— Стряслось что? Куда это ты наладился?
— Дядя Вася прислал. Насчет комбикорма. Упаси господь, прозеваем, бабушка нас убьёт!
— Сколько?
— Мешок.
Дед похлопал себя по карманам, вытащил кошелек. На всякий случай, спросил:
— Управишься сам?
— Легко! — сорвалось с языка.
Он посмотрел на меня с сомнением, но рубль протянул:
— Коли так, молодчага! Смотри только, деньги не потеряй! А я ещё посижу с обществом, заодно бабушку подожду. Встречаемся только на похоронах...
У дома Митрохиных — дальних родственников нашего дяди Коли, виднелись согбенные спины, образующие большой полукруг.
Зажав рубль в кулаке, я пустился в обратный путь. Почтальонка уже спешилась, и вела свой велосипед на руках. Далеко ей до конца улицы. В каждый почтовый ящик нужно сунуть пару газет, не считая открыток и писем.
Дядя Вася поджидал меня у двора. Сидел на нашем бревне и нервно курил. Весь истомился.
— Ну что, идёт? — нетерпеливо спросил он.
— Рубль передал. Просил управиться без него. Я сейчас, только возьму досточку, чтобы цепью мешок не порвать...
Была у нас специально выпиленная приспособа, чтобы возить тяжёлые грузы. С двух сторон она упиралась в раму, а сверху ложилась на цепь.
— Да комбикорм я сейчас и сам принесу. Ты деньги давай! Мужики ж на работе. Их товарищи отпустили, чтобы сделали дело, да вернулись назад, пока не хватилось начальство. Сидят, как на иголках: "Скорей, говорят, думай, а не то мы в другое место пойдем!" Им же еще в магазин нужно успеть. Я бы заплатил из своих, да аванс только к вечеру принесут...
Дядя Вася принял бумажный рубль, как переходящее красное знамя и, даже не пряча его в карман, быстро ретировался. Ну что ж, будем ждать.
Я завел велосипед во двор, достал из почтового ящика две газеты и открытку. Мама поздравляла меня с окончанием учебного года, просила "быть умницей" и обещала скоро приехать.
Скорей бы! Кажется, мне представился шанс снова увидеть ее. Я смотрел на стремительный, круглый почерк и думал о том, что вылечить её, предотвратить беду, никаким врачам не под силу. Ведь это не болезнь, а проклятие. Кто-нибудь из нашего рода, в каждом поколении, строго по женской линии, после пятидесяти лет, обязательно сходит с ума. По-тихому, неизлечимо. Анну Акимовну, младшую сестру моей бабушки, бог покарал манией преследования.
После седьмого класса я каждое лето ездил в село Натырбово, где она работала агрономом в колхозе, чтобы помочь по хозяйству: натаскать воды, прополоть грядки, оборвать с дерева спелые яблоки. Своих детей у бабушки Ани не было. На ней обрывался род Гузьминовых. В молодости она была своенравной красавицей, женихами перебирала. Так и ушла с девичьей фамилией на кресте.
Жила она в старинной саманной хате с земляными полами. При хате был огород с добрую треть карликового государства и такой же огромный сад. Работы хватало, но справлялся я с ней за неделю, чтобы не загнуться от скукотищи. Телевизора у бабушки не было, радио не работало, а по местным девкам я не ходил, стеснялся.
Анна Акимовна целыми днями пропадала на колхозных полях. Она приходила поздно, готовила мне еду и сразу ложилась спать. Кое-какие странности в ее поведении я сразу заметил, хоть и не придал им большого значения. В хате, на всех подоконниках, были разбросаны сигареты и папиросы, в пачках и россыпью. А на столе и тумбочке, в изголовье ее кровати, стояли фабричные пепельницы,
наполненные "бычками". Естественно, я удивился:
— Бабушка! Неужели ты куришь?!
— Нет, внучек, — сказала она, — не курю, и тебе не советую.
— А это зачем?
— Ночью, когда тревожно, лежу и пускаю дым. Если кто-то заглянет в окно, подумает, что в доме мужчина и побоится меня убивать...
У матери всё началось по-другому. Ей казалось, что кто-то из ближайшего окружения наводит порчу на нашу семью. Первой под подозрение попала Прасковья Акимовна. Бабушке было запрещено даже общаться с родной сестрой, и они встречались тайком, когда мать уходила в школу...
— Здорово, Кулибин! А ну, отчиняй ворота!
Я вздрогнул и поднял голову. Надо мной возвышался дядька Петро с мешком на плече. Был он мрачен и, самую малость, поддат.
— Плечом надави! — скомандовал дядя Вася. — Запамятовал, что калитка здесь на пружине?
Судя по интонации, он за что-то на своего напарника злился.
Под могучим плечом я проскользнул во двор, расчистил пространство у двери летней веранды, которую дед время от времени расширял:
— Ставьте пока сюда. Дальше нельзя, Мухтар может обидеться.
— Фух! — выдохнул дядя Петро и впечатал мешок вплотную к стене. — Принеси-ка, Кулибин, холодной воды. Вчера испытал трамбовку, такую же, как у тебя. Протоптал старику Кобылянскому бут под фундамент. Пожалуй, ты прав: колеса у этого агрегата надо было предусмотреть. До сих пор ноги не держат!
— Аж денежки заработанные на обратном пути потерял! — с укоризной сказал Василий Кузьмич. — Утром ходили, искали, да кто-то, видать, встал еще раньше нашего!
Я сбегал к колодцу за свежей водой. Петро напился, ополоснул лицо, отряхнул рабочую куртку.
— Ладно, — сказал, — пошли-ка, Кузьмич, на брёвнышке посидим. Негоже гулять по чужому двору, когда взрослых дома нема.
Я поставил ведро на скамейку, открытку и обе газеты положил на обеденный стол. Читать там всё равно нечего. В Краснодаре открылась краевая партийная конференция и весь свежий номер "Советской Кубани" был посвящен исключительно ей.
— Так что ты там за верстак на бумажке изобразил? — спросил дядя Вася, как только я снова вышел на улицу.
— Это станок для изготовления тротуарной плитки, — пояснил я, осторожно подбирая слова. — Условное название "вибростол".
— Опять из журнала? — хмыкнул Петро.
— А откуда ещё?
— Дашь почитать?
— Я ж говорю: в библиотеке брал.
Судя по разговору, Петру было "не очень". В его сегодняшнем тоне преобладал скепсис.
— Ты о деле, о деле спрашивай! — вмешался Василий Кузьмич.
— Ладно, давай о деле, — согласился напарник, — откуда ты взял такие размеры?
Он достал из кармана и стал разворачивать сложенный вчетверо лист. Из него тотчас же выпали и закружились в воздухе два бумажных рубля.
— Моп твою ять!!! — хором сказали представители пролетариата и прикусили язык. В те времена было не принято матюкаться в присутствии несовершеннолетних.
— Куда же ты, падла, смотрел? — сурово спросил дядя Вася, когда схлынул первый ажиотаж.
— Так на твоих же глазах все карманы выворачивал наизнанку, — оправдывался Петро, — и бумагу давал тебе подержать. Кто ж его знал, что я деньги туда положу?
Настроение у мужиков стремительно поднималось. Они всё ещё переругивались, но уже было видно, что конфликт между ними исчерпан. А я ждал, когда внимание вновь обратится ко мне, чтобы вернуться к сути вопроса. Наконец Пётр Васильевич расправил бумагу и чиркнул по ней прокуренным ногтем.
— Вот, — сказал он, — семьсот на семьсот. С чего ты приплел эти цифры?
— Как? — изумился я, — вы ж говорили, что собираетесь лить на дому тротуарную плитку? Я и посчитал с карандашом: чтоб выпускать ежесуточно пятьдесят метров на круг, точно такой размер и понадобится.
— Я говорил?! — еще более изумился Петро (типично кубанский приём: сгоношить всю толпу и красиво уйти в сторону) — Говорил? А ведь действительно, кажется, говорил. Пьяный был, но что-то припоминаю...
— Вы еще моему деду впаривали насчёт деревянных форм — в запале напомнил я.
— Как ты сказал? Впаривал? — засмеялся Культя, — хорошее выражение, надо будет запомнить. Сдавайся, кум! Насчёт форм ты впаривал точно. Я ещё "Хасбулата" пел...
— Ну ладно, будем считать, что впаривал, — согласился Петро, принимая новое слово, как эстафету, — только как я эту хламину спрячу в сарае? Ты только, Васька, представь: семьсот на семьсот!
А полсотни на круг? Это ж Кулибин мне намекает на квадратные метры! Куда столько?! Да через неделю работы приедет ОБХСС — и с песнями на этап! Нет, мне бы чего попроще. Чтоб как вчера: пришёл, сделал работу, положил деньги в карман — и гуляй!
Я хотел было сказать, что тротуарную плитку можно лепить и на стиральной машинке, если ставить ее неустойчиво, но Василий Кузьмич толкнул меня локтем в бок: молчи, мол.
Выговорившись, Петро поскучнел. Закурил было папироску, но закашлялся и смял её в кулаке.
— Схожу-ка я, кум, в магазин. Возражения есть? Нет? Ну и добре...
Он поднялся и решительно зашагал в сторону Витькиной кладки. Вместе с ним почему-то ушло и моё хорошее настроение.
Ну, хрен я тебе ещё что-нибудь подскажу! — со злобой подумал я.
— Ты на него, Сашка, не обижайся, — сказал дядя Вася. Как будто, прочёл мои мысли. — Не в таком он сейчас состоянии, чтобы думать о деле. А ведь бумагу не выбросил!
Я промолчал.
— Ладно, пойду. Охо-хо, — Василий Кузьмич тяжело приподнялся и снова осел на бревно. — Нет стоп, погоди! Ты там что-то насчет гитары впаривал?
— Было дело, — кивнул я, думая о своем.
— Есть у меня инструмент, старенький, довоенный. Пылится на шифоньере. Выглядит неказисто, двух струн не хватает, но коробка звучит хорошо. Я ведь тоже когда-то парубковал, "Гибель Титаника" играл перебором. А куда мне сейчас, с такой-то рукой? Могу подарить, если ты не побрезгуешь.
— Не жалко?
— Было б, о чем жалеть. Вот, на этой неделе домой попаду, принесу, коли не забуду.
— А мне почему-то казалось, что у вас нету дома.
— Серьезно? — засмеялся Василий Кузьмич. — Как это нет? — есть! Бездомных у нас на работу не принимают. Другое дело, что не люблю я туда ходить. Всё равно как на кладбище. Ладно, Сашка, бывай. Некогда мне. Петька скоро вернётся, нужно успеть приготовить закуску. Да и твои старики уже на подходе...
Пьяным своего деда я видел один раз. Вернее, не видел, а слышал. Мне шёл шестой год. Было поздно. Я лежал в своей детской кровати, пытался уснуть, но не мог. За стенкой гуляла шумная свадьба. Это Вовка, младший сын бабушки Паши, "пошёл на семена". Гудели полы, играла гармонь, а я лежал и думал о несправедливости жизни. Ведь Вовку я считал своим другом. Мы часто ходили с ним в город. Он покупал мне мороженое и сладкую вату, дарил иногда игрушечные кораблики, которые делал сам. А как до дела дошло, даже не пригласил.
Спустя какое-то время, за стеной что-то произошло. Общий фон разделился на несколько составляющих. Одна из них приближалась. Скрипнула калитка, ведущая в огород, около летней печки раздались возбужденные голоса, лязгнул замок и в дом завели деда. Я понял, что это так, ещё до того, как включили свет. Он шёл на своих ногах, расстроено повторял: "Ох, чёрт его знает!" и долго потом ворочался на своей скрипучей кровати, часто вздыхал и охал.
Дед изредка выпивал. Как мне тогда казалось, без повода. Он мог провести на сухую, Новогодние праздники, но в один из ничем не примечательных дней, вернуться с базара с каким-нибудь мужиком, усадить его за наш круглый стол и раза четыре наполнить графин. Разговор в таких случаях, всегда шёл о войне.
Против домашних застолий бабушка не возражала. Она охотно подносила закуску, подсаживалась к столу, если внутренний такт требовал выслушать гостя. Иногда поднимала рюмку, чтобы слегка пригубить. Но стоило деду "лизнуть" где-то на стороне, а бабушке поймать его "на горячем", начиналась трагикомедия. Вот и сейчас, она вела себя так, будто супруг вообще не стоит на ногах и "лыка не вяжет": то подставляла плечо, то поддерживала под локоток, то пыталась толкнуть в шею. И при всём этом, беспрестанно ругалась.
А тот шел себе, да посмеивался.
Видеть, что будет дальше, мне не хотелось, да и не следовало. В конце концов, взрослые люди. Пусть разбираются без меня. Я отступил сначала во двор, потом в огород, вброд перебрался на островок. На своей его части, бабушка Катя окучивала картошку. Пришлось перелезть через две изгороди, чтоб поздороваться и навязаться на разговор.
— Здравствуй, Сашка! — сказала она. — Ну что там, Степан Александрович, лекарство моё пьет?
— Не то слово пьёт — потребляет! — Я не пожалел красок, чтобы выразить свою озабоченность. Даже вздохнул. — Вроде всё правильно, утром столовая ложка и стакан молока. А в банке чуть больше трети осталось.
— Да что ж там у него за ложка такая?! — удивилась бабушка
Катя.
— Большая деревянная ложка. Я замерял: семьдесят пять грамм.
— Ну, ничего страшного. Чем больше выпьет — тем здоровей будет! — засмеялась она. — Главное, чтоб натощак, регулярно. Ты приходи через полчасика. Я, как управлюсь, еще одну банку для него наведу.
— Может быть Вам помочь? — осторожно предложил я. — Сейчас, только за тяпкой слетаю...
— Если что-нибудь надо, прямо скажи! Нечего тут дипломатию разводить! — Екатерина Пимовна выпрямилась, уперла в тощие бедра костлявые кулаки, как перед ссорой с соседями. — Ну, говори!
Под её водянистым взглядом мне стало не по себе.
— Проклятье на нас, — обреченно сказал я, облизнув пересохшие губы. — Кто-то по женской линии, в одном поколении, обязательно сходит с ума. На очереди Анна Акимовна, родная сестра моей бабушки. Следующей будет мама.
Бабушка Катя отпрянула, посерела лицом и посмотрела на меня с каким-то мистическим ужасом. Тут всё понятно без слов.
Вот и накрылось дедушкино лекарство, — думал я, перелезая через ограду. — Теперь она ко мне на километр не подойдёт.
Тонко звенели комары-кровопийцы. За мокрые ноги цеплялась картофельная ботва. На сердце было погано.
— А ну-ка вертайся назад!
Я не ждал этих слов. Поэтому подумал, ослышался. На всякий случай, решил обернуться. Бабушка Катя стояла, опершись на свою тяпку, и призывно махала рукой.
— Куда это ты побежал? — спросила она, когда я приблизился на расстояние тихого слова. — Ишь ты, какой обидчивый! А ну-ка садись, рассказывай. До Анны Акимовны кого там бог покарал?
— Родную сестру Марфы Петровны. Это мама моей бабушки. А как её имя, и кто еще был до нее, этого не скажу.
— Откуда узнал?
— Увидел.
— Ладно, пошли. Какая уж тут картошка! Да и тесто уже подходит.
С её стороны речка была чуть шире, дно мелким и каменистым. Я перешел её вброд, а бабушка Катя — по специально уложенным валунам. Пахло подсыхающим илом. Мелкие водоросли тянулись вслед за течением. Со стороны островка огород окружал редкий плетень, увенчанный железной калиткой. Над крышей поднимался дымок. Несмотря на жару, в хате топилась печь. Но тепло было не одуряющим, как на улице, а домашним и сытным. В кадке томилось тесто.
— Ванечке моему десять лет, — пояснила бабушка Катя. — Ох, и любил покойный ватрушки! Никчемный был человек. Что жил, что под тыном высрался. От водки сгорел. Как с фронта пришел — так из стакана не вылезал. Скоро начну печь, а вечером по людям разнесу. Садись Сашка к столу, будешь снимать пробу.
Я мышкой притих в уголке, боясь неосторожным словом разрушить это зыбкое статус-кво. Ведь Пимовна могла завестись с пол оборота, особенно, если почувствует, что человек с ней неискренен. Руки её порхали над клеенчатой скатертью, как дирижерская палочка над оркестровой ямой. Сито она держала на уровне плеч, но ни одна пылинка муки не упала на крашеный пол.
