Тракт. Дивье дитя

— Вели поставить самовар, Соня, — сказал он. — Чаю хочется.

Софья Ильинична засуетилась, вскочила, бросила канву, закричала: "Таня! Таня!" Федор потянулся и зевнул. В усадьбе Штальбаум было неплохо, спокойно было, тепло, уютно — одна беда, скучно.

В гостиную вошел лакей Никифор, ленивый дурак с толстой мордой, которого Федор мечтал сразу же после свадьбы с Сонькой рассчитать и отправить в деревню. Потоптался у дверей и покашлял, изображая особенную лакейскую деликатность.

— Барыня, там Федора Карпыча Игнат приехавши, — доложил он наконец, выдержав подобающую паузу.

— Зови, — приказал Федор.

По лицу Софьи Ильиничны было хорошо заметно, что Игната ей видеть не хочется — не любит она его, да и считает, что с женихом надо непременно сидеть наедине, но, во-первых, кому интересно, что хочется Соньке? А во-вторых, он хорошо сделал, что приехал, не стал дожидаться Федора дома — все не так скучно будет до ужина.

Игнат вошел, приглаживая волосы, мокрые от снега. Вид у него был какой-то чудной — слишком возбужденный, что ли? — и Федор спросил, что случилось, с настоящим любопытством.

Игнат развел руками, усмехнулся.

— Представляешь, Федор, меня сейчас до самой усадьбы волк провожал.

Софья Ильинична побледнела, уронила пяльцы.

— Как — волк? Рядом с домом?

Федор рассмеялся.

— Любопытно. Прямо-таки — провожал? А ты что, перетрусил? Волка испугался? Да, Игнат, не ожидал я от тебя. Смотри не помри от страха, как Кузьмич.

— Да ладно тебе, — Игнат рассмеялся в ответ. — Просто действительно странно. Я на вырубку ездил — и еще там его заметил. Думал — собака. Здоровенная зверюга, почти черный, ну — вот, — и провел рукой у бедра, — вот такущий в холке, не меньше. Я так не присматривался особенно. Антон сказал, что мужиков все равно нынче было немного — еще не очухались после истории с Кузьмичом, да этот дьячок, сумасшедший, всех переполошил... Спасибо, что батюшка в воскресенье вправил им мозги, хоть один умный человек нашелся. Ну так вот, я послушал и поехал сюда, сказать, что...

— Полегче, — перебил Федор, показав глазами на перепуганную Софью Ильиничну.

Игнат понимающе ухмыльнулся.

— Сказать, что к завтрему все образуется, я имею в виду. Ну вот же, поехал — и еще раз пять видел этого волка. Ну не поверишь, Карпыч — не иначе, как бежал наравне с лошадью. Я хотел подстрелить его да тебе показать — в жизни не видал таких здоровых — да на смех из обоих стволов и смазал.

— Эх, ты, стрелок!

— Да ничего, зато Софья Ильинична летом девок пошлет патроны собирать. Небось, вырастут там, где я посеял.

Теперь к смеху мужчин присоединился и робкий смешок Софьи Ильиничны.

— А что же, Игнат, — сказала она, конфузливо улыбаясь, — волк к самой усадьбе подошел?

— Точно, — подтвердил Игнат. — Только в ворота не забежал.

Софья Ильинична взволновалась не на шутку.

— Ну что же это, Федя? Надо же мужиков собрать, пусть устроят на этих волков облаву или что... Это же страшно... А что если они забегут за ворота? А если на кого-нибудь кинутся?

Федор с Игнатом совсем развеселились.

— Ну что ты, Соня, — сказал Федор, снисходительно улыбаясь. — Волки не нападают на людей, особенно нынче, когда зима едва началась. Это сказки. Волки сейчас сытые, ленивые...

— А как же этот черный?

Игнат пожал плечами.

— А позволите мне закурить, Софья Ильинична? — сказал, доставая портсигар. — Среди волков тоже встречаются всякие. Может, этот попался любопытный... или бешеный...

— Бешеный? — Софья Ильинична опять побледнела.

Мужчин одинаково позабавил ее страх.

— Софья Ильинична, — сказал Игнат, — бешеные звери живут недолго. Бешенство — это просто болезнь, как тиф у людей, тоже заразная. Они скоро подыхают.

— Прости, Федя, мне неспокойно, — пролепетала Софья Ильинична со слезами в голосе. — Я боюсь... ты знаешь, мне уже несколько ночей снятся волки. Как они выглядывают из-за ограды, какие у них желтые глаза — как фонари... Феденька, пожалуйста, вели мужикам, пусть они устроят облаву, пожалуйста...

Ну вот, давайте теперь все вместе толковать ее сны, подумал Федор, скрывая раздражение.

Игнат бросил окурок папиросы в камин.

— Софья Ильинична, — сказал он таким тоном, каким обычно успокаивают детей, — я вам сам этого волка привезу. Такого большого и страшного — и мы с Федором Карпычем снимем с него шкуру и сделаем вам коврик у постели. Хотите волчий коврик?

Софья Ильинична бледненько улыбнулась.

— Ах ты, дамский любимчик, — сказал Федор с самой фатовской миной, какую смог соорудить. — Что это, уж не пытаешься ли ты подольститься к моей невесте?

И с удовлетворением отметил, как пухлые щечки Соньки порозовели от наслаждения, а глаза заблестели. Страха как не бывало. Много ли им надо, подумал с брезгливой насмешкой. Только намекни на неземную любовь и ревность — и дело готово. Простая психология.

И встретился глазами с взглядом Игната, понимающим и циничным.

Тьма сгущалась и сгущалась; снег все порошил, кутая деревню в белую пухлую вату. Сумерки потихоньку валились в ночь, и ночь наступала тревожная. У Николки в ту пору вдруг стало нехорошо на душе, будто надвигалось что-то — тревога и заставила стража покинуть лес.

За Егорку он разволновался; вроде как взглянуть на него захотелось, убедиться, что все путем идет. И то сказать, пуля какой-нибудь сволочи может убить даже кровного хранителя, если дивий дух в тот миг облечен в смертную плоть — каково же тому, у кого одна только смертная плоть? Он же весь на виду, Егорка, весь открыт, всем уязвим, и только Государю ведомо, в лес ли уйдет его дивье естество. Друзей надо загодя оберегать; если что случится — слезами изойдешь, а поздно будет...

Николка скользил над снегом невесомой тенью, и пороша украсила барскими мехами его полушубок. Запахи человечьего жилья, тревожные и опасные, раздували ноздри стража, как раздували бы ноздри волка. Он искал в темном снежном холоде след Егорки, нашел, пошел по нему в глубоком сумраке длинного порядка, освещенного лишь тусклыми огоньками окон — и вдруг тонкая струя другого запаха остановила Николку.

Сквозь дух дыма, снега и близкого леса отчетливо запахло ладаном. Вовсе нехороший запах с Николкиной точки зрения.

Церковный ладан пахнет иначе. Дымом, да смолою, да свечным воском, да углем, да еще чем-то неопределимым. И то неприятно для лешака — удушливо и тяжело. То ли смерть на ум идет, то ли ложь... Но морозный ветер доносил вовсе не церковный запах.

Слишком чистый да сладкий. Зовущий, навий, обманный. О таком-то Николка только слыхал, да и то — мельком.

Навьё близ чистого леса не показывается. Остерегается. А нынче, по всему видать, совсем потеряло опаску: бродит по живой деревне, как по заброшенному погосту — и горюшка ему мало! Хотя, кто его знает, что у них тут делается, в человечьей деревне!

Никогда Николка ходячих мертвяков не видал. Поглядеть пошел — то ли из любопытства, то ли из лешачьего беспокойства за живое. И то сказать — когда Николка тех, что под землей, позвал, у Егора изрядно екнуло сердце, а тут... прознает, что мертвяк по деревне шастает, осерчает или огорчится. Надо поправить это дело — даже если трудно будет поправить.

Нави Николка был приучен гнушаться. Навь — она лесной закон не признает. Навь — она с людьми, между людей, рыскает в ночи, ищет себе поживы в людской крови да в людской жизни. Не Государево это, а потому — не настоящее.

Не иначе, как от человечьего зла завелось. Такое, ежели страж или охотник увидит — так и тянется рука назад в землю уложить. Николка сжал в кулаке рукоять самострела, вытащил стрелу с белым пером — смертную для тех, что из тьмы, холода и недр земных — и пошел вперед.

В третьей избе на порядке, шибко оконца светились; керосин жгли — не иначе, бабы рукодельничали. И около плетня, рядом с желтым квадратом света, любезничали парень с девкой.

Николка подошел совсем близко и присмотрелся. Девка кончиком косы только что снег не мела, маленькая да ладная, и смотрела прямо, смело, будто с женихом балакала или со сродником — но парень оказался вовсе незнакомый и нездешний. И по тому, как он стоял на снегу, снега почти не трогая, и по ладанному туману вокруг, и по тому еще, что тени его, как у необлеченного в плоть, оказалось, не было вовсе — можно было догадаться, что этот бестелесный и есть мертвяк.

Но только девка это, похоже, и в думе не держала.

— Чай, ознобилась? — говорил мертвый не голосом, а сплошной чарой. От самого звука этих слов даже Николке сделалось не по себе. — Ты бы, Аришенька, шла домой, а то тетка Палагия хватится... что меня провожать? Не гривенник, не потеряюсь.

— А отчего редко ходишь? — упрекнула Ариша нежно и обиженно. — Нечестный ты, Демьянка, все равно как ветер — то здесь ты, то нет тебя. Да и не на хуторе живешь, нету возле Бродов никакого хутора — соврал, чай? Зачем соврал? Стариков своих боишься?

— Да нельзя мне сказать, Ариша, — вздохнул мертвяк. Знал Николка, что слышит нелюдя, а на единый миг все равно жалко стало. Его голос просто-таки душу выворачивал. — Мне до поры сказать нельзя, да и будет ли та пора, не ведаю я...

— Строги у тебя старики? — спросила Ариша сочувственно.

— Бессчастный я, — тихо ответил мертвяк. — Не знал раньше, какова есть любовь, а теперь спокоя ни на вот столечко найти не могу. Ты же, светик Аришенька, ровно птенчик малый — былинка надломленная может ушибить. Кабы я мог, ветру бы на тебя венуть не дал... Да что! Ты хоть бы и вышла за Иванку Клюкина, я и то слова не сказал бы, а только глядел бы на тебя, когда возможно, да от всякой напасти оберегал...

— Совести у тебя нет! — сказала Аришка сердито. — Ратуйте, за Иванку-конопатого сватает меня! Сват выискался! Да и убирайся, коли так! Чтоб я стала провожать тебя еще...

— Отпускаешь, стало быть? — шепнул мертвяк с жаром и надеждой. — Ты разозлись на меня, радость-Аришенька, а я ужо на тебя сердиться не стану. Врать-то мне неохота — ты так разозлись...

— Злодей ты! — то ли фыркнула, то ли всхлипнула Ариша. — Вот еще, сердиться на тебя! Идти мне пора, маменька забранит...

— Попрощаемся ли? — еще тише прошептал мертвяк.

— На сей день да, — сказала Ариша твердо. — Но ты ж придешь?

Мертвяк кивнул согласно. Ариша вдруг заторопилась, побежала, стукнула калиткой, после — дверью в избу. И пес во дворе весело брехнул и умолк. Мертвяк постоял у плетня, глядя на светящееся окно и пытаясь прислушаться к тому, что творится во дворе и в избе, повернулся, чтоб идти — и увидел Николку.

Взгляд стража мертвяка так перепугал или смутил, что он дернулся назад и налетел на плетень спиной.

— Не расшибись, — сказал Николка насмешливо.

— Что мне сделается? — отвечал мертвяк, тоже с нервным смешком. — Чай, второй раз не помру от синяка-то... Удивился я. Чудно мне, что ты в Погонной-то забыл.

— Не твоего ума дело, — сказал Николка. — Брат мой тут. А ты?

— А меня живые звали сюда, — хмуро ответил мертвяк. — Нешто не знаешь?

— Девка эта, что ли? — спросил Николка. — Мне вот чудно увидать, как живая девка мертвяка на свиданки звала, чтоб убил он ее.

Мертвяк мрачно усмехнулся. Даже в сгустившейся тьме можно было разглядеть, какое у него пригожее лицо, да и тьма его красила, одно слово — снежное изваяние, чара зимняя, только глаза темные да жаркие, человечья погибель. А усмешка приоткрыла клыки, не такие, как у собаки или у волка, а будто острые льдяные осколки — Николка сразу представил, каково ими плоть терзать. Небось, как стекло, режут, подумал страж с отвращением и поднял самострел. Мертвяк отшатнулся.

— Что ж, по-твоему, лешак, убивец я? — спросил, делая шаг назад, подняв ладонь, словно желая отгородиться от благословенного Государем острия. — С чего б мне Аришу убивать, в уме ль ты? Она мне приятельница сердечная, да не она и звала-то, а Настасья...

— Что за Настасья? — Николка тон сбавил, а стрелу не опустил, целил мертвяку под подбородок. — На что ей навьё сдалось?

— Огнем у нее изожгло нутро-то, — сказал мертвяк печально. — Кровью исходит. Бобылка Лукерья сказывала: рак. Уж год пошел, как мучается...

— А что ты за лекарь, чтоб пособить ей? — хмыкнул Николка.

— А кто ей пособит! — огрызнулся мертвяк, и в его голосе Николке послышалась неожиданная боль, ничего общего со страхом за собственную шкуру не имеющая. — Не ты ль, лешак? Вольно вашим людей, будто дичь, стрелять — да и подранков-то вы бросаете в муках кончаться! Поп у ней был — и я приду. В уста поцелую, боль утишу да отпущу душеньку-то, чтоб отдохнула... а ты меня убивцем прославил! Сам не убивец ли?

Николка опустил самострел и задумался. Он ожидал учуять исходящую от мертвяка жестокую силу, еще более темную, чем та, что источают охотники — ледяную ненависть к людям, помноженную на навью ненависть к живому, к миру, к лесу — но складывалось совершенно другое: мертвяк смотрел спокойно и печально, и вовсе никакой ненависти Николка от него не ощутил.

Все это показалось стражу таким чудным, что он принялся разглядывать мертвяка, как неожиданное диво.

— Эй, лешак, — сказал тот тихонько. — Пора мне. Заболтался я тут с тобой, а ведь ждут меня... В землю уж не хочешь меня уложить?

— Да на что ты мне сдался? — бросил Николка, и тут вдруг появилась у него мысль, вовсе необычная и замечательная. — А может, и сдался... — протянул он раздумчиво. — Тебя Демьяном кличут?

Мертвяк улыбнулся и кивнул.

— Позову ежели — услышишь? — спросил Николка.

— Такой позовет — и на зорьке из гроба выскочишь, — отозвался мертвяк. — А на что я тебе?

— А так... Побалакать. Ты, может... для дела сгодишься.

Мертвяк развел руками.

— Это для вашего-то лесного дела? Ах ты, ж, Господи...

— Придешь на зов?

— Куда денусь-то... не было заботушки...

Николка удовлетворенно кивнул, и мертвяк с видимым облегчением скользнул в густую тень между избами, в любимую навьём тьму. Впервые за все немалое время, которое Николка пробыл стражем, он мог не только заклинать и приказывать выходцу из смертной тени, но и говорить с ним попросту. Ему вдруг показалось, что такое удивительное дело открывает кое-какие новые возможности.

Стучась в оконце Матрениной избы, Николка эти возможности уже очень хорошо представлял.

Егорка его приближение почуял и вышел. Остановился на пороге в рубахе, на которую накинул тулуп, босой, улыбнулся удивленно и выжидательно.

— Ты что ж, страж, в деревне делаешь? Чай, неуютно тебе?

Николка радостно протянул к нему руки, сжал его горячую ладонь — по-людски плотскую, но совсем свою по жару крови — сказал:

— Я тебе, Егорка, добыл подмогу. Бродит тут один, из нави — так я его вижу, чую и позвать могу. Мертвяк он, плоть у него обманная — пройдет в любую избу сквозь двери-запоры, у твоего купца кровь высосет, и вся наша беда сама собою на нет сойдет.

Егорка вздохнул.

— Просил же я тебя, Николка... просил же тех, кто под землей лежит, особо не трогать!

— Да не трогал я его! Надо мне трогать всяких... Я говорю — он сам на наш путь подвернулся. Чего беспокоишься, Егорушка — удача это! Ты сам говорил — пусть, мол, лучше один купчина издохнет, чем вся Прогонная под Охоту пойдет...