Без Поводыря

Четыре недели подряд солдаты Томского губернского батальона грохотали подкованными каблуками по промерзшим улицам, отрабатывая неведомые им прежде перестроения. По Соборной площади, в той части, что осталось пустой после возведения стеклянного павильона нашего, губернского Экспоцентра, безсоновские казаки выделывали совершенно цирковые трюки на лошадях.

В одном из особнячков на Обрубе, доставшемся Магистрату "за неимением иных наследников" обустроили целебные бани. Их уже опробовали горожане, и признали штукой хоть и чудной, но весьма полезной.

В застекленном, похожем на изрядно выросший торговый киоск из двадцать первого века, две последние недели кипели совершенно мексиканские страсти. Размеры экспозиции неожиданно для нас, организаторов, оказались много меньше, чем число предлагаемых для размещения экспонатов. Купцы и промышленники, явившиеся в столицу края, как только слухи о скором приезде царевича подтвердили в губернских "Ведомостях", готовы были бороды друг другу выдрать в спорах — чей товар имеет больше прав на то, чтоб попасть под ясны очи Великого князя. А потом приехал обоз из Барнаула, и все, даже только что готовые выцарапать конкуренту глаза, сплотились уже против наглецов с юга. Скандал был неминуем. Пришлось даже отправлять на площадь дежурный казачий десяток. И тем не менее, за решением неожиданно возникшей проблемы все-таки пришли ко мне.

Дело в том, что Змеиногорские мастера, притащившие в Томск здоровенную малахитовую скульптуру, выбрали беспроигрышную тему. Они высекли из цельного куска орла о двух головах в натуральную величину. Хищно поглядывающий в четыре глаза на беснующихся от ярости купцов, птиц занял бы сразу три места на выставке достижений губернии!

— Пристроить стеклянные же сени, — решил я. — По центру поставить полуколонну с птицей. Надписать имена мастеров...

— А рудник?! — петухом вскинулся гость с юга губернии. — А горное правление?!

— У нас этакая красота только в одном месте водится, — разом отмел я все возражения. — И рудник сей, на весь мир известен. Неужели Государю Николаю Александровичу о вотчинных землях своих неведомо?!

Так двуглавая птица поселилась на входе в наше ВДНХ. А павильон все-таки пришлось немного расширять. Совсем чуточку. Магистрат принял решение собирать небольшой взнос в пользу города за участие в экспозиции. Часть особенно прижимистых купчин сразу куда-то испарились...

Ссыльных, признанных неблагонадежными, перевели в другие селения губернии. За тех, что остались должен был кто-то из уважаемых горожан поручиться. Жандармский штабс-капитан, генерал Сколков и мой полицмейстер решили, что этого будет вполне довольно, но я настоял на том, чтоб в домах, где было спрятано приготовленное для восстания оружие, поместили небольшие отряды солдат или казаков. И все равно на сердце было неспокойно, пока не стало известно, что кроме атаманцев, с Никсой прибудет еще жандармский полуэскадрон и два эскадрона конногвардейцев. Ах, как красиво, должно быть, они, блестящие господа в парадных мундирах на великолепных скакунах, въезжали на улицы моего города...

Вечер третьего дня нашим планом отводился на большой бал. Утром Тецков с Тюфиным должны были сопровождать Великого князя в Черемошники, где намерены были похвалиться только-только достроенным речным портом. Время примерно с обеда и до вечерних сумерек, оставляли молодому наместнику на отдых и подготовку к вечернему мероприятию, которое должно было, словно царская корона, венчать всю эту трехдневную суету.

Вполне логично для меня, было ждать посетителей в первой половине дня. Я и ждал. Как юный влюбленный, прислушивался — не хлопнут ли входные двери, не заскрипят ли половицы под каблуками с последними новостями спешащих ко мне соратников. Я даже велел белорусу убрать из комнаты часы, чтоб не смотреть на то, как ленивая стрелка ползет от одной цифре к другой.

Потом Апанас принес опостылевший за прошедший месяц мясной бульон. Ни куриный, ни свиной, ни тем более — говяжий уже в горло не лезли. Хотелось самых обычных пельменей, или котлету с макаронами. Что-нибудь осязаемое, что-нибудь, во что можно было бы впиться зубами, а не цедить, как воду. Слава Богу, я хотя бы право на то, чтоб самому держать ложку дней десять назад отвоевал. Я понимаю — поначалу! Руки так дрожали от слабости, что я и капли бы до рта не донес. Но теперь-то! Теперь мне доктор разрешил даже иногда сидеть, обложившись подушками. И раз голову не простреливало при каждом произнесенном слове, значит — и кушать так, как это делают все обычные люди, я уже был вполне в состоянии.

Похлебал. Слуга крошил в тарелку хлебную мякоть, словно я беззубый старик, но я даже ругаться с ним не хотел. Маткевич и это пока запрещал. Благо хоть у Апанаса было собственное мнение на процесс моего лечения.

Толи сравнительно более твердая пища так на меня подействовала, толи снова переоценил свои силы, только сразу после трапезы меня потянуло в сон. Белорус убрал лишние подушки из-за моей спины, поправил одеяло, и, шлепая задниками войлочных чуней, ушел.

Спал вроде бы не более получаса, а проснулся уже в серых сумерках. Почивал бы, быть может, и дальше, но кто-то догадался приложить тыльную сторону ладошки к свободной от повязок, правой стороне лба. Мне сейчас много и не нужно — муха по ставшей вдруг сверхчувствительной коже лица пробежит, у меня все внутри сжимается в ожидании нового всплеска боли. А тут — рука! Легкое прикосновение, словно аварийная катапульта, вышибла сознание из царства Морфея.

Я открыл глаза, и попытался разглядеть человека, догадавшегося потрогать мой лоб в дюйме от раны. Лица из-за заслоняющей обзор этой самой пресловутой руки видно не было, но то, что у моей постели сидит женщина — определил со всей определенностью. Ладно, хоть не догадался вслух перебирать имена в попытке отгадать, кто из местных дам, может решить вот так — вдруг — почтить своим присутствием мою гм... больничную палату.

— Сударыня, — негромко выговорил я.

Она резко, будто испугавшись звука голоса, отдернула ладонь, и я, к вящему своему удивлению, узнал в посетительнице Надежду Ивановну Якобсон.

— Здравствуйте, Герман, — поджав нижнюю губку, строго сказала она.

— Здравствуйте, Наденька, — поздоровался и я. — Простите, не ожидал вас здесь увидеть. Тем более, сейчас.

— Отчего же? — укоризненно дернула бровью девушка. — Мы, кажется, уже договорились отринуть те глупые обиды! Жаль, что у вас не сыскалось время еще тогда, в Петербурге, рассказать мне о ваших делах. Даже наш милый Бульдожка куда более меня осведомлен о том, что вы здесь затеяли!

— Как вам понравился Томск? — направление разговора мне не понравилось. Пришлось срочно менять тему.

— Интересный городок, — улыбнулась мадемуазель Якобсон. — Не ожидала, что здесь так много людей. И все эти толпы вдоль улиц... Ее высочество даже жаловалась, что это излишнее внимание начинает ее утомлять.

— Они искренни, — вернул я улыбку. — Они действительно рады... таким гостям.

— Да-да. Это понятно. Но... Нам говорили, вы уже больше месяца не встаете?

— Мне уже лучше. Думаю, уже через неделю доктор позволит мне...

— Вот как?! — мне показалось, или она действительно оказалась слегка разочарованной? — Выходит, я могла зайти к вам завтра?

— Как вам будет угодно, сударыня. Двери моего дома всегда для вас открыты!

— Спасибо. Кстати, симпатичный у вас, Герман, дом. В Петербурге болтают всякое. Я опасалась увидеть здесь что-нибудь... этакое... Его высочество намедни даже изволил остановить санки, дабы получше рассмотреть ваше обиталище.

— Передайте Их высочествам мое приглашение осмотреть мой дом изнутри. Я, к сожалению, пока не в силах их сопроводить... Но секретарь, Михаил Михайлович Карбышев, я уверен, с большим удовольствием, сделает это за меня.

— Я передам. Боюсь, сегодня уже не выйдет. После бала у Их высочеств вряд ли найдется время...

— Ах, да. Сегодня же бал, — с деланным энтузиазмом воскликнул я. — Что же вы, Надежда Ивановна? Неужто, ради меня решили отказаться от этакого-то развлечения?

— Да что бал, — с видом матерой светской львицы, отмахнулась девушка. — Что такого в том балу? Мне право неловко, что я только теперь, на третий день после приезда, выбрала время вас навестить. Вам должно быть скучно и грустно здесь... одному.

— Последние несколько дней — да, — отчего-то вдруг решился признаться я, прекрасно осознавая, что наверняка сюда, вместо бала в бывшем доме Горохова, Наденьку отправила принцесса. И что теперь эта девушка ждет от меня оценки своей жертвы. — Прежде у меня было довольно гостей. Они не давали мне заскучать.

— Видно, снова какие-то заговоры?! — блеснула глазами фрейлина датской принцессы.

— Да. Сговаривались, как все устроить к вашему приезду...

— Фи. Это тоже скучно...

Если мог бы, я бы пожал плечами. Понятно, что она изо всех сил подводила меня к тому, чтоб я рассказал о творящихся здесь делах. Этакая разведка боем, едрешкин корень. Только я вовсе не намерен был доверять такую информацию этой девушке. Опасался, что после ее пересказа, в этой саге останется мало правды...

Тем не менее, нельзя сказать, будто бы ее присутствие было мне неприятно. Честно говоря — рад был, что нашелся хоть кто-то, еще о моем существовании помнящий. Ну и кроме того — прекрасно понимал, что рано или поздно, но нам с этой чудной девушкой придется обвенчаться. И жить вместе. Как-то терпеть друг друга. Быть может, даже родить и воспитывать детей.

В прошлой жизни, я был, прямо скажем, никудышным супругом. У меня была своя жизнь, у жены — своя. Я всегда был занят, всегда находились дела поважнее, чем пустые, как мне казалось, разговоры с человеком, воспринимающим меня этаким ожившим кошельком. Одушевленным носителем средств для осуществления доступных желаний. Меня это устраивало. В той среде, где я вращался, нельзя было оставаться холостым. Супруги, что первая, что вторая, блистали бриллиантами на приемах и фуршетах, а я делал свои дела.

Здесь, во второй, новой жизни, ни о каких серьезных отношениях с туземными женщинами я и не задумывался. Конечно, молодое Герочкино тело жаждало любовных утех, и мне пришлось пойти у покойного на поводу. Итогом стала связь со ссыльной полячкой, Кариной Бутковской, но даже мысль о возможности создать с кем-то семью, приводила меня в ужас. Мне казалось, что серьезные отношения станут занимать существенную долю моего времени. Что, отвлекшись на устройство своей личной жизни, я не успею сделать что-то важное. Необходимое для того, чтоб чаша весов при определении места пребывания души в посмертии, качнулась в ту или иную сторону. Одна из этих сторон вызывала у меня столь яркие чувства, что я готов был пожертвовать всем чем угодно, только бы никогда — никогда — никогда больше туда не попасть.

Потому столь спокойно, внешне — послушно, отреагировал на принятое за меня решение Густава Васильевича женить меня на дочери старинного его друга — Ивана Давидовича Якобсона, Наденьке. Это был, по моему мнению — лучший выход. Навязанная чужой волей жена оставляла мне моральное право не задумываться о необходимости уделять ей чрезмерно большое внимание, и в то же время — удовлетворять сексуальные потребности ныне покойного Герасика.

А потом, точно не скажу — когда. Скорее всего — во время долгого, скучного пути из Санкт-Петербурга в Сибирь. О чем только не передумаешь на протяжении четырех тысячеверстного тракта... Потом, однажды — так будет верно — пришло в голову, что раз Ему было для чего-то нужно, чтоб именно так все произошло, чтоб Герман Густавович Лерхе женился на девице Якобсон, значит — так тому и быть. И кто я такой, чтоб спорить с Проведением?! Но, с другой стороны, что мешает мне получить от этой обузы, если и не любовь, то хотя бы — взаимопонимание?! Супруга — друг. Что может быть лучше?

И вот суженная сидела у постели, трогала мой лоб ладонью, говорила какие-то бессмыслицы, а я смотрел на нее, и решительно не находил ни единой точки соприкосновения. Ничего, что могло бы стать основой нашей будущей симпатии. И когда она, наконец-таки ушла, я продолжил размышлять об этом.

Наденька не была красавицей, ни по каким канонам. По представлениям двадцать первого века — ее фигура отличалась излишней пышностью, кожа — болезненной белизной, а форма лица — простотой. В теперешнем же времени — ее посчитали бы чрезмерно худой, что давало повод подозревать девушку в предрасположенности к чахотке. А высокие скулы и по-скандинавски глубоко посаженные глаза, и вовсе не считались привлекательными. В моде были кукольные, с пухлыми розовыми щечками личики, с рыбьими, навыкате, глазками. Поэты воспевали красоту отягощенных изрядной прослойкой подкожного жира пышечек, с полными, в ямочках, руками.

Слишком умной она тоже не была. Образованной — да. Начитанной — спорно, но прочла она, особенно всякой мыльно-любовной ахинеи, явно куда больше чем среднестатистическая жительница столицы. Совсем недавно, около года назад, Надежда Ивановна стала фрейлиной датской принцессы Дагмар, что автоматически вовлекло ее в сферу придворных интриг. На счастье, Наденька однажды приняла верное решение, и выбрала себе покровительницу в лице супруги наследника Императорского престола. Минни, пока не слишком хорошо разбирающаяся в хитросплетениях столичной политики, еще не успела показать характер. Еще не затеяла свою игру. Мария Федоровна еще только прицеливалась и приценивалась к многочисленным вельможам. Я знал, видел в ее прекрасных карих глазах, что это время обязательно настанет. Как верил и в то, что даже не будь я ее верным поклонником, остерегся бы заводить себе такого врага, как эта женщина со стальным стержнем внутри.

Пока же Минни явно использовала Наденьку в качестве шпиона. Не удивлюсь, если выяснится, что и в Зимнем и в Аничковом дворцах, и в Царском Селе и в Ораниенбауме, мадемуазель Якобсон принимают за романтичную, пустоголовую простушку, и не боятся высказывать при ней то, что остереглись бы говорить в компании с другими придворными дамами. А та, тотчас же несет эти оговорки своей госпоже, которой наверняка не хуже меня известно, что отношения у двери Самого Главного и складываются из таких вот нюансов...

Появись у меня желание обзавестись чинами и придворными званиями, захотел бы я принять участие в тихой грызне у трона, лучшей партии, чем с профессиональной простушкой и неисчерпаемым источником информации, нечего было бы и мечтать. Однако у меня другие цели и устремления. Я занят реальными делами, приносящими осязаемый результат. И где тут применить ее таланты — совершенно себе не представлял. Должно же что-то быть в ее устремлениях такого, что как-либо перекликалось с моими интересами! Только, как, спрашивается, это что-то обнаружить?!

Фердинанд Юлианович, мой добрый доктор, пришел рано утром. Так рано, что наверное солнце еще и из-за горизонта выглянуть не успело, а он уже своими чуткими пальцами искал пульс у меня на запястье.

— Ну же, доктор, — сразу после краткого ритуала взаимных приветствий, потребовал я. — Рассказывайте, как все прошло? Как вам показался Его высочество? Не случилось ли каких-нибудь неприятностей? Я изнываю без известий...