Слуги Зла

Если моя Государыня вдруг обращалась к кому-то из них благосклоннее, чем ко мне.

Я ничем не отличался от других. Я тоже был готов намекнуть наставнику или деве из свиты королевы Маб, что некое ничтожество, с которым я вынужден делить тяготы войны, в какой-то момент выглядело глупо, выглядело низко, выглядело подло... Я тоже был готов стоять на коленях в шелковой траве у ног Государыни, пытаясь объяснить и оправдаться, если что-то не вышло — и мне даже в голову не приходило считать это унижением. Все мое "хорошо" было перечислено Государыней — и все мое "плохо" было известно, размерено и разложено. Я заранее знал, что будет дальше.

Я не думал. Мне не полагалось думать. Только иногда, в тяжелом бою или в очень неприятной ситуации, освобождался не то чтобы разум, но инстинкт — для того, чтобы не дать себя убить.

Иногда я мечтал погибнуть в бою; в такие минуты я любил Государыню истовее, чем когда бы то ни было. Я мечтал, что она подойдет ко мне, умирающему от ран, я коснусь ее прекрасной руки — на один миг — и на меня снизойдет небесный покой. Я мечтал об этом столетиями, снова и снова, потому что не мог представить другого способа утолить нестерпимую жажду чего-то, чему я забыл название. Эта жажда, загнанная внутрь, превращала меня в истинное совершенство по правилам Пущи, придавая мне высокомерие и холодность, горнюю высоту духа, отвращение к копошащейся у моих ног эфемерной жизни, целомудрие статуи...

Когда я здесь, в горах, вспоминал праздники Пущи, длившиеся неописуемо долго, с временем, обтекающим пирующих, как вода — год веселья, пения, танцев и прочего — то поражался отсутствию хоть какой-нибудь связности в воспоминаниях. Мне припоминались вечеринки в деревне, в моей коротенькой человеческой жизни, когда я пил с приятелями медовуху, хохотал непонятно над чем, и все вокруг превращалось в блестящее, пестрое, бешено вертящееся колесо... Мое тогдашнее детское опьянение и бездумье — и эльфийское безвременье... Это странное похмелье с ужасной болью не в голове, а в душе... Моя привычка к Пуще, вроде привычки пьяницы к бутылке...

Мне понадобилась часть осени и целая зима, чтобы совершенно изжить из себя остатки этого похмелья. Я жил среди аршей. Я засыпал и просыпался в той части жилого сектора, которая принадлежала Клыку и его товарищам. Я ел их пищу. Я ходил с ними в дозор и участвовал в их стычках с людьми. Я учился понимать язык аршей — и мне потребовалось только хорошенько вслушаться, чтобы уловить его смысл и его своеобразную гармонию. Я научился понимать их самих, Слуг Зла, общего врага номер один.

Все, что я слышал об орках от людей, и все, что я узнал о них в Пуще, не имело к существам, приютившим меня, никакого отношения. Думая о них, любой эльф или человек мог иметь дело только с мифами, довольно нелепыми сказками, которые рисовали аршей такими же, как люди или эльфы, только очень плохими. Отчасти я могу понять, почему эти сказки именно таковы: и эльфам, и людям равно тяжело представить себе, что какие-то другие создания, наделенные разумом, могут выбиваться из привычных мерок так далеко. Я сам слишком часто с трудом смирялся с тем, что казалось аршам привычным и естественным.

Все, буквально все, с кем мне доводилось говорить на эту тему, упоминали Темного Владыку, короля орочьего государства, и всех прочих — рабов Тьмы. Все описывали упомянутое государство, как мир, где царит принуждение и жестокость, стадная злоба и отсутствие всякой индивидуальности, тупая военная мощь. И все это оказалось нелепой ложью.

Никакого Владыки, ни темного, ни светлого, у аршей нет и в помине, как нет и идеи государства. Их поселения, обитаемые кланами, устроенными, как непомерно разросшиеся семьи, всегда контактировали друг с другом, как независимые соседи, легко объединяясь общей идеей, если аршам как расе грозила опасность от чужаков. Но они никогда не знали и не переняли от людей политики, не знали дипломатии, не знали торговли в человеческом смысле. Любой арш, по моим наблюдениям, может относиться к другому аршу, только как к родичу или соседу, иногда — как к дальнему соседу. Это чем-то напомнило мне поведение волчьих стай, маленьких и разрозненных в сытое время года и сливающихся в громадный охотничий отряд голодной зимой, когда нужно долго преследовать не менее огромное оленье стадо.

Арши как будто стремятся не обременять себя имуществом. Все громоздкое и ценное всегда принадлежало клану на общих правах; личные вещи часто обменивались или дарились, от них избавлялись с удивляющей человека легкостью. Мои друзья искренне недоумевали по поводу человеческой прижимистости: им казалось естественным делать общие запасы для клана, но глупым и гнусным — запасать непомерные богатства только ради статуса для себя лично. В этом вопросе сходились много повидавший Паук, юный Задира и Клык, ставший вожаком и не шевеливший даже пальцем для обзаведения какой-то особо престижной собственностью. Иметь еду и не разделить ее с голодным родичем казалось аршам выше разумения — с некоторых пор мне тоже так кажется.

Бесспорно важными материальными ценностями в сообществе аршей считаются лишь оружие и произведения их малопостижимого для эльфов и людей искусства. Даже в моей компании нашлись в высшей степени творческие личности, к примеру, Паук с его странной способностью образовывать натянутым между пальцами шнурком какие-то символические фигуры или Клык, любитель дикой скульптуры из дерева и кости. Пребывая в задумчивости, Клык резал боевым ножом странные вещицы, о которых забывал сразу, как отвлекался — обычно их уносили дети или они просто терялись. Только раз, когда во время передышки в горах он подобрал причудливый корень и за ничтожно малое время превратил его в уморительную и совершенно одухотворенную фигурку, я не выдержал и выпросил ее себе. Мои друзья потешались, когда я засовывал ее в торбу — Задира уверял, что я впадаю в детство — но потом привыкли к этой статуэтке в нише над моей постелью. Фигурка изображала чудное существо: тощее, вертлявое, с костлявыми подвижными руками, заломленными каким-то танцевальным па, с гримасничающей рожицей и высунутым кончиком раздвоенного языка. В ней было столько живого движения, что она, казалось, слегка меняет позу, когда наблюдатель отводит взгляд. В Пуще это назвали бы орочьим колдовством; я часто слышал об искаженных изваяниях, сооружаемых орками из чистой злобности — деревянная шуточка Клыка точно подходила под это определение, и ни один из жителей Пущи не согласился бы, что злобность тут ни при чем.

Рисунок привлекает аршей меньше, музыка еще меньше. Я думаю, дело в устройстве их глаз, иначе, чем эльфийские и людские, различающих цвета, и ушей, до того тонко настроенных, что даже прекрасная музыка казалась им раздражающим и дисгармоническим шумом. Я видел, как мои друзья наслаждались чем-то, что доносила до них, но не до меня горная тишина. "Слышишь, как камни поют?" — спрашивал у меня кто-нибудь в дальнем закоулке пещеры — а я, напрягая слух изо всех сил, слышал только мертвую подземную тишь, нарушаемую шорохом нашего дыхания. Из-за несовершенства моего слуха меня не отпускали бродить по пещерам в одиночку; друзья присматривали за мной, как за убогоньким, обделенным элементарными дарами природы.

Отсутствие индивидуальности — еще одна фантазия людей, для которых все арши выглядят на одно лицо. Справедливости ради надо заметить, что люди глазами аршей тоже слабовато отличаются друг от друга. В действительности личность в мире под горами уважаема и ценима, а личный опыт, особенно хорошо изложенный, со временем становится достоянием клана. Арши любят рассказывать истории; рассказчик — чрезвычайно важная особа, а меткое слово приравнивается к сокровищу. Байки и предания запоминаются и записываются с одинаковой бережностью, слушанье историй у костра или камина — любимое времяпрепровождение в часы, свободные от забот. Когда-нибудь потом я, надеюсь, составлю сборник удивительных рассказов, услышанных от аршей за эту зиму, благо теперь я довольно легко пишу на их языке — странными знаками, каждый из которых обозначает не звук, а целое понятие.

Что же до жестокого принуждения, то оно в мире аршей невозможно в принципе. Мои товарищи имеют совершенно нечеловеческие понятия о власти, если применительно к ним вообще можно говорить о власти как таковой. У них нет рангов, нет статуса — кроме личных прозвищ, отмечающих самые значительные события в жизни, и титула "Господин Боя" или "Госпожа Боя", как величают прародителей клана, отвоевавших новые земли, или, в шутку, особо любимых и отважных. Арши каким-то непостижимым чутьем чувствуют силу и разум потенциальных вождей — место вожака не передается по наследству, на него не избирают, отношения выстраиваются сами собой, как высыпанные горошины сами собой образуют конусообразную кучу. Ни люди, ни эльфы так не могут.

Я наблюдал, как работает эта странная способность. До прихода под Теплые Камни Клыка с друзьями вожаком этого клана был Нетопырь. После битвы за мост он стал постепенно сдавать полномочия и, в конце концов, превратился в кого-то вроде военного советника при Клыке. Я пытался спросить у него, не чувствует ли он себя оскорбленным или униженным, не хочет ли вернуть свое прежнее место, на что он долго, пораженно меня разглядывал, а потом сказал:

— Ты, Эльф, наверное, еще не в себе. Я что, по-твоему, совсем не соображаю, что клану лучше? Клык на самом деле должен меня обнюхивать первым — так что мне, снова выставить себя идиотом? Я и так уже один раз сдурил.

Тогда я спросил Паука, не считает ли он, что Клык Нетопыря опустил. Паук поразился ничуть не меньше и возразил:

— Как можно кого-то опустить ниже того места, которое он по жизни занимает? Клык считает, что Нетопырь для своего возраста очень крутой; у него старшие родичи погибли — так он на себе волок больше, чем мог. Теперь Клык ему вместо старших, вот и все.

Я все равно не понял, как это происходит. Мне пришлось просто принять странный факт: арши, общаясь, каким-то образом быстро узнают, кто должен командовать. Они настолько независимы и естественны в суждениях о старшинстве, что опасны для людей, которые нанимают их в качестве воинов. У аршей нет человеческого понятия о дисциплине. Их невозможно заставить повиноваться тому, кто не подходит под их представления о командире.

Пырей как-то раз вечерком рассказывал о своих приключениях до битвы у Серебряной реки.

— Нанялись мы с Крысой и еще парой парней к одному лорду, — говорил он. — Лорд телохранителей хотел. А наш старший тогда был Стилет. Отличный боец, точно. Мы говорим, пусть Стилет командует охраной, а лорд — нет, мол, я над вами человека поставлю. Не знаю, где он эту визгливую соплю нашел. Этот его человек вообще не говорил, только вопил и визжал. Боялся нас, точно. Да, Крыс?

— Ага, боялся, — сказала Крыса. — Думал, если делает вид, что злится, то страха незаметно. Ну, мальчики пару дней подождали, посмотрели, что к чему, а потом он начал на Стилета орать, Стилет ему шею и свернул.

— А совершенно невкусный был, да, Крыс? — вставил Пырей. — Одни какие-то жилы и привкус у мяса противный. Так никто есть и не стал, бросили.

— Я не знаю, я не ела, — сказала Крыса. — Я человечину не люблю. А от того лорда мы ушли. Не хочет слушать, пусть с людьми общается.

Я выслушал эту историю и сделал выводы. Я не мог представить этих существ рабами кого бы то ни было. Они не были и рабами Зла. По-моему, представлениям о добром и злом случается изрядно отличаться у разных рас.

Что бы об этом ни говорили эльфы вместе с людьми, арши вовсе не питают к людям исконной непримиримой вражды. Арш и человек, как пес и кот, могут ужиться до теплой дружбы и разделенной пополам пищи, а могут искалечить или уничтожить друг друга, в зависимости от обстоятельств. Паук за время, проведенное мной под Теплыми Камнями, похоже, привязался ко мне, говоря, что ему "просто нравятся некоторые люди". Мне никогда не приходилось слышать от знакомых людей, что им "просто нравятся некоторые орки", и я в очередной раз мучился злой пристрастностью человеческих оценок.

Я же за упомянутое время аршей по-настоящему полюбил, полюбил до физического восторга, как можно восторгаться громадным мощным мохноногим першероном или отважным угрюмым волкодавом, который проникся к тебе дружескими чувствами. Арши отогрели мою вымороженную душу. Паук стал мне кем-то вроде побратима; я уважал вечно хмурого Клыка, способного видеть куда дальше многих людей, мне было весело с Задирой и Шпилькой, я, пожалуй, слегка завидовал Пырею...

Еще одно отличие аршей от людей заключается в отсутствии у них понятия об интимности. Любовь в любых, даже самых телесных проявлениях, здесь не прятали от чужих глаз, она воспринималась всеми, как доброе и естественное, вовсе не стыдное дело. Я видел, как рожала Крыса — зрелище, которое шокировало меня, а для аршей стало, пожалуй, тревожным, но радостным. Полагаю, что железная мускулатура арши справилась с родами легче, чем хрупкое тело человеческой женщины; впрочем, арши вообще не склонны демонстрировать собственных страданий и боли. Детеныш оказался крохотным, кажется, меньше человеческого младенца — но я почти не помню грудных детей, так что, возможно, ошибаюсь. Это новорожденное существо, зеленовато-бурое, страшненькое и умилительное одновременно, вылизывали Пырей и Шпилька по очереди, потом Крыса приложила его к крохотной грудке, едва набухшему соску, откуда детеныш высасывал нечто желтоватое и густое, совершенно не похожее на молоко в моем понимании.

Шпилька помогала Крысе нянчить младенца, и мне померещилась какая-то грустинка в ее обычных колких шуточках. Я имел глупость спросить, не хочет ли и она стать матерью.

— Я никогда не буду, Эльф, — сказала Шпилька и потерла пальцем нос. — У меня уже один раз мог быть ребеночек, но не случилось. Так что теперь я наемница. Я из своего клана ушла. Я воякам вроде этих нужнее, чем клану.

— Как же так? — спросил я, что, безусловно, было еще глупее. — Ты же красавица! Все арши, кто тебя видел, говорят, что ты просто прекрасна — как же могло случиться?..

Шпилька задрала рубаху, и я увидел сетку чудовищных рваных шрамов на ее животе и груди.

— Это меня люди убивали, — сказала она просто. — Я была младше Крысы, маленькая дура. Мне все время хотелось листья перецвет-травы жевать, а она в горах не растет, так я вниз спускалась. Вот меня и поймали люди. Они думали, что меня убили, а умер только ребеночек. И все.

— Ты уже тогда была солдатом? — спросил я, стараясь дышать ровно.

— Нет, Эльф, — сказала Шпилька. — Меня еще звали Мошка, я присматривала за яками и перепелок ловила в горах. На Каменных Отрогах, это туда дальше к северу. Солдатом я стала потом. Мне просто было маме и другу не сказать. Я подумала — пусть лучше считают, что я мертвая. Я же говорю — маленькая дура была и дурила по-страшному. Но может, все и к лучшему.

Задира, который сидел поблизости на корточках и слушал, лизнул ее в щеку и сказал:

— Ты — Госпожа Боя, ты — лучше всех, — а Шпилька фыркнула и шлепнула его по носу: