Что там, за окошком? Осенний сумрак, брусчатка мостовой блестит от воды и грязи. Ветки лиственницы. Лет сто назад, не меньше, кому-то пришла мысль высадить здесь это восточное дерево, чтобы было, как в Коине. Нингэрии эрнинга, "милостивая лиственница". Милость в том, что ее ветки подносили родне утонувших моряков и всех, кто погиб далеко от родины.

Дом напротив с зеленым светом в одном из окон. У мастерши Малуви среди ночи идут научные работы. А ведь когда-то ты брал с нее обещание не сидеть за чарами по ночам, если утром надобно являться на службу. Впрочем, ты не знаешь, каков сейчас предмет ее изысканий и не дали ли ей по этому случаю отпуск в Охранном.

— Не бойся, за тобою оттуда не наблюдают, — замечает Змей. — Мастерша нашла себе занятие куда более увлекательное. Изготовление поддельных алмазов. И ты знаешь, кто с нею нынче сотрудничает?

— Разумеется, понятия не имею.

— Сумасшедший, который к тебе заходил месяц тому назад. Ну, тот самый, кто за Гайчи увязался, когда она в первый раз к тебе приходила, после Дома Печати. Ты распорядился, чтобы Гайчи этого ходока отослала к тебе. "Пусть зайдет на днях, когда я не буду пьян". Он явился, ты его отослал к знатоку душевных болезней. И не вспомнил, конечно, что лекарь сей — не только твой знакомый, но и приятель Ямори. Ничего удивительного, если кудесник-самоучка в итоге прибился к ней. Она вообще пристрастие питает к помешанным.

Прекрасно. Когда ты задаешься целью срочно испортить себе настроение, Крапчатый неизменно готов помочь.

Тагайчи опускает занавеску.

— Четыре часа на поезде. Морем быстрее, только проезд дороже.

— Расскажи мне о Лабирране.

Помнится, сам ты на вопрос о Кэраэнге ответил коротко: это город, где мне было хуже всего. Как еще расскажешь о родных местах?

Гайчи не растеряется и не удивится, лишь задумается на миг.

— Это совсем маленький город, мастер. Всего-то и красот, что море. Пристань своя, только большие суда к нам не заходят. А еще вокзал. А от нашего дома и до станции, и до пристани далеко. Ну, по тамошним меркам, конечно, не по ларбарским.

Она смеется, а тебе слышится иное, невеселое: "Видишь, какое у нас захолустье".

— Зато лечебница близко, через улицу. Не из окна, но с крыши ее видать. Большое здание, таких в Лабирране немного. И море. Говорят: кто у моря живет, его и не замечает вовсе. Но это взрослые только. Ребятня — наоборот, чуть время появится, на берегу торчит. Море — это всё: и забавы, и промысел, и лакомства.

Конечно, "всё". Оттого и почитается как одно из обличий Бога.

— Лекарская школа в Кэраэнге имеет выход к морю, как и другие тамошние больницы. К сети подземных труб с морской водой, а они связаны с гаванью и с каналами прежнего царского дворца. Чтобы проще было проводить очищение перед въездом нового недужного в палату, где до него умирали другие люди. Вместо "очистительного сокровища" просто пишут на бумажном листке поминальные стихи и бросают в колодец, в трубу. Ночью слышно, как внизу под полом вода шумит. А мне нравилось настоящее Море.

— Не такое, как здесь?

— Здесь тоже настоящее, но другое.

— А в чем разница?

— Прежде всего, в силе удара. Не заливы, не речные устья, а океан. Как на Восточном побережье, в Марранге. Я там в детстве бывал иногда у матушкиной родни. Запомнил: самое высокое, что бывает на свете, это волны. Выше сосен, выше домов... И еще там кое-где остались совсем дикие берега. Не песок, не галька, а большие плоские камни. Здешнее море кажется гораздо старше. Будто в нем нет ни капли воды, не исхоженной кораблями, не возделанной людьми.

— Потому и называется: "Торговое".

Ты подойдешь. Встанешь за спиною у Гайчи, обнимешь.

— Только самое древнее Море могло выточить вот такую красоту. Из человека, как из камешка. Ты морское существо: это по походке, по осанке видно.

Жаль, что ты давно разучился ремеслу резчика. Изваяние твоей любимой женщины было бы вот таким. Домашний аинг, распущенные волосы. Плечи и локти, закаленные Морем, колени, ступни, привычные к крепкой волне. Спокойные черты — и все-таки чем-то похоже на ту старинную девушку, "Сборщицу жемчуга": в полете, через водную толщу наверх, к воздуху и солнцу.

— А ты здесь, в Ларбаре, когда-нибудь выбирался купаться?

— Да, только не в городе, конечно.

— Грязно?

— Слишком много людей, даже ночью. В первое мое здешнее лето я как-то раз прошел по берегу, до окраины и дальше, за город. Но не к Лабиррану, а наоборот, на запад.

— Тебе плохо было?

— Начало казаться, будто с переездом сюда ничего не изменилось. Вплоть до случаев "ложной памяти". Оперирую и вдруг сознаю, что уже делал эту же самую операцию в Камбурране. И недужный похож... Повторное чревосечение, перитонит не разрешился, и видны те же неудачи первого вмешательства. Я испугался: "Всё, доктор Чангаданг, как лекарь ты дорос до своего предела. А ведь когда перебирался на юг, ты надеялся на лучшее...". Скверное чувство. В воде, в Море, это прошло.

Гайчи чуть повернется. Возьмется руками за твои запястья.

— Холодно?

— Нет, хорошо.

Вот тебе еще одна мысль насчет возможного подарка. У женщины должна быть шаль. Когда ночью зябко, не спится, ложиться не хочется, а одеваться по-дневному еще не время — чтобы укрыться и спрятаться. Когда-то у матушки твоей была такая шаль, называлась лингаури-лэ-гундан, "с весны до осени". Одна сторона летняя, из льняного кружева, а другая потеплее, из тонкой шерсти. Может быть, и сейчас такие бывают?

— В лечебницу нас часто брали. С пяти лет, как бабушка умерла. И меня, и Таничи. Не с кем было оставить, а не работать мама не могла. Да мне нравилось там. Много людей, все к тебе то с разговором, то с делом каким-то или с гостинцами. Недужным-то тоже скучно бывало: не всё ж им на досуге салфетки крутить... Или кто-то по своим детишкам скучал — вот с нами и занимались. Человечков из капельниц научили плести, рыбок...

Детство кончилось. Не просто оборвалось где-то там, между старшими классами школы и университетом, но при желании всегда можно вернуться к нему, за каких-то четыре часа на поезде... Нет. Оно ни на карте Приморья, ни во времени, нигде больше не существует, кроме памяти. И никого, никого на свете в эту память нельзя уже будет впустить. Когда-то твой коллега из Камбуррана, мастер Майрани, долго рассказывал тебе про свои детские годы на дальнем севере, а потом сам же оборвал себя: "Сказки. Скоро я договорюсь до того, что и солнце при мне медведи ловили арканом". Область личных древностей и преданий.

Может быть, Тагайчи чувствует это уже не в первый раз. Но сейчас — снова. Именно это и ничто другое. Оттого ли, что с нею теперь взрослый, почти что старый мужчина? А приходится быть еще старше его, иначе она не умеет.

— Правда, и страшновато было иногда. Помню, дядечка один: у него кровотечение случилось, из пищеводных вен, наверное. Ну, это я сейчас, конечно, так решила. Рвота началась кровью — на весь коридор, да с такой натугой. Я перепугалась, не понимала, отчего он так рычит. А маме-то, ясное дело, не до меня. А потом, как постарше стала, сама начала бегать-помогать. Интересно, да и приятно было сознавать, что как большая, родителям на подхват. А папа меня уж и в операционную стал брать: подать, убраться или принести что. И лекаря наши мне тогда много чего показывали и рассказывали. У нас там не так, как здесь, даже на Водорослянке. Дежурить один доктор остается: он и по хирургическим болезням, и по женским, и по детским. А днем еще двое приходят. Ну, а если что-то очень серьезное — так всегда из дома можно кликнуть, близко ж все жили.

"Кликнуть". Не "позвать", не "вызвать", как любит выражаться господин профессор на утренних сборах. Будто начальника следует мыслить как создание сверхъестественное, "вызываемое" путем колдовства, подобно помощному духу.

Маленькая, сельского вида лечебница. Девочка лет семи или восьми с рыжими косичками сбегает с крыльца и звонко кричит в раскрытое окно соседнего дома: "Мастер Ча, Вас в операционную!". Очень гордится доверенным ей поручением. С важностью принимает у пришедшего лекаря сюртук, сосредоточенно поливает ему на руки, становится на цыпочки, чтобы завязать на шее мастера халат. То, что у дитяти постарше вызвало бы страх, брезгливость или отвращение — раны, вид крови — пока еще не пугает ее. Со временем у каждого ребенка наступает осознание того, насколько уязвимо человеческое тело — а значит, и твое собственное. Но когда это придет, для нее больница сделается уже привычкой, повседневностью, обычной работой. Хороший задел для будущего лекаря.

И всё-таки — девочка...

— Но ведь бывало и тяжело, и неприятно?

— Было. Не по себе. Особенно когда ногу в первый раз велели отнести.

— Что?

Впрочем, ты понимаешь, о чем речь.

— Ногу. Там ампутация шла, а ледник у нас во дворе, туда всё и носили. Сестра ее завернула в простынь и говорит мне: "Чего, мол, стоишь, помогай!". Мне почему-то казалось, что она легче должна быть, да и вообще — неправильно это как-то. Вот человек на ней ходил, а тут вдруг — она от него отдельно. Я с тех пор ампутации не люблю. Понимаю, что глупо, что надо, а все равно.

— Они в Лабирране совсем рехнулись?!

Это, к счастью, сказано не вслух и не тобой. Ты оглядываешься. Бенг возмущенно выгибает шею. Будто спрашивает твоего согласия. Чародейский свет за окном начинает мигать все чаще.

Согласия в чем? Что нельзя так обходиться с детьми, даже когда приобщаешь их к ремеслу врачевания? Разумеется, нельзя. Гайчи затем это и вспоминает. Родные места там, где каждому из нас было хуже всего.

Или Крапчатому нужно разрешение на то, чтобы слушать твой с Тагайчи разговор, забравшись на постель?

Так уже было четыре дня назад. Вы ушли, а Бенг, ночь проспавши на полу вроде верной собаки, отправился греться под одеяло. Греться теплом той женщины, кого он так любит. Будь ты на его месте, на месте влюбленного мальчишки четырнадцати лет, и приведись тебе подобный случай, ты поступил бы ровно так же. Он, конечно, заметил, как тебе эта его проделка оказалась не по душе. И вот, нарочно улегся, зная, что пререкаться с ним ты сейчас не станешь.

Змей сердится, чародейский свет мигает.

— Осторожнее, Крапчатый. Как бы в тигле у мастерши Малуви не взорвался ценный алмаз!

— Это еще вопрос, кто из нас больше влияет на уровень чар.

Ты мог бы рассказать Тагайчи про Змея. После сегодняшнего разговора с нею — да, кажется, мог бы. Тогда и Бенг перестал бы вести себя настолько по-дурацки.

— Уже ухожу, — ворчит он, сползая с кровати.

— Никто тебя не гонит. Но ты же видишь: всё грустно, очень грустно.

— И ты видишь: я сейчас не могу подступиться к ней. Не потому, что ты не разрешил. Просто я сам еще не знаю, как. Хотел бы пожалеть, защитить, всё то же самое, чего хочешь и ты. Но не получается.

Ты говоришь:

— Я хочу быть там с тобою, Гайчи. В те годы и в тех краях, где тебе было тяжко и страшно. Не получится, я знаю, и все-таки очень хочу.

— Всего этого еще много будет, мастер.

— "Успеешь со своей жалостью"?

— Да тут не нажалеешься...

Она стоит рядом с тобою. И все-таки — так, будто бы свернулась, как звереныш, у тебя на груди.

— Ляжем? Может быть, уснешь.

— А ты?

— Я тоже попробую.

Но прежде легонько разотрешь ей мышцы. Лежа рядом, это вполне можно делать. Постараешься успокоить ее и сам успокоишься.

Сначала — полной ладонью, без усилий, просто чтобы тело снова привыкло к твоему касанию. Дальше — обычные составные части восточного массажа.

— Хорошо у тебя получается. Я так не умею.

— Научиться несложно. У меня это тоже со школьных лет. Считается, что массаж для расслабления лучше делают женщины или подростки, а мужчины — для разогрева перед работой. Предрассудок: якобы женскому полу и юности больше свойственно замедлять, а приводить в движение — дело мужчины и взрослого. Вообще в Аранде обученный врач нипочем не признается, что брался делать кому-то такое растирание. Большинство и не берется. "Презренное ремесло". Наверное, потому, что в старину им занимались в основном рабы или вольноотпущенники. Общее мнение гласит, что ума для этого не надо. Но в Лекарской школе массажу обучали. "Будет, чем заработать на жизнь, ежели дарований твоих не хватит ни на что большее". А если серьезно, то этот навык — еще одно средство приучить ребенка не робеть перед телом другого человека. Живое тело как то, что по сути всегда приятно и никогда не бывает "чужим".

— Как золото для Змея, всегда "моё"?

Крапчатый хихикает откуда-то из темного угла. Ты тоже усмехаешься.

— Я что-то не то говорю? Прости.

— Нет. Просто вспомнил забавную вещь насчет "покоя и движения". Этим летом, в третий день Исполинов, я ждал своей ученицы-стажерки. Ты пришла — а я в первое мгновение повел себя в точности как все восточные учителя, хотя сам никогда по-настоящему никакой науки не преподавал. Дитя, подобно Сокровищу, косно и робко. Значит, ему надо не просто сказать "проходите", а еще и под локоть подтолкнуть, потянуть на себя. И тут увидел: а ведь нет, эту девушку, пожалуй, подталкивать не надо! Она сама как Змей, и подвижности, и решимости ей хватает.

— А мне показалось, ты со мной за руку поздороваться собирался, но не стал. Потому как "барышня".

— Прости, пожалуйста, если это было обидно.

— Ничего.

— А еще для массажа есть особые сказки.

— С детишками его как игру разучивают?

— Примерно так.

— А расскажи!

— Попробую вспомнить. Только не взыщи, если где-то я собьюсь. Практики-то давно уже нет...

— Ну и ладно.

— Вот, например: Лежит на дне морская звезда.

Ладонь расслаблена, пальцы раскинуты, как лучи у звезды.

— Лежит, лежит. Подползает к ней осьминог.

Согнутыми пальцами — круговые движения, как щупальцами.

— Спрашивает: ты что тут? Звезда: прячусь. А кого боишься? Блюдечек. Они страшные, прыгают! А кто они такие? Сама не знаю... Осьминог ползет дальше. Видит камбалу.

Сомкнутая ладонь скользит, тесно прижимаясь, как камбала по дну.

— Знаешь, там морская звезда боится каких-то блюдечек. Камбала: это мы разузнаем. Поплыла, поплыла, встречает...Как сия рыба называется по-мэйански?

Ребром ладони и запястьем — по кривой линии, как извиваются такие рыбы.

— Угорь?

— Да. Спасибо. Камбала ему: ты не знаешь, кто такие блюдечки? Угорь помчался, помчался, к самому верху. А там на камнях — краб.

Быстрый перебор пальцами обеих рук вправо-влево, как бегают крабы.

— Говорят, какие-то блюдечки появились! Краб: побегу, разведаю. Бежит, бежит, видит: на берегу сидит Гайчи. На волны смотрит...