Айсен мысленно застонал: еще и это! Разговора с метром Филиппом все равно было не избежать, да он и не страшил, а вот как отнесутся к нему остальные домочадцы после того, как все открылось? Рассчитывать на то, что сегодняшнее "приключение", как и его причина, останется в тайне — не приходилось, как не приходилось сомневаться и в том, что история его по мере многократного переложения обрастет множеством самых причудливых и невероятных подробностей.

— Айсен, я все рассказал отцу... — Алан смотрел на друга в замешательстве, обеспокоенный, не обернется ли эта откровенность, вызванная стремлением к покаянию, еще большими испытаниями для него, не надо ли было вначале поговорить с самим Айсеном

— Все хорошо, ты поступил верно, — молодой человек пожал плечами и направился к двери.

Дом затих, как пред грозой. Не успели юноши спуститься, как вернулась Фей, отсиживавшаяся у подружки, и за ней пришлось посылать.

— Доносчик! — прошипела она брату, стараясь не смотреть в сторону раба, ошейник на открытом горле которого, сейчас почему-то бросался в глаза даже резче, чем на берегу.

Больше она сказать ничего не успела, потому что из кабинета быстрым шагом вышел Филипп. Отметив мимоходом, как Айсен ободряюще сжал плечо сына, он приблизился к дочери, тут же попытавшейся изобразить свою неподражаемую капризную гримаску — "а что такого-то", и без единого слова отвесил ей тяжелую пощечину.

Алан тихо ахнул: на его памяти это был первый раз, когда отец поднял руку на кого-то, тем более из семьи.

Фей отшатнулась, прижав ладонь к запылавшей щеке, но потрясение быстро сменилось возмущением, что ее посмели ударить. И кто! Отец, который всегда лелеял ее пуще принцесс из волшебных сказок!

— Ты... Из-за него?! Из-за какого-то... — угрызения совести по поводу содеянного оказались мгновенно забыты, — Приживалы! Безродного поскребыша... Раба!

Это стало последней ошибкой. Девушка осеклась почти сразу, но все же недостаточно быстро, зато Алан понял, что зря переживал по поводу того, как отец смотрел на него во время разговора в кабинете! Если бы ему достался подобный взгляд, он бы умер на месте от разрыва сердца или же пошел и попросту повесился.

От второй пощечины Филипп удержался, с горечью смотря на дочь и спрашивая, что упустил в ней, чего не додал, что в любом случае все, о чем она способна думать, это о себе...

— Вон с глаз моих!! — тон оставался сдержанным, но чувствовалось, что самообладание это подобно тонкой пленочке остывшей лавы над кипящим жерлом вулкана.

Однако Фей отказывалась слышать что-либо, кроме голоса своей огромной и несомненно незаслуженной обиды.

— Мама! — она уже готова была разразиться потоками горьких слез.

— Отец, как всегда, излишне мягок с тобой! — ровно сообщила остававшаяся на пороге Мадлена, — По моему разумению, тебя давно следует хорошенько выпороть, но эта выходка уже перешла всякие границы!

— Мама!! — Фей ошеломленно и недоверчиво воззрилась уже на мать. — Ты... ты тоже! Ты все знала про... него?!

— Разумеется. У твоего отца нет от меня секретов, — как само собой разумеющееся сообщила мадам Кер.

Она тоже говорила, не повышая голоса, от чего становилось еще больше не по себе.

— С этого дня, Фиона, забудь о развлечениях, тем более о своих приятелях, которые ведут себя настолько недостойно. Вышивание, домашние хлопоты — ты же будущая хозяйка, — и церковь по воскресеньям. Господи, я надеялась, что в этом году увижу тебя под венцом, но мне же стыдно перед будущим зятем, кто бы он ни был!

Последнее восклицание, как и то, что она назвала дочь полным именем, выдало, насколько женщина была выбита из колеи.

— Ну так отправьте меня в монастырь! Если раб вам дороже! — Фей все-таки расплакалась: не желая настоять на своем, а вполне искренне.

— Я подумаю об этом, — сухо сообщил Филипп, и развернулся, давая понять, что разговор окончен.

Подчиняясь его знаку, Айсен скользнул мимо Мадлены в кабинет, и дверь захлопнулась с оглушающим стуком.

— Зачем вы так... Почему... — как ни странно первым заговорил Айсен, не в силах сдерживаться дольше. — Не стоило, право! Не случилось же ничего, зачем вы так!!!

— Не случилось? — уточнил, не глядя на него Филипп. — В самом деле, ничего?!

Растерявшийся от бурной реакции всегда сдержанного и выдержанного мужчины, молодой человек промолчал.

— То-то! — горько усмехнулся Филипп, жестом распоряжаясь Айсену сесть. — С тобой все ясно, песня не меняется... А вот дети... лиха беда началом!!

Айсен не поднимал глаз: то, что для его негаданного покровителя и благодетеля семья это святыня, главная ценность и самое дорогое сокровище — он отчетливо понял едва ли не с первого дня в этом доме! И, наверное, если бы это было иначе, метр Кер никогда не отнесся бы к нему с таким сочувствием, не принял бы, заполняя пустоту, которую он даже не осознавал и не понимал до той поры, пока любимый не отдал его брату, и он не увидел воочию, как это может быть...

И после всего, именно он стал причиной разочарования человека, на которого будет молиться до конца своих дней!

— Это не так! Вы судите поспешно, а это всего лишь недоразумение! Фей...

— Фей это Фей! Зато с Аланом вы, кажется, нашли общий язык... — несколько отвлеченно заметил Филипп.

Кровь бросилась в лицо...

— Айсен! — Обернувшись вовремя, мужчина напомнил себе, что как бы не преобразился Айсен, все таки стоит быть осторожнее с ним в словах и поступках. — Я ни в чем не упрекаю и не подозреваю тебя... Радует, уже то, что хотя бы кто-то из моих детей способен осознать свое поведение!

Юноша вновь вернулся к реальности, решительно оттолкнувшись от вечно голодной трясины укоренившихся страхов, и поспешно продолжил со всем возможным убеждением, однако сбившись в конце. Так и не найдя сил назвать то, кем он был в глазах других, даже наедине с метром:

— Фей тоже не замысливала ничего дурного! Они же никогда не видели даже... откуда бы им понять... так, запросто... почему вы помогаете... — пауза.

Но он все же закончил, пусть и не тем словом, что напрашивалось на язык:

— ...мне.

Филипп улыбнулся на эту горячую защиту с той подсердечной грустью, которая будет понятна, думается, любому родителю.

— Ты полагаешь, что меня должно утешить, если Фиона действовала не по злобе, а по скудомыслию? По скудости сердца, так будет вернее... — мужчина надолго тяжело задумался, процитировав. — "О если бы ты был холоден или горяч! Но как ты не горяч, ни холоден..."

И тоже оборвал себя.

— Оставим! Я звал тебя не за этим.

Судя по виду, Айсен был готов уже практически ко всему!

— Айсен, — метр Филипп говорил уже в своей обычной манере, медленно и вдумчиво, и тем труднее было игнорировать то, что он пытался донести до молодого человека, — Я могу понять многое, я говорил, что всегда поддержу тебя... Но не пора ли прекратить издеваться над собой?!

Юноша непонимающе взмахнул густыми ресницами, из-за которых глаза его порой казались гораздо темнее, чем есть, без всяких иных причин. Кер так же одним взглядом указал на ошейник в расстегнутом вороте его белоснежной сорочки:

— По крайней мере, не провоцировать "чад господних" на проявление самых скверных из их качеств!

— А вы думаете, что отсутствие оного, — музыкальные пальцы многозначительно скользнули по металлу ошейника, — остановило бы кого-то из них? После того, что они узнали.

Айсен прямо взглянул в глаза мужчины.

— Возможно, заставило бы задуматься, — серьезно подтвердил тот. — Я понимаю твои мотивы, твое стремление. Надежду, что Тристан поймет и оценит твой дар... Но по-моему ты сейчас уже хватаешься за призрак: а ничем хорошим это не оборачивается ни в легендах, ни наяву! Не довольно ли позволять вытирать об себя ноги?!

Молодой человек отвернулся.

— В ваших книгах сказано, что свобода это осознанная необходимость, — наконец произнес он. — Что ж, значит мне это необходимо!

Он понял, о чем не было сказано прямо: вести пришли снова, но и они были не для него! Все накопившееся напряжение дня сказалось разом. Айсен спрятал лицо в ладонях, и уронил голову на колени: любимый...

"Сколько еще я должен вынести?! Я согласился превратить каждый свой день в пытку, как если бы ходил босым по лезвию ножей... Каждый шаг мой — как будто заводит глубже в средоточие костра. Я пью свободу, как яд, и он неотвратимо разъедает меня изнутри... Я умираю, я гибну — каждый миг без тебя... Вечность.

Вечность боли... Почему? Почему я умираю, не видя тебя?! Почему эта отрава — не из твоих рук...

Любимый... я ведь отдал все, что у меня есть... Все, чем я дышу — это ты...

Почему же этого тебе мало?!!"

Юноша порывисто выпрямился после приступа давно недозволенной слабости.

— Да! Я могу отказаться! Жить в свое удовольствие, как разумеется. А для чего?.. — тихо спросил он, — Чтобы бросить однажды обратно пренебрежение и неверие?! Зачем? К чему вообще нужна гордость? Она — как шов на ране: полезна определенное время, но не более... Ноет, тянет, даже если его удалить... И настолько же безобразна! Потешить себялюбие и возвратить удар? В любой боли нет ничего сладкого! Тем более, в боли любимого...

Он отвернулся, пряча взгляд.

— Ты забываешь об одном! Ты уверен, что Тристан вообще еще помнит о тебе? — это было жестоко, но это необходимо было сказать. — Год — это долгий срок, а ведь увидитесь вы еще тоже не завтра... Одумайся пока не поздно, Айсен!

— Тогда...— голос юноши совершенно не дрогнул, синие глаза снова обратились внутрь, — Я должен убедиться.

* * *

Против всех возможных опасений, происшествие во время прогулки не повлекло настолько тяжких последствий, как могло бы. Приятели Фей, в отличие от Алана, не горели желанием делиться с кем-то своими подвигами, а слуги, впечатленные семейным скандалом, почли на благо не навлекать грозу еще и на себя.

О, слуги это особая разновидность человеческих особей! Непонятно откуда, но они всегда все знают, причем гораздо лучше хозяев! Подноготная истории Айсена никого особо не удивила, да по правде, — чем это принципиально отличалось от их жизни? Допустим, метр Кер с сыном на пару не тискают служанок по углам, так ведь не в каждом доме такая благодать! Благородный не благородный — попробуй, поспорь потом! Только и остается, что помолиться, чтоб не пришлось прижитый плод в ведре топить, как кутенка от блудливой суки.

Одно право первой ночи чего стоит. Уж какой бы благонравной разумницей не была невеста, каким бы ревнивцем будущий муж не оказался, а поневоле задумаешься — стоит восхваленная и взлелеянная невинность того, чтоб достаться пусть не твоему личному хозяину, а господину всей жизни, который и имени твоего не спросит, а если спросит, — так через четверть часа забудет...

Иначе что? На улицу с волчьим билетом. Либо навлечь гнев сильных мира сего на себя, семью... В селе еще хуже: опрокинул мессир лучину в солому, потравил птицу, скотинку со двора не забрал даже, а так... рубанул — и осталась твоя стыдливость голодной, холодной и без крыши над головой! Неизвестно кому тогда в ножки кланяться придется!

Если есть ум и стыд, еще и Богу спасибо скажешь, что нос кривой, вместо груди святые мощи или наоборот свиной окорок! С мужем оно и сладится, и слюбится, — а от беды убережет. Вот уж правда, рабу позавидуешь!

В общем, женская половина единодушно и бессловно встала на защиту: Айсена они видели изо дня в день и никаких шалостей за ним не водилось. К тому же, не зная о том, молодой человек обрел негаданного защитника, с которым спорить — себе дороже. Застукав очередные сплетни на зажеванную до оскомины тему, Берта вышла из себя.

— Да как у вас, охальников, только совести хватает! — кухарка гневно потрясала черпаком посреди своего царства, и о том, что она может и крепкой ручкой приголубить так, что мало не покажется, все знали, — Бог ведает, к чему дите понуждали: так разве то его грех?! Парень наконец честную жизнь начал, а вам лишь бы языки почесать! Он и без того судьбой обижен, узнаю, что еще и вы руку приложили — до конца жизни дальше двух шагов от отхожего места не отойдете!

Угроза была более чем реальна, и рисковать ради сиюминутного пустяка охотников не нашлось. А затем и вовсе ажиотаж сошел на нет, затмившись другими событиями и новостями, тем более что, чтобы там парень не предпочитал, но жил он скромнее монашки в пост. Даже белье, сдаваемое прачкам, оставалось в этом смысле прямо таки девственно чистым, как будто мальчишка даже в темноте ночи, наедине с собой, за запертой дверью под одеялом — рукам и то не давал воли. Вот уж истинно, богат мир чудесами!

Айсен уже и сам забылся совсем, успокоился. Мысли его занимал куда более важный вопрос: метр Кер не стал от него ничего утаивать и прямо сообщил, что смысла отправляться сейчас в Фесс он не видит. Во-первых, по письму не ясно было вернулся ли уже на данный момент Фейран в свой дом, а ситуация обострилась настолько, что вот-вот очередной виток извечного противостояния грозил разразиться настоящей войной, и город оказался бы в осаде либо под прямой угрозой штурма. Война...

Страшное слово! Оно давило на сердце тяжелее могильной плиты и заставляло его сбиваться на странный прерывистый ритм, а воздух в легких застывать осколками льда. Что это такое, Айсену объяснять не требовалось — бой и бойня на улицах захваченного города стали первым его воспоминанием, которое затмило собой все предыдущие, в десятки раз превосходило все последующие кошмары, и наверное уже никогда не изгладится из памяти.

...Что за город это был, что за улица, что за дом горел у него на глазах? Был ли то его дом, а крики гибнущих людей — криками его родных? Или дом очередных хозяев, а может просто незнакомых и чужих, но ни в чем не виновных людей... Кто скажет, кто ведает, кроме Аллаха, которому владетелю служил солдат, бросивший ему кусок хлеба, чтобы потом надеть ошейник? Как звали хозяев караванов и какими путями они шли, на чей корабль он поднялся, подгоняемый сапогом перекупщика...

Однако дело было не в том, что известие вдруг разбудило память о давно прошедших днях. Ничего необычного, в сущности, не происходило. Восток и его неизменный оппонент — представляли собой вечно кипящий котел, с которого то и дело срывало крышку: уж если они в кои-то веки переставали сражаться между собой, то эстафета переносилась во внутренние дрязги. С десяток мирных спокойных лет? Помилуйте, какая роскошь!

Но ведь сейчас в этот бурлящий на вулкане котел мог попасть самый дорогой его человек! Окажется ли он за прочными стенами, или поперек пути какого-либо отряда... Не говоря уж о бандах всяческого отребья, всегда шныряющего поблизости. И что из всего этого лучше?! А Фейран не такой человек, чтобы отсиживаться в подвале, — долг превыше всего!

Долг лекаря, призвание которого облегчать страдания. Что значит: как бы оно все не сложилось, любимый неизменно окажется в самом средоточии опасности.