Проклятие Раду Красивого

К примеру, янычары ничего не подозревали, а уж остальное войско — тем более. Да и многие вельможи, которые не обладали правом устного доклада султану, а только правом письменного доклада, не знали ничего.

Те, которые обладали правом устного доклада, то есть могли являться в личные покои Мехмеда, иногда видели меня в коридорах, когда я в сопровождении слуг шёл от султана или к султану. Разумеется, таким вельможам становилось известно многое, но мне только казалось, что они болтают обо мне со своими подчинёнными. В действительности же такие вещи лучше было не упоминать без крайней необходимости, ведь беседовать обо мне означало беседовать о султане, а тот, кто рассуждает о слабостях султана, сильно рискует оказаться заподозренным в подготовке заговора.

Я думал обо всём этом, когда низко склонился перед султанским троном и слушал, что говорят обо мне Махмуд-паша и Исхак-паша. Они говорили Мехмеду, что я обратился к ним с просьбой хлопотать обо мне. Дескать, я прознал, что мой брат Влад оказался для великого султана неверным слугой, и прошу дать мне войско, дабы отвоевать престол своего отца, а взамен обещаю стать верноподданным, то есть платить дань и исполнять повеления, если таковые будут.

Как и ожидалось, Мехмед торжественно произнёс, что верит своим слугам, сказавшим про меня столько хороших слов. Затем он поднялся с трона, подошёл ко мне, велел распрямиться, взял за руку и усадил на почётное место — на небольшое возвышение по правую сторону от себя.

Затем по знаку Мехмеда мне принесли богатый синий кафтан, но не длинный, а короткий, который удобен для ношения в походе. Крой выглядел изящным, и сразу стало понятно, что мне эта одежда окажется в пору. Шили явно по моей мерке, причём позаботились, чтобы видно было — я широк в плечах и тонок в поясе.

Почему одежда оказалась именно синего цвета, не знаю, но светловолосым этот цвет к лицу. "Неужели Мехмед даже на войне хотел видеть меня красивым?" — подумалось мне.

Затем принесли знамя — хоругвь из красного бархата с вышитым на ней золотым орлом, птицей из герба румынских князей. Я знал, что на настоящем гербе эта птица держала в клюве крест, но среди знамён мусульманской армии крест смотрелся бы неуместно, поэтому его на моей хоругви не стали вышивать.

Мне захотелось горько усмехнуться: "Вот оно, достойное меня облачение. Вот оно, достойное меня знамя. Я оденусь, как девка, которая выставляет себя напоказ, а над моей головой вознесётся знамя предателя — знамя того, кто забыл о своей христианской вере и воюет против единоверцев".

Затем состоялось что-то вроде военного совета. Я сидел на своём возвышении в наброшенном на плечи синем кафтане, иногда посматривал на каменнолицего воина-знаменосца, державшего мою хоругвь, и слушал, как султан раздаёт повеления своим военачальникам относительно похода в Румынию. Походу полагалось вот-вот начаться, потому что армия уже собралась.

Между прочим, Мехмед объявил, что мне поручено командовать четырьмя тысячами всадников, и что я согласно повелению должен завтра же вести их к Дунаю — точнее к городу Никополу возле этой реки.

Я испытал странное чувство — будто поменялся местами с Владом. Двенадцать лет назад — ещё во времена правления старого султана Мурата — брат ушёл в поход вместе с турками, чтобы получить трон нашего отца, а теперь я должен был отправиться в поход с той же целью и тоже вместе с турками. Отцовское имя, повторенное несколько раз во время совета, звучало так, будто отец умер не давным-давно, а совсем недавно, поэтому я вспомнил, что чувствовал, когда только-только узнал об отцовой смерти.

Если раньше я соревновался с братом за отцовское внимание, то после отцовой смерти я понял, что нам с братом больше нечего делить. Я и раньше начал понимать это — когда мы с Владом остались в Турции вдвоём. Я чувствовал, что кроме брата у меня никого нет, но когда пришла весть об отцовой смерти, на смену смутного чувства пришло понимание: "У меня и вправду никого нет, кроме Влада".

И вот теперь собрался военный совет, на котором Мехмед говорил, как я буду воевать против Влада. Это показалось мне так нелепо! Я знал, что никогда не смогу поднять на брата руку — даже для того, чтобы защитить свою жизнь, всё равно не смогу.

Мне вспоминалось то, что я знал о брате со слов Мехмеда — что в позапрошлом году Влад казнил турецких посланцев, велев прибить чалмы к их головам, а этой зимой убил много султанских подданных, разорив турецкие земли вдоль Дуная и предав огню приречные крепости.

Однако я думал обо всём этом без содрогания. Я мысленно повторял: "Брат мой, как прекрасно то, что ты сильнее меня! Султан хотел убить тебя, когда ты приедешь к его двору с данью, но ты не приехал и отомстил, убив посланцев Мехмеда. Султан пытался убить тебя снова, привезя к турецкому двору силой, и ты отомстил, предав огню турецкие крепости и истребив турецких подданных. Ты способен отвечать ударом на удар — способен на то, чего я уже почти не могу. Отомсти, брат. Отомсти Мехмеду за себя... и за меня тоже отомсти".

Да, именно так я думал на военном совете, сидя по правую руку от султанского трона. А нелепости всему происходящему добавляло ещё и то, что я узнал недавно — Мехмед решил меня женить.

Султан сам объявил мне о моей скорой свадьбе незадолго до того, как состоялись церемония и совет, причём известие о свадьбе застало меня врасплох, как почти все новости, которые сообщал мне Мехмед.

Казалось бы, за те годы, что я провёл с ним, мне следовало привыкнуть, что султан походя распоряжается моей судьбой и моё мнение в расчёт не принимает. Он лишь объявлял мне об уже принятых решениях — что решил сделать меня своим возлюбленным, посадить на румынский трон, женить — а мне оставалось только покориться.

Вот и тогда, когда Мехмед задумчиво произнёс, что мне надо жениться, и что он уже подыскал мне невесту, я только рот раскрыл от удивления, а затем у меня вырвался смешок.

— Что такое, мой мальчик? Что тебя так забавляет? — не понял Мехмед. — Или ты не хочешь жениться?

Я лишь пожал плечами:

— Повелитель, если такова твоя воля, я женюсь.

— А может, ты боишься, что будешь испытывать затруднения, когда дело дойдёт до постели? Ведь ты...

Мехмед явно хотел произнести "ещё не знал женщин", и вот тут мне пришлось бы или соврать султану, или признаться, что он ошибается, но я не хотел делать ни того, ни другого, поэтому небрежно произнёс:

— Повелитель, я как-нибудь разберусь. Не волнуйся об этом.

Моей невестой стала девушка из рода албанских правителей. Её звали Мария. Свадьбе следовало состояться после того, как я усядусь на румынском престоле, то есть по завершении военного похода, затеянного Мехмедом.

Честно говоря, я даже не спрашивал, как моя невеста выглядит, и надеялся, что эта свадьба отменится, потому что не хотел играть глупую роль. Мне ведь доводилось слышать, что в католических странах многие правители, желающие избавиться от надоевшей любовницы, выдают её замуж, не забывая обеспечить этой потасканной невесте хорошее приданое. Очевидно, что-то подобное решил сделать и Мехмед в отношении меня, своего мальчика, а моим приданым был румынский трон.

Единственное, что не казалось мне нелепым во всём происходящем в конце той весны, так это мой отъезд в сторону Никопола. Я приближался к Дунаю, к румынским землям, к брату, и первая ночь вне дворца, которую я провёл один в комнате постоялого двора недалеко от границы с болгарскими землями, показалась мне самой счастливой из всех, что у меня были за много лет.

Мехмед остался во дворце в турецкой столице, чтобы выступить оттуда с основным войском через несколько дней вслед за мной. Я вместе с четырьмя тысячами конников, над которыми начальствовал, ехал сам по себе и испытывал такое воодушевление, что, впервые остановившись на ночлег, до самого рассвета сидел у окна и смотрел на звёзды.

Если б я мог, то сделал бы так и на следующую ночь. Вот почему, когда мы снова остановились на ночлег, и меня разместили на постоялом дворе, я даже не собирался ложиться, а сел у окна, но сам не заметил, как заснул, а разбудил меня резкий крик петуха на восходе солнца.

Впрочем, я не опечалился, обнаружив, что проспал. Я встретил восход с радостью и мысленно повторял: "Я всё ближе к тебе, брат, всё ближе. И Мехмеда рядом со мной не будет... по крайней мере, некоторое время. Как я счастлив! Как я счастлив! Как же я счастлив!"

* * *

Мои всадники оказались недавними пастухами, облачёнными в доспехи из бычьей кожи и восседавшими на маленьких гнедых лошадках. Я среди них на своём дымчато-сером арабском жеребце, и к тому же облачённый в подаренную султаном одежду, выглядел, как павлин среди кур, но ничего не мог с этим поделать. Приходилось держаться так, как если бы меня не смущало, а радовало подобное различие.

Вот почему, когда я подъехал к Дунаю, то имел вид весьма гордый и даже надменный, однако эта надменность тут же слетела прочь, стоило увидеть знакомую местность. Горделивое выражение на моём лице сменилось восторженным, а ведь казалось, что вокруг нет ничего, чем можно восторгаться.

Как всегда летом, стояла жаркая сухая погода. Трава, такая зелёная по весне, теперь поблекла, а местами пожелтела. Небо растеряло все облака, и его синева, так же поблекшая, будто выгоревшая на солнце, отражалась в водах Дуная — широкого, но не такого широкого, как я его помнил.

Когда тебе ещё не исполнилось и семи лет, всё в твоих глазах выглядит больше, чем есть на самом деле, а ведь последний раз я видел Дунай, будучи маленьким мальчиком, когда мы с отцом и Владом переправлялись через эту реку, следуя ко двору султана.

Мы плыли на лодке, а наши лошади плыли за нами без лодок — только головы торчали над водой. Я помнил, как лошади фыркали, если вода попадала им в ноздри, и помнил нашу лодку, совсем простую, рыбацкую.

Рыбацкие лодки и теперь виднелись на реке — словно время сейчас было мирное, и никто не ожидал здесь большую турецкую армию... Вернее, нет. Её ждали. Ведь с нашей стороны у берега не осталось ни одной лодки или кораблика, а на том берегу мне удалось ясно разглядеть братовы дозоры.

Сначала эти люди казались обычными поселянами, которые пасли возле Дуная небольшой табун коней, а сами сидели на берегу под камышовым навесом. Однако, завидев меня и моих конников, двое человек в белой полотняной одежде побежали к табуну, проворно поседлали двух коней и уехали прочь от реки, поднимая за собой облачка пыли.

— Нам надо вести себя осторожно, Раду-бей, — сказал мне турок, который вместе со мной начальствовал над четырьмя тысячами моих конников.

— Почему? — спросил я.

— Скоро сюда явятся люди твоего брата, к которым поехали дозорные. Людей твоего брата может оказаться больше, чем нас. Они могут попробовать переправиться через реку и напасть на нас.

Я тяжело вздохнул. Ах, как бы мне хотелось, чтобы так и произошло — пускай бы люди Влада переправились сюда, завязали бы бой и взяли меня в плен. Я бы сам дался им в руки, лишь бы меня доставили к брату.

Я видел, как турки боятся Влада, но сам не испытывал страха. Ничуть! И даже сожжённая крепость Никопол, стоявшая возле реки — чёрное пепелище, поросшее травой — меня не пугала. Пусть турки сказали, что близ крепости до сих пор можно найти в траве белые кости непогребённых, но страх всё равно не поселился в моём сердце.

Я знал, что мой брат не поднимет на меня руку, если я сам не буду пытаться биться с ним. Конечно, его люди не знали меня в лицо и могли убить ненароком. Конечно, на этой войне меня могла задеть случайная стрела или пушечный снаряд. Да мало ли что случается в битвах! Однако я не боялся.

"Я вернулся домой. Господи, даже не верится! — думалось мне. — Я вернулся! После восемнадцати лет, проведённых в этой проклятой Турции. Как же это долго и тяжело! Неужели всё теперь позади?" Я вспоминал, что пережил старого султана и одиннадцать лет делил ложе с молодым. Вспоминал, как сначала покорился Мехмеду, затем чуть не убил, но сам чудом избежал казни, а моё возвращение в Румынию вдруг стало видеться мне как ещё большее чудо! Но вот кто совершил эти чудеса? Бог или всё же я сам... с Божьей помощью?

* * *

Турецкий начальник сказал, что лучше всего разбить лагерь подальше от реки. Этот человек боялся, что воины моего брата могут переправиться на нашу сторону нынешней же ночью и напасть неожиданно:

— Если разобьём лагерь прямо у воды, с того берега будет видно, где мы стоим. Враги могут переправиться ниже по течению, а затем налететь на нас. Лучше уйдём от реки, чтобы не искушать их. Возможно, они подумают, что мы совсем уехали.

Развалины Никопола по словам турка тоже представляли опасность:

— Чёрные руины — хорошее место, чтобы спрятаться за ними в темноте и внезапно выскочить.

Вот почему наш лагерь мы разбили в чистом поле. У реки и возле крепости были на всякий случай выставлены дозоры, а с наступлением темноты турецкий начальник велел погасить все костры и держать оружие поблизости.

От страха этот человек всю ночь не сомкнул глаз. Если бы султан не повелел идти к Дунаю и ждать здесь, мои четыре тысячи всадников нипочём бы тут не остались, и тем больше уважения у них вызывало моё спокойное поведение. Я совсем не боялся. Совсем!

Впрочем, я тоже спал лишь с обеда до вечера, а ночью не мог оставаться в своём шатре. Вопреки совету турецкого начальника я всю ночь провёл возле реки вместе с дозорными, высматривавшими, не переправляется ли к нам кто-нибудь.

Дунай серебрился в лунном свете. Чёрные очертания сгоревшей крепости еле различались неподалёку в темноте. Я мог пойти к ней. А мог — назад в поле, и это казалось так непривычно по сравнению с дворцовой обстановкой — ни стен, ни запертых дверей, которые не дают тебе свободно ходить в любую сторону. Здесь царила свобода — иди, куда хочешь. Лишь река мне казалась неодолимее самой высокой и крепкой стены.

Ах, как жаль, что я не умел плавать! Если б умел, то, улучив минуту, просто взял бы и поплыл. Река казалась не слишком широкой. За час я бы, наверное, доплыл до другого берега.

На той стороне виднелись редкие огни — костры пастухов и рыбаков. Глядя на них, я очень хотел бы думать, что Влад подобно мне стоит сейчас на том берегу реки и смотрит на серебрящиеся воды, но мой брат, конечно, не мог там находиться. Он ещё не подошёл к Дунаю со своим войском.

* * *

Войско Влада мы увидели, когда рассвело. Дальний берег, ещё вчера пустынный, оказался весь усеян подвижными чёрточками — людьми. А ещё нам удавалось разглядеть множество повозок, запряжённых волами, палатки и коней. Очевидно, мой брат, получив известие о подходе четырёхтысячной турецкой конницы, провёл в дороге всю ночь, потому что в свою очередь опасался, что четыре тысячи турок переправятся на его берег.

Я стоял на песке, возле плескающихся волн Дуная, и мне хотелось крикнуть, что есть сил:

— Влад! Я здесь, Влад! Я здесь!

Меж тем мои конники ещё больше заволновались. Вернувшись в лагерь, вместе с дозорными, я стал свидетелем, как турецкий начальник, вместе со мной повелевавший моими конниками, спорит с начальниками тысячных отрядов. Тысячники говорили, что надо отъехать от реки ещё подальше, а главный начальник возражал им: