— Я согласен. Смерти Спока не должно быть, если она не несет никакой драматической функции. Слушай, я прямо сейчас все перепишу, через пару дней все будет готово. Ты сможешь взять сценарий с собой в самолет, когда полетишь в Израиль.

Я был обрадован и совершенно обезоружен. Никогда раньше я не встречался с такой немедленной и положительной реакцией на свои замечания. Мы еще немного обсудили оставшиеся мелочи, и наша встреча завершилась на жизнерадостной ноте.

Что самое важное, Ник сдержал слово. Сценарий был у меня в руках, когда я улетал в Израиль — и, что даже лучше, исправления были сделаны отлично.

Преисполненный новых надежд, я вернулся на съемочную площадку "Голды", где мне представилась драгоценная возможность поработать с двумя выдающимися актрисами — Ингрид Бергман и Джуди Дэвис. Их профессионализм и талант служили вдохновением, и даже больше — учитывая, что Ингрид Бергман в то время серьезно страдала от рака груди. От хирургической операции и последующего лечения ее рука так опухла, что ей приходилось спать, держа ее на весу, и носить длинные рукава, отороченные кружевом, чтобы скрыть скрывать руку от самой груди. Но она никогда не жаловалась и никогда не позволяла болезни влиять на ее работу. Она умерла несколько месяцев спустя. Очень правильно, что она была удостоена "Эмми" за это последнее выступление. (Я был очень тронут, что меня тоже номинировали на "Эмми" как актера второго плана за роль Морриса Мейерсона, и, если честно, я могу быть совершенно спокоен, что не получил награды — ведь она в итоге ушла к Лоуренсу Оливье).

Бергман никогда не давала понять, что она больна, но мы все об этом знали. Я не мог не испытывать к ней сочувствия, и она в ответ относилась ко мне с большой теплотой.

6 октября 1981 года, вторник, был моим последним днем работы в Израиле. Мы провели запланированную ночную съемку на улицах Тель-Авива, сняв сцену, в которой изображается празднование провозглашения Израиля государством. Я с нетерпением ожидал своей сцены с Бергман, где предлагалось несколько трогательных моментов — Моррис Мейерсон, уже разведенный с Голдой, приходит принести ей свои поздравления по поводу ее достижений и поделиться информацией о житье-бытье их двух детей.

Ну, в норме сцена предполагала больше напряжения, тень враждебности между этими двумя людьми, в конце концов, они были разведены, отстранены друг от друга многие годы.

Но Бергман была великодушной и отважной дамой, и нас обоих наполняло чувство товарищества. Так что, когда камеры заработали, я наклонился и инстинктивно коснулся ее руки. Думаю, что она была приятно удивлена этим жестом, но немедленно на него отозвалась тем же, потянувшись ко мне с неподдельной теплотой. Это был тот случай, когда один актер отзывается на выбор другого и подтверждает его. Я взял ее протянутую руку и сжал в своих ладонях, и мы сыграли таким образом всю сцену, прохаживаясь и беседуя, как два близких, давних друга.

В роли Морриса Мейерсона с Ингрид Бергман ("Женщина по имени Голда")

Эта трогательная сцена снималась на фоне огромного напряжения всей страны — за несколько часов до начала съемок Анвар Садат, египетский президент, был убит. Консерваторы в Египте были недовольны, что он восстановил отношения с Израилем — и это стоило ему жизни.

Все были обеспокоены возможностью дальнейших кровопролитий — или даже нападения на Израиль. Но даже в такой обстановке мы продолжали съемки — всю ночь напролет. На рассвете я вернулся к себе в отель, принял душ, переоделся и отправился в аэропорт — а затем в Китай.

Когда самолет взлетал, я ощутил укол вины, как будто я бросал страну и съемочную компанию в беде, хоть я и не мог им никак помочь, и работа моя там была окончена.

Поскольку между Израилем и Китаем не было дипломатических отношений, прямых рейсов между странами не было. Мне пришлось сначала полететь в Рим — в совершенно другом направлении — прежде, чем я смог сесть на самолет в Пекин.

Полет был необычайно длинным и утомительным. Мы сделали остановку в Риме и еще одну — в Бахрейне, для дозаправки. Я вышел из самолета и обнаружил себя в абсолютно другом мире, где темноглазые женщины прикрывали лица покрывалами, а мужчины были увешаны блестящим двадцатичетырехкаратным золотом.

Полтора дня спустя вылета из Тель-Авива, я без сил прибыл в пекинский аэропорт, где меня встретил улыбающийся Винченцо ЛаБелла. Винченцо был обаятельным, мудрым, образованным человеком, который чрезвычайно гордился своим ватиканским гражданством. История была его коньком, и это отразилось в сериале, который он решил спродюсировать. Я помню его всегда улыбающимся, всегда веселым, несмотря на все трудности, с которыми кампании "Марко Поло" пришлось столкнуться в Китае и Монголии — и еще больше ожидало впереди.

Винченцо проводил меня до машины, которой управлял улыбающийся, но молчаливый абориген, и по дороге в отель рассказал мне немного о производстве фильма.

Съемочная команда состояла, в основном, из итальянцев — и нескольких китайцев, что давало на выходе любопытный языковой коктейль. В работе, наряду с несколькими уважаемыми актерами, принимали участие несколько профессионалов мирового класса — кинематографист Паскуалино Де Сантис и костюмер Рафаэль Сабатини (который выиграл "Эмми" за разработку костюмов). Ин Жо-Шен, китаец по национальности, играл Кубла-хана, он на удивление хорошо говорил по-английски. Несколько лет спустя он принял участие в китайской постановке "Смерти продавца" под руководством писателя Артура Миллера. Я также с радостью узнал, что Ф. Мюррей Абрахам, с которым я встречался в театре "Гутриэ", пока мы занимались различными проектами, тоже в деле. Несколько лет спустя Мюррею было суждено выиграть "Оскара" за блестящее исполнение роли завистливого музыканта Сальери в "Амадее". Мюррей — увлеченный, страстный актер, мне нравилось находиться в радиусе энергии, которую он источал.

Когда мы прибыли к месту нашего назначения, Винченцо объяснил, что водитель и машина предназначены мне на весь месяц моего присутствия. Мой водитель будет возить меня на работу и обратно, и, если понадобится, куда-нибудь вечерами.

Вскоре мы прибыли в гостиницу "Пекин" — в пределах слышимости от ныне печально известной площади Тяньаньмэнь. Я поблагодарил Винченцо и водителя, который, как объяснил ЛаБелла, будет ждать меня завтра в 7 утра, чтобы отвезти на работу.

Погода была гораздо холоднее, чем в Израиле, а гостиница представляла из себя огромный и ужасающий винегрет различных стилей. Разные ее части создавались в разное время, под различным влиянием — от русского до французского. Я въехал в очень старую, грязную, полную тараканов комнату, чей уют могло превзойти только радушие персонала.

С утра я вышел из гостиницы, и спустился по лестнице, где меня с легким поклоном встретил улыбающийся водитель. Он отвез меня на студию по улицам, забитым велосипедистами — которые явственно считали, что машинам тут не место. Они стойко игнорировали сигналы клаксона и отказывались уступать дорогу. Я не мог не дивиться отсутствию несчастных случаев.

На студии меня волшебным образом облачили в роскошные шелковые одеяния, отороченные золотой парчой, и весьма искусно наложили усы и бороду. (Не знаю, почему, но волосы, которые они использовались, страшно чесались, за следующий месяц мне пришлось просто исстрадаться!)

Персонаж по имени Турк Ахмет был интересен, и настолько далек от Спока, насколько это вообще возможно. Он был законченным злодеем, коварным манипулятором и развратником. Обычно он вызывал кого-то из местных китайских торговцев, чтоб сказать: "Знаешь, мы за тобой понаблюдали и решили, что у твоего товара качество превосходное. Мы хотим, чтоб ты снабжал императорский двор... и, кстати, нет ли у тебя молоденькой дочери?"

Персонаж мне нравился, и работа шла хорошо. В конце дня я смыл грим, привел себя в порядок и отправился к машине, где мой верный водитель усадил меня на заднее сиденье и сам уселся за руль.

И вот так мы и замерли на стоянке — я, сидя на заднем сиденье, и он, положив руки на руль.

Прошла целая минута. Он повернулся ко мне и улыбнулся.

Это было мое первое столкновение с языковым барьером в Пекине, но смысл я понял — он не делал никаких предположений. Машина никуда не поедет, пока я сам не дам инструкций.

И я совсем не говорил по-китайски, а он не знал ни слова на английском.

Но я все же попытался. "В гостиницу, пожалуйста. Гостиница "Пекин", — сказал я, отчаянно надеясь, что он знает, по крайней мере, слово "гостиница".

Он не знал.

Он просто продолжал улыбаться, сжимая руки на руле, так что, в конце концов, в отчаянии я выбрался из машины и разыскал итальянца из съемочной команды, который знал английский (многие из них не знали, что делало жизнь еще веселее). Он, в свою очередь, выследил китайца из съемочной команды, который говорил по-итальянски — и свершилось чудесное взаимодействие языков, он сказал итальянцу, который потом сказал мне, что волшебные слова звучат как "Бейцзин Фандьень".

Повторяя их всю дорогу, я поспешил обратно к машине, забрался внутрь и опробовал заклинание на шофере, на этот раз молясь, чтоб произношение было не слишком ужасным. Улыбка его от облегчения стала еще шире — как и моя собственная, когда он повернул ключ зажигания и повез меня в гостиницу.

Это было не единственное интересное китайско-итальянско-английское происшествие. Позже, в одной сцене за пределами ахметовой спальни, у одного китайского актера была маленькая роль — он должен был вбежать с криком: "Господин Ахмет! Господин Ахмет!"

Разумеется, он не знал английского — а режиссер, Джулиано Монтальдо, тоже не слишком-то им владел. Но он отважно обучил юношу, как выговаривать его фразу.

Так что, когда актер, наконец, был готов, и вбежал на съемочную площадку, во все горло вопя: "Май-а гаспадин-а Ахмет-а!" с самым итальянским вариантом китайского акцента, который мне только доводилось слышать, мне пришлось приложить всю силу воли, чтоб не лопнуть от смеха.

Еда на студии была отличнейшая. Итальянская часть съемочной команды восстала против китайской кухни несколькими неделями ранее, так что из Италии был ввезен великолепный шеф-повар, укомплектованный вдобавок передвижной кухней. Будь благословенны любители пасты! Еда в отеле была неплоха, если вы любите китайскую кухню (как я), но, опять же, официанты — это было что-то. Их любимое выражение было "мэйо" — что, по сути, значит "Бросьте. Ничего вы не получите". (Более точным переводом было бы что-то вроде "У нас нету").

Добродушная съемочная команда приучилась добавлять "без мэйо" ко всем заказам. "Я возьму курицу "кун пао" без мэйо!". Это, конечно, отнюдь не увеличивало наших шансов получить желаемое, но смех за столом поднимал нам настроение. Правило "клиент всегда прав" в Пекине и слыхом не слыхивали. Официанты, казалось, были твердо намерены выучить нас терпению. Но некоторые обучались не слишком хорошо — мы однажды видели кулачный бой между клиентом и обслуживающим его официантом! Разумеется, коммунистическая политика призывала отель держать книгу, в которую посетители могли бы заносить свои жалобы. В теории, эти жалобы должны были вслух зачитываться на партсобраниях, а нарушители — получать по заслугам, но книги никогда не было видно и, когда бы ее ни спрашивали, она таинственным образом "терялась".

Сам Пекин был сбивающим с толку, потрясающим, древним, безвкусным, строгим, обманывающим ожидания и необычайно познавательным. Город сотрясали первые западные веяния — и всего через несколько лет им было суждено вырваться в демонстрацию и бойню на площади Тяньаньмэнь. Если честно, я не был удивлен, когда это произошло — будучи там, я ощущал, как нарастает напряжение между двумя весьма далеким друг от друга лагерями: коммунистами-радикалами и поклонниками западной демократии. Многие, особенно молодежь, рады были приветствовать новые свободы и капитализм — а старая гвардия коммунистического режима сопротивлялась.

Площадь Тяньяньмэнь, октябрь 1981 года

Противостояние между этими двумя группами было очевидно везде. Например, "Бейцзин Фаньдьень", где я остановился, управлялась консервативными коммунистическими кадрами, которые высоко ценили такие старомодные коммунистические ценности, как грубость по отношению к клиентам и ужасное обслуживание. А ниже по улице была другая гостиница, управляемая либерально настроенными кадрами, которые были гораздо дружелюбнее к представителям западной цивилизации и у которых была гораздо более европейская кухня и гораздо более европейское обслуживание. Когда мне отчаянно требовалась передышка от отношения персонала моей гостиницы к постояльцам, я спускался вниз по улице в этот отель. То же самое можно было сказать и о каждой лавке. Я мог войти в магазин и по отношению продавца сразу же понять, управляется он либеральными или консервативными кадрами. И было совершенно ясно, что эти две группы друг друга глубоко возмущают.

Но я встречал многих китайцев, которые были рады встретить человека с Запада, особенно американца. Собственно, один дружелюбный юноша из местных узнал меня на улице, как человека из съемочной команды "Марко Поло" и пригласил к себе в гости, встретиться с семьей. Ему было так интересно узнать больше о Западе, что он умудрился выучиться весьма сносному английскому по пятнадцатиминутной, набитой пропагандой передаче, идущей один-единственный раз в неделю по телевизору. (Я посмотрел пару-другую выпусков забавы ради — там всегда были истории про злобных капиталистов, эксплуатирующих несчастных рабочих). Я разрывался надвое. Как страстно мне ни хотелось воспользоваться возможностью встретиться с китайской семьей у них дома и узнать побольше об их поразительной культуре, я решил не ходить — ведь я знал, что, когда я покину страну, юноше и его родным, несомненно, придется подвергнуться допросу.

Но я мог вволю бродить по пекинским улицам, потому что в Китае никогда не показывали "Звездный путь" и не слыхивали про Спока или Леонарда Нимоя. Если на меня глазели местные, то только потому, что они интересовались иностранцами. Я наслаждался безвестностью, включая возможность зайти в любой магазин или ресторан без необходимости принимать меры предосторожности.

Собственно, однажды я увидел огромную очередь из местных у ресторана — отличное подтверждение качества еды, как я выяснил — так что я пристроился в очередь и смешался с молчаливой толпой. Внутри я обнаружил, что там продавалось одно — и только одно — блюдо, раздаваемое из огромного котла. Так что, подражая стоящим впереди, я взял тарелку и подал ее повару, который щедро наполнил ее пельменями за огромную сумму в что-то около двадцати центов. Я прошел с ней за большой семейный стол, где семейная пара дала мне место среди своих детей. Это было потрясающе!

За всю мою жизнь пребывание в Пекине больше всего походило на пребывание на другой планете (если не считать фильмов). Как и все остальные, я скоро начал тосковать по контакту с внешним миром. Радио слушать я не мог, потому что оно все было на китайском, и телевиденье было не лучше. Редкие новостные передачи (разумеется, на китайском) предлагали нам только пару картинок, и, хоть газета "Пиплс Дэйли" и печаталась на английском, она была настолько забита дурацкой пропагандой, что годилась только, чтоб посмеяться. Единственной ежедневной газетой на английском, которая чего-то стоила, была азиатская версия "Уолл Стрит Джорнел", так что я стал читать ее.