ни сном, ни духом от кого. Хотел в порту сбыть, увезли бы к черту на рога и дело с концом. А потом порасспросил перехожих и понял, откуда ветер надул. Ну, думаю, коль вполовину такой же кралей как мать вымахнет — будет мне прок. Оставил. А как кровить начала — к ремеслу пристроил. Такие дела, милсдарь Лесс. Осиротел я.

— Мои соболезнования, Готар. Хотя даже не пойму кого жальче: тебя или твоего кошеля.

— Много благодарен, милсдарь Лесс. Что до кошеля... — Готар осклабился и подмигнул, — Так, поди, не последняя дочурка. Натоптал по свету я немало.

— Звучит как почин утомительной песни. Пока ты не залился соловьем окончательно, принеси-ка мне марвенское барахло. Сам. Да укрой хорошенько: лишние глаза мозолить ни к чему. И еще, — мы остановились у дверей моей комнаты, — в зале полно 'змей', так что отобедаю тут. С едой пришли бросового малого из тех, что потерять не жаль: будет пробовать при мне. Это всё.

Вмиг ставший самим собой Готар церемонно поклонился и отбыл.

'Нищий', все утро проторчавший под моими окнами, теперь жался в куцую тень дома напротив. Еще немного и перевалившее за полдень солнце лишит его и этой спасительной малости. А смена, которую он, несомненно, поминает уже и в мать, и в душу, не торопится. И отлучиться-то с поста никак: набольший, не иначе как сдуру решивший не снимать догляд за окном, шкуру спустит. Так что вялиться сердяге до вечерней звезды. Я взглянул на небо. Облака, какие ни были, сгинули без следа. Сети не видно, но деваться ей некуда. Я чувствовал ее над собой, чувствовал, как бойко и бестолково треплет ее магова свора. Впрочем, и что-то новое чудилось мне в ее дрожании. Я закрыл глаза... вот оно! Строй! И пока даже не строй, а лишь намек на него. Словно кто-то умелый исподволь уверенно вплетал в разноголосицу праздноорущих горлопанов собственную верную партию, и горлопаны поневоле подбирались, тянулись за ней, пытаясь подражать. Значит началось. Не сегодня-завтра Сеть подготовят к сведению, и время — мой ветреный союзник — открестится от меня. С такой оравой магов удивительно, что она все еще на месте. Похоже, святой бражке, скликанной Фомой со всего левобережья, оказалось не под силу разом согласовать свои действия. Что бы там ни вещал Олаф о 'лучших магах', он промахнулся. Не столько гласу архиепископа внял церковный гнус, поднявшись с насиженных мест и встав на крыло, сколько потянулся к Затуже за своими утробами, почуявшими знатную попойку. Первейшие отправились на пир, оставив приходские дела на лучших. Многим растрясти тучные зады под сутанами довелось впервые. Оставались еще полуночники, наторелые в ловчих делах, однако радениями самой церкви Новой веры голос их слаб, а число адептов таяло в омуте благочестивой бестолочи. Пока они столкуются, король на день-другой станет ближе к Затуже. И это будет моей последней победой: так запросто перетянуть время в союзники мне не дадут. Тот, кто всем заправляет, уже понял свой промах. Если в его планах нашлось место даже шумихе поднятой братским воссоединением Филиппа и Ла Вильи, то уж разглядеть брешь в рядах ловчих он сможет без труда. И потому разделять их силы он не рискнет — упрочит непуганое стадо опытными магами и поведет Сеть в одном направлении. А лучшего направления, чем трущобы нижней Затужи и выдумать сложно: вернее использовать вошегонку для лохм, нежели возить ей по плешивой башке. Стало быть, верхнему городу с его размашистыми улицами и просторными площадями перепадет лишь усиление дозоров. 'Главный ловчий' знает, где искать меня, но и я догадываюсь, с какого берега Гнызы ветер дует. Оттуда и начну.

Заявившийся с барахлом Готар был настроен по-деловому: оставил мешок у двери и, коротко кивнув, вышел. Впервые он поступился обыкновением трепаться по пустякам и рядиться за каждую мелочь. Причину я понял, едва раскрыл мешок: тряпье оказалось насквозь сырым и воняло нещадно. Постучавшийся следом малый пробовал мой обед с такой мрачной решимостью, что я было подумал, уж не собственного ли сына прислал ко мне корчмарь. Умирать пареньку оказалось рано — счастлив его бог. В дырах навроде Затужи травили торопливо, наспех, со скорым финалом из непременных корчей в лужах кровавой рвоты. Изящный столичный шик — изо дня в день наблюдать за страданиями мало-помалу угасающей жертвы, был для глубинки неведом. Я не гадал, какой именно яд предпочтут для меня 'змеи', в конечном счете, название банды должно подстегнуть их воображение. Мне оставалось лишь следовать собственному правилу: яд, не убивший сразу — не убьет никогда. Может я и помянул бы добрым словом луноликого Бораха, что натаскивал меня в Тар-Карадже по всевозможной ядовитой дряни, если б не откровенное наслаждение, с которым он присаживался рядом, кряхтя от телесного изобилия, и следил, как я корчусь на полу, исторгая содержимое желудка. Впрочем, оценивая бытие жирного борова теперь, я ему даже сочувствовал: у отцов в Тар-Карадже развлечений всего ничего, а у евнуха, изведенного что называется 'под корень', и того меньше.

Покончив с едой, я отослал паренька и запер за ним дверь. Вряд ли кому-то приневоленному нуждой лезть в зловонную жижу придет в голову проверять, холодна ли она. Потому в 'зловонную жижу' марвенского барахла я 'нырнул' не раздумывая, сразу. Дал ей свободно облапить тело и тотчас забыл о том. Вторично согнав кованое 'чудище' с насиженного места в углу, я вытащил мешок и быстро отобрал из него нужное. Я даже нашел в себе силы лишь самую малость потревожить нетленную память Рюго за нищенский выбор. Во всяком случае, не пришлось долго подыскивать в складках марвенского тряпья место для моего скудного инвентаря. Когда я закончил, солнце едва продвинулось по небосклону. Злосчастный 'нищий' больше следил за неотвратимо убывающей тенью, нежели за моим окном. Я прикрыл внутренние ставни, на случай если ему вдруг приспичит вернуться к обязанностям соглядатая. Затем вернулся к люку, проверил, крепко ли прилажена веревочная лестница и окунулся в холодную тьму.

Глава 24

Показного раздолья хватило от силы на пару-тройку саженей, дальше пришлось проталкивать себя вглубь каменной глотки точно сухомятку. На дне я едва смог извернуться, чтобы нащупать прореху входа и протиснуться в нее. В эту кромешную темь я сунулся без огня, полагаясь лишь на слова Готара: сложно заплутать, когда путь всего один, прямой и, как уверял корчмарь, 'недолгий, что тараканий хер'. О том, что путь и шириной походил на оный, Готар отчего-то умолчал. Правда, под конец кротовая язвина, по которой я полз, раздалась настолько, что я смог подняться с колен, но лишь затем, чтобы уткнуться в очередной тупик. На сей раз рукотворный: меж тесаных, наскоро прихваченных раствором камней ощутимо тянуло стынью. Пошарив по стене справа, я ухватился за конец свисающей веревки. Недомолвки корчмаря вкупе с моим нежданным доверием к нему выходили мне боком: упираясь в узлы, навязанные по всей длине веревки, я буквально выдирал себя из каменного чрева. Трещал многострадальный марвенский наряд. Не сочти я фигурой речи вскользь оброненное Готаром словечко 'нора' — полез бы голым. Подъем закончился еще не слаще: в куче рухляди. Клетушка, куда я выполз, оказалась заурядным хламовником без окон, с кособокой щелястой дверью в углу, с готовностью заскрипевшей едва я коснулся ее. Обедавшее за столом семейство к скрипу и моему внезапному появлению осталось безучастным. Даже пара чумазых огольцов вопреки неизменному детскому любопытству не подняли кудлатых головенок, продолжая старательно вылизывать свои миски. Лишь полунагой дед, валявшийся в углу на ворохе тряпья, испуганно таращился на меня совиными буркалами. Таинственная глазная и ушная хворь, поразившая остальное семейство, его не коснулась. Пока я шел к выходу, он пристально следил за мной, по-птичьи вытягивая жилистую шею. У самой же двери он вдруг ожил, замычал, забулькал, заходясь в кашле, тыча в мою сторону сухонькой лапкой. Хозяйка поднялась из-за стола, быстро прошла в угол, что-то сплевывая на ходу в тряпицу, скрутила ее и ловко затолкала беснующемуся деду в пасть. Тот разом стих, зачавкал, не спуская, однако, с меня настороженных глаз. Похоже, скорбные умом готаровой 'магии' не по зубам. За порогом, не сдерживаемая ничем, на меня навалилась жара, по-хозяйски вытряхнув из волглого барахла прохладу подземелья. Избегая людных мест, где могли случиться 'змеи', я выбрался к пустырю. На другом его конце, размазанный по знойному мареву, раскинулся мертвый квартал 'полосы отчуждения'. А за ним — я почти слышал это — потрескивала черепицей на крышах раскаленная сковорода Затужи.

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

*

Нижний город тонул в духоте. Она стекала по оплывающим от жара верхним этажам вниз, в уличную тень, мешаясь с ней. Вконец разомлевшие то ли от зноя, то ли еще от чего мухи нехотя снимались со стен и, натужно гудя, неподвижно висели в воздухе, дожидаясь пока я пройду. За всю дорогу я не встретил ни единого патруля. Сгинули заставы с узловых улиц, как не было. Я верно угадал действия 'главного ловчего', но что проку: моя смышленость прихрамывала где-то позади его расторопности. Мосты на Гнызе и в обычный день не могли похвастать многолюдьем. Как зажиточная родня не жалует бедную, так верхняя Затужа сторонилась нищей сестрицы. Которая, к слову, не ожидая милостей с соседнего берега, давно уже благословляла по мостам на имущую сторону главным образом разномастную сволочь от воров до торговцев штучным 'чудом' — шарлатанов. Теперь же, когда мосты перекрыты и посты усилены, охочие подзаработать на толстосумах сюда и носа не сунут, а те смертные кому подвезло разжиться работой в верхнем городе, успели переправиться еще до зари. На совершенном безлюдье опека марвенского барахла казалась мне сомнительной. Оставалось лишь одно место, где поток алчущих 'того берега' был достаточно плотным и не иссякал до самых сумерек. Выбирая кратчайший путь, я добрался до квартала кожевников. Чаще его величали смрадным. Дома тут стояли у самой воды, оставляя меж стенами и вялой волной неширокую полосу черного пепла от сухих водорослей вперемешку с рыбьими костями и сором. У раскрытых чердачных окон роились мухи, куда бойчее своих городских товарок. За распахнутыми дверями шевелился пыльный сумрак — там отбивали, выглаживали, скоблили растянутые на козлах шкуры. Время от времени из дверей шмыгал очередной оголец с полным ведром и, хитро зыркнув в мою сторону, с размаху выплескивал содержимое мне под ноги. Зловоние становилось еще нестерпимее, а мухи с победным гулом лавиной срывались с чердачных окон вниз. Я нарочно не воспользовался улицей, на которую те же дома выходили витринами собственных лавок: спрос на здешние товары полнил ее людьми в любой день.

Оставив позади кожевенный квартал, миновав брошенные рыбные склады без крыш и водяную мельницу без колеса, осевшую и мшистую, но обитаемую, судя по шмотью, развешенному в верхних окнах, я берегом вышел к Свалочному мосту. Последнему на Гнызе, перед тем как вытянутые, поросшие бурыми водорослями отмели, подобно ржавым клинкам рассекали ее на десяток зловонных речух, мутную проказу которых подхватывала светловодая Леика. Если кто и ведал теперь, что прежде мост звался иначе — именем какого-то святого из клариевой ватаги — то и эти дюжие памятью ни в жизнь не припомнили бы как именно. Похлеще прилаженного к ногам жернова утягивали святых их несметные добродетели на самое дно людской памяти. Я пристроился на подходной насыпи. Мост этот давно уже облюбовали купцы. Само по себе разрешение торговать в верхнем городе мошну не полнило, а вот выложить за него в магистрате полста серебром приходилось. А встал в новом порту — раскошеливайся на якорный сбор, и маячный, и за охрану отдай, да за молочные реки, кисельные берега... щипали мытники купеческие кошели, что гуси мох. В старый порт законники не совались. Банды тут сами делили угодья, самим же и правили мзду, потому поборов было меньше. Зато пуще риск хватиться половины команды к отплытию, а то и самому словить брюхом 'воловий язык'. Но больше страха лихорадила прижимистых купцов выгода, оттого и не убывало на мосту грошовых крючников, волокущих тюки от старых пирсов в верхний город. Сегодня здесь было особенно людно. Однако вопреки привычным слуху паскудным куплетам и цветистой ругани, неслось окрест лишь траурное шарканье. Противоположный сход был щедро унавожен солдатами, и словно единственное, что смогло на этом вырасти, поверх их голов выставлялся хлипкий помост с мающимся на нем полуночником. Заполнив все пространство моста, толпа медленно тянулась в одном направлении. Ловко орудуя щитами и короткими палками, солдаты расталкивали навьюченных крючников, выстраивая их в шеренгу и прогоняя под помостом по одному. Покидающих верхний город я не заметил. Стало быть, порожним крючникам за новой кладью приходилось тащиться кружным путем. А ближайший мост — Палашный — отсюда едва виден. Тут поневоле язык проглотишь и шаркать наловчишься. Моя же удача покамест тёрлась неподалеку: я чувствовал ее в сонном покачивании штандарта с гербом дома Олдри, одного из немногих, что еще привечали в своих стенах барона-пропойцу. С полуночником сложнее... не зеленый, но звезд с неба не хватает, раз хозяева не усмотрели в нем нужды на общем камлании. А коль башкою туг, значит, одним лишь радением в храме держится. Плевать такому на все потаённые тонкости в отношениях знатных домов и их домочадцев. Приказ хозяев — вот ради чего он из кожи вылезет, за что расстарается. Вона как разошелся: наотмашь метками сечет, точно проклинает. Да на каждого не меньше пары лепит! Себя проверяет не иначе. Я пригляделся. Вот только не от одного же вящего рвения он там приплясывает на месте? И кувшин, что у ног его лежит, по всему пустой, а в нем, я прикидываю отсюда, пинт пять-шесть было, не меньше. И все они, надо полагать, сейчас в самом полуночнике, уж то-то он копытами сучит. Похоже, я и соскучиться не успею: стыдная надобность сгонит его с насеста раньше. Так и вышло. Одолело естество сердягу. Бросив очередную метку, навалился на поручень брюхом, будто бы воочию решил убедиться, что та угодила точно в цель, и солдатам внизу нашептал что-то. Те захохотали, сомкнули ряд, двинулись на корпус вперед, оттирая напирающих крючников от помоста и встали. Плотно встали, мышь не проскочит. А полуночник с помоста соскочил, подобрал полы рясы и помчал к ближайшим кустам, себя забыв, только щиколотки бледные засверкали. Значит пора.