— Стой! Идь сюда!
Не он ослушался. Что-то внутри него ослушалось. Сердце вроде бы как подскочило в груди и забилось, как бешеное, все тело обдало огнем, и он бросился бежать, куда глаза глядят, со страшной силой. И то, что за спиной послышался тяжелый, неуклюжий топот и хриплое дыхание погони, буквально окрылило его. В драпе своем он ни о чем не думал, не задумывался о последствиях, он просто бежал, стараясь постоянно сворачивать. Потому что предложенное деловитым Юрком непременно оказалось бы хуже смерти, хуже всего на свете. Проклятием, от которого не избавила бы даже смерть. Тем, что достанет даже по ту сторону ее.
Вокруг было очень тепло и тихо, но, однако же, душно. И вообще, — была вокруг разлита непонятная тревога, напряженная готовность к чему-то. И сейчас, как и с утра, как уже несколько суток подряд, по небу окрест бродили небольшие, бурно клубящиеся тучи, насквозь светящиеся множеством молний, непрерывно рокочущие громами и летящие будто бы сами по себе, каждая — со своим собственным ветром. Потом он несколько опомнился, ощутив, что совсем запыхался, а в правом боку — угнездилась колющая боль, но и погони за спиной тоже слышно не было, ее трубные клики постепенно удалялись, пока, как теперь, не смолкли вовсе. А потому, нырнув в очередной проход, он прекратил свой темный бег, перейдя на быстрый, размашистый шаг, чтобы успокоить дыхание.
Было похоже, что он попал в какой-то парк, потому что кругом сильно и свежо пахло какими-то цветущими растениями, но разглядеть что-нибудь в этом темном саду было почти невозможно: тут почему-то вовсе не видно было фонарей. Даже скала какого-то огромного здания поблизости была совсем темной, и на непроглядной поверхности его не светилось ни единое окошко. Затянутое низкими тучами небо едва заметно светилось мутно-розовым светом, и оттого в непроглядной темноте еще смутно белели облака цветущих кустарников, и едва виднелся ряд каких-то странных лавочек. Замедлив шаг, он неторопливо побрел вдоль этого ряда, а потом поневоле напряженным глазам его почудилось, что на очередной скамеечке, расположенной в нише, образованной громадным кустом, кто-то сидит. Это почему-то несказанно удивило его: сегодня, невзирая на теплынь, ему на улице встретилось на редкость мало людей. Можно сказать, — совсем не встретилось.
Любая, любая вечерняя встреча чревата страхом и неприятностями, поэтому он, не ускоряя шага и не замедляя его, направился мимо, стараясь как-нибудь этак не зацепить тонкой оболочки незримого пузыря, имя которому — чужое одиночество, даже взглядом. Потому что прямой взгляд, — это очень серьезная вещь, — за него непременно приходится отвечать. Когда ему немножечко, самую капельку, — везло, ему было присуще нечто вроде умения, — оставаться по своей воле вроде бы как и на глазах, а незаметным. Как и нет его. Даже в самых агрессивных компаниях, так и ищущих, к кому бы придраться. Только хватало этого умения ненадолго: рано или поздно он чувствовал вдруг, как в совершенно особом, специальном таком, месте, аккурат между лопаток, вдруг обильно выступал холодный пот, — и его тут же ЗАМЕЧАЛИ. Страшное ощущение, как будто тебя накололи на булавку, и некуда деться от этих прикалывающих взглядов, всегда одинаковых вне зависимости от цвета глаз. Но главное в этом умении, это, конечно, уметь не смотреть в глаза, даже боковым зрением не заглядывать, это Гоголь правильно насчет Вия, он подтвердить может. Вот и сейчас надо просто-напросто превратиться в тень, а ежели не слишком медлить, то, глядишь, оно времени-то и хватит на то, чтобы просквозить мимо и никого не задеть. Вот он поравнялся с началом лавочки, вот уже серединка, вот он миновал "створ" конца ее... Еще чуть-чуть, и уже можно будет перевести дух, а то непременно потечет пот, а тогда обязательно заметят, обратят внимание, где ты ни будь... И почти не зрением даже, пусть и самым, что ни на есть, боковым, а почти что затылком он ощутил, как бесшумно встал сидевший на лавочке. Вот у него, например, как минимум, два дополнительных органа чувств: затылок и то самое место между лопаток.
— Простите, пожалуйста, вы не могли бы подсказать, где здесь проезд Зеленый, дом два? Хотя дом я тогда найду...
А что, — очень приятный такой голос, немного торопливо говорит от опасения, что вот сейчас он не расслышит, скроется, а обладатель приятного голоса до самого утра так и не узнает, где находится проезд Зеленый, дом два. Чистое такое, глубокое меццо-сопрано... Дух все-таки переведем, а вот повернуться — повернемся. И, невзирая на чувство громадного облегчения и все эти высокоразумные мысли, повернулся он без всякого изящества. А, продвинувшись деревянной походкой к незнакомке, бездарно замер на нелепом расстоянии.
— Не знаю. Никогда про такую улицу не слыхал. Наверное, это где-то совсем не тут, потому что я, вообще-то, местный. — И вдруг спросил, хотя это, вообще говоря, было совсем не его дело. — А вы что — приехали откуда-то?
— Приехала. Да. Я с Юга приехала. С Юга...
— И что, — прямо так, без багажа?
— Нет, почему?
— И только теперь он заметил, вдруг, что у нее в руках, — довольно объемистая сумка в форме длинного горизонтального бруса, на длинной ручке.
— Да, неудачно. А тут еще, похоже, собирается дождь...
— Похоже, — кивнул он в темноте, — и давно собирается.
— Вы не смогли бы тогда показать мне какой-нибудь... постоялый двор?
— Чего? Гостиницу?
— Ну да... Гостиницу, конечно.
— А вы, похоже, издалека приехали, — хмыкнул он, — гостиницу! Да там сроду никогда никаких мест не бывает.
— А, может быть, вы согласились бы предоставить мне кров? На одну только ночь? У меня нашлось бы, чем заплатить...
— Нет. К сожалению, — он нелепо развел руками и покачал головой, — это совершенно исключено. Рад бы, и родителей как раз нет, но на эту ночь у меня назначено совершенно неотложное мероприятие. Совершенно. Если не сегодня, то никогда.
— Свидание?
— Ну что вы. Можно сказать, — наоборот. Этой ночью мне необходимо свести кое-какие счеты. Понимаете? Совсем.
— А здесь что, — осторожно спросила незнакомка, — принято пользоваться услугами наемных убийц?
— А?!!
И когда до него дошло вдруг, что именно она подумала, он захохотал так, как не смеялся уже очень, очень давно. Повизгивая и задыхаясь, не успевая вытирать текущие из глаз слезы.
— Ты это про, — он вынужден был прерваться, чтобы перевести дыхание, — меня? Компаньеро Стасик! Боец Фронта Национального Освобождения имени Ф-фарабундо Марти... Тигр освобождения Тамил Илама! Н-ночной Демон! Позвольте представиться, — знаменитый киллер по кличке Лысый Таракан! Даже Крестный Отец где-то! С той же кличкой! Ой, не могу-у!!!
— На протяжении всего этого времени она стояла, молча глядя на этот буйный приступ несколько истерического веселья. А он, насмеявшись, еще раз вытер слезы и решительно сказал:
— Ладно! Хотя это, конечно, и совершенно невозможно, но ты ТАК меня насмешила, что я все-таки приглашу тебя в гости. Только так: завтра в пять ты уходишь, хоть там дождь, хоть что... Трамваи еще и пораньше ходить начинают. Договорились?
В темноте, там, где едва различимо, смутно виднелось светлое пятно лица незнакомки, вздохнули с явным облегчением:
— Не знаю, как вас и отблагодарить...
Ну, это она зря. Знает, конечно, только виду не покажет. А если умная, так еще и понимает, что это — не тот случай.
— Между прочим, — проговорил он с непривычным оживлением, крутя головой и удивляясь собственной словоохотливости, — я тут расхвастался, типа, что я местный, а вот тут я почему-то никогда не был, и места этого не узнаю... Странное оно какое-то... Ну да ладно, я тут драпал, вот и угодил сюда, но, по-моему, недолго. Так что вряд ли это слишком далеко от дому...
— Во время бегства трудно оценить, как долго оно продолжается. Во время бегства легко пробежать гораздо дальше, чем можно себе даже вообразить. Во время бегства оказываются в местах, в которые не попали бы ни по одной другой причине из числа причин существенных.
— Ну, ты чешешь!
— Я? Нет, это цитата из "Истинно Бывшего", так называемый "Дженский Список". Но хорошо сказано, правда?
— Гм, — он хмыкнул с некоторым сомнением, поскольку от цитаты повеяло на него чем-то непонятно чуждым, как было что-то странное и в этом темном парке без фонарей, где даже отсвет зарева на облаках казался слишком тусклым для центра города, — да, только немножко слишком красиво.
— Давно говорили, — пожала плечами она, — тогда были другие слова. И по-другому говорились, хозяин.
Между тем они, мало-помалу, шли в том направлении, откуда он так недавно появился в этом месте, он некоторое время молчал, обдумывая ее слова, а потом осторожно заметил:
— А ты не знаешь, что и сама несколько по-другому говоришь несколько другие слова? Нет? А не мешало бы... Погоди...
Свернув несколько раз, они оказались перед каким-то проходом между двух бетонных столбов, за которым, впрочем, тоже было темно, как в пещере. С некоторой нерешительностью он шагнул туда, — она шла рядом, — и с облегчением перевел дух: просто-напросто глухая стена двухэтажного, кирпичного, безумно уродливого кильдима довоенной еще постройки. Поэтому-то и было так темно. А там, дальше, все в порядке, — вон там вон, возле забора, темнеют железные гаражи с вовсе уж непроглядными проходами между ними, и несет оттуда правильно, гнилой мочой, не цветами никакими, а дальше и вообще пятиэтажка, полускрытая высокими тополями, с редкими горящими окнами. Можно сказать, что там, где присутствуют такие вот жизненные реалии, он попросту дома. Возникала даже иллюзия, что, увидав подобное где угодно, дорогу в родной дом он отыщет автоматически, без ошибок. Потому что тут уж никак невозможно ошибиться. Покрутив головой и еще немного, он и вообще узнал этот дворик с глухой стеной кирпичного кильдима. Это, действительно, было недалеко.
— Так вот я говорю, что, ежели ты думаешь, будто хотя бы на десять минут можешь сойти за местную уроженку, то ошибаешься. Я не про город говорю, и дело не в незнании местных особенностей... Я говорю про больше, про страну, и тут твоя убогая гипотеза про какие-то там юга не прокатит...
— Он мельком, опять-таки чтобы не зацепиться взглядами, оглянулся на спутницу.
— Продолжай. Это интересно.
— Сказать, на кого ты больше всего похожа? Человек подозрительный сказал бы, что на шпионку, только больно уж это глупо. Так что больше всего ты похожа на дочку каких-то эмигрантов, и родилась, наверное, там... Угадал?
— Ты умный. Очень близко к истине. Весьма, да.
— Но не совсем?
— А совсем не бывает никогда.
Меж тем, пробиваясь сквозь тучи, посверкивать начало уже всерьез. И, почти навстречу им, только чуть наискось, двигалась очередная низкая тучка-чудище, тучка-кулак, розовая от постоянно трепещущих в ее нутре молний, рокочущая громами, и весьма живописная, похожая на живое существо, движущееся по собственной воле.
— Кажется, нам надо бы поторопиться, — сказал он и вдруг застыл, как вкопанный. — А ч-черт!
— Что-то случилось?
— Как тебе сказать... Я, понимаешь ли, забыл кое-что. Так что и не знаю, как мы в дом-то будем проникать...
— Заперто? Ворота до утра не откроют?
Нет, ей-богу же она достала его своей наивностью. Вопросы все как, прям, нарочно.
— Да нет, — он с досадой махнул рукой, — какие там ворота... Там, прямо у подъезда, сидит один тип, делать ему нечего. Прямо хоть в окно лезь, только вот этаж четвертый...
— Он что, — спросила она уже с явной осторожностью, — что-то вроде влиятельной персоны?
— О-о-о, да еще какой! — Провыл он, закатывая глаза, но потом вспомнил вдруг, что до нее его сарказм, скорее всего, просто не дойдет. — Какая там персона. Сам по себе, — так ведь нет ничего, ничтожный человечишка, полу-дебил. Только здоровый страшно и наглый. Из этих, знаешь? Которые всегда чувствуют себя, как дома... То-то и оно, что ничего, ничего из себя не представляет, просто этакая тупая, злобная тварь, а как вспомнишь, так прямо-таки жить не хочется и белый свет не мил...
Уже говоря последние слова, он вспомнил вдруг о нынешних своих намерениях и осекся, будто поперхнувшись.
— Вениамин говорил о Звере Судьбы. Он утверждал, что они бывают истинные и мнимые. С мнимым достаточно проявить немного выдержки, чтобы он попросту исчез. Если же Зверь Судьбы настоящий, — то нужно либо, поняв это, подготовиться и все-таки сразиться, либо... либо попросить кого-нибудь сделать это за тебя. Очень может быть, что этот кто-то справится без особых затруднений.
— Опять мистика? Что за зверь такой?
— Да нет, это просто так называется... Это может быть и вправду зверь, и демон, и человек, и любая другая сущность, единственное назначение которой — сожрать чужую судьбу. Заесть век, понимаешь?
— Убить?
— Редко. Чаще — не дать сделать то, к чему человек предназначен, провалить, лишить в нужный момент удачи, остановить, не пустить, оставить в ничтожестве. Это любимый их вариант, — сделать так, чтобы человек и не знал, что у него вообще есть какая-нибудь судьба.
— И считал бы себя дерьмом?
— И считал бы себя ничем.Тут очень похожий случай. Они как раз такими и бывают. Ничем не проявляют себя ни до, ни после того, как обломят кого-нибудь. Они считают себя людьми и, как люди, имеют родителей, документы, семью. Какую-то биографию. Иногда — даже каких-то детей, всегда — ничем не примечательных. Понимаешь? Вся жизнь Веллингтона до, вся жизнь его после Ватерлоо, — это довольно небрежная декорация и никакая не жизнь.
— Это... безнадежно?
— Нет. Тяжело только. Вон Чингис-хан в конце концов одолел-таки Джамуху. Дело в том, что со Зверем Судьбы самым удачливым изменяет их удача, и брать приходится только упорством и силой... Хотя, как я уже говорила, кто-нибудь другой может разделаться с таким вот Зверем без особенных усилий. Вся сила и все оружие его может быть предназначено только против одного.
— Красиво. Только думаю я, что ты ошибаешься. Потому что либо у меня нет никакой судьбы, которую можно было бы сожрать, либо ВСЕ вокруг меня такие вот звери. Все зверье, без исключения. Я не хочу видеть никого из тех, кого хоть когда-нибудь знал. И никого из тех, кого могу представить себе.
— А ты и впрямь не наемный убийца. Масштаб не тот. Тебе бы всех и сразу, да? Красиво, — она одобрительно кивнула, — чувствуется размах и это, как его? Удаль, верно?.
— Нет. Ты меня совершенно неправильно поняла. То есть, — с точностью до наоборот. То есть той же самой цели не видеть, не слышать, не зависеть и не страдать, можно достигнуть и другим способом, прямо противоположным... А вообще-то... Знаешь, что было бы лучше всего? Не надо было человеку происходить от обезьяны. И той ни от кого не нужно было происходить. Ничему вообще не нужно было появляться, и если этого никак нельзя поправить вообще, то очень даже можно для себя, а это, в конце концов, — главное. И это самая последняя истина, то самое, что обещал Христос: конец времени и, наконец, никаких больше "завтра". После этого всякая другая мудрость ни к чему... Вот опять ты умудрилась как-то так отвлечь меня своими выдуманными Зверями, но только не до конца: так кто ты такая и что здесь делаешь?
