Пожалуй, единственным слабым местом в этом всемогуществе является невозможность стать умнее по мановению волшебной палочки. Мой интеллектуальный багаж остался без изменений. Опыт, правда, несколько обогатился, но всё это "богатство" пока можно определить одним только словом: "недоразумение". Разве что знакомство с Настей не подпадает под эту категорию. Но и к категории интеллектуальной это не отнесёшь. Это, скорее, можно определить, как эмоциональный опыт. Поскольку таковые отношения с прекрасной половиной человечества для меня вообще в новинку, сюрпризом оказалось то, что, как оказалось, здесь я тоже не промах. И даже очень. Правда, тут ещё надо посмотреть, чья это заслуга — моя или браслета. Но, чья бы она ни была, Насте, по-моему, это было совершенно без разницы. Она воспринимала нас, как одно целое, и это "целое", как я выяснил, было ей далеко не безразлично.
— О чём задумался, котик мой? — прервала мои размышления вошедшая Настя. В руках её был поднос с ароматным кофе.
— О тебе! — не моргнув, ответил я. И ведь не соврал! Так оно и было.
— Приятно слышать! — просияла она.
Экзотический запах мгновенно распространился по комнате и приятно взволновал обоняние. И оно, обоняние, настоятельно потребовало незамедлительно удовлетворить прихоть вкусовых рецепторов, чем мы с Настей и занялись.
— Да ты просто волшебница! — изумлённо промычал я, пригубив напиток. — Такого я ещё...
— Ну, кто у нас волшебник, это ещё надо посмотреть, — скромно улыбнулась Настя, — Но кофе, действительно, замечательный. — Она отпила маленький глоток и пояснила: — Бразильский.
Я продегустировал сразу несколько миниатюрных чашечек восхитительного напитка, сетуя на их малый объём, и с блаженным видом откинулся на спинку кресла:
— Ну-с, киска моя, какие будут указания?
Она ещё не окончила свою трапезу и только кивнула на кучу денег:
— Отсчитай лимон.
Легко сказать! Занятие это оказалось, мягко говоря, несколько утомительным. Да и сытое брюхо не располагало к умственной деятельности. Я долго пыхтел, сопел, но, в конце концов, дело было сделано: жалкая кучка, не сравнимая с материнской, выросла рядом с ней.
Настя за это время расправилась с остатками еды, убрала со стола и навела порядок в комнате, всё время насмешливо поглядывая на меня.
— Лимон готов! — отрапортовал я, отдуваясь, как паровоз.
— Вот и умница! — Настя на бегу чмокнула меня в лысину и, пролетая в сторону ванной, дала ЦУ:
— Теперь — к тебе домой, за остальными.
Я "набрал номер" своей "берлоги" и вздрогнул от неожиданности: ко мне кто-то отчаянно ломился. Дверь вздрагивала от беспорядочных и мощных ударов кулаков и, если не ошибаюсь, даже ног. И доносилось неразборчивое мычание.
— Кто бы это мог быть? — застыл я в нерешительности.
— Да Игорь, наверное, — выглянула Настя из ванной. — Пришёл ещё лимон клянчить.
— Щас!
Я попросил браслет показать мне лестничную площадку возле двери моей квартиры и с огорчением убедился, что Настя оказалась опять права: там стоял, если об этом так можно сказать, мой нетрезвый друг и, прислонившись к двери спиной, наносил по ней беспорядочные удары руками и ногами. Причём, делал это далеко не с одинаковой ловкостью, поминутно сползая то в одну, то в другую сторону. Он обречённо, видимо, истратив запас надежды застать меня дома, бубнил одно и то же:
— Вовчик... А, Вовчик... Ну открой... Я же знаю, что ты дома... Вовчик... Дело есть...
Я опять переместил изображение в свою комнату и, мягко впрыгнув туда, прикрыл дверь, ведущую в прихожую, чтобы незваный гость не усёк, что я действительно дома. Но я не учёл одного: дверь предательски заскрипела, чем вызвала прилив активности жаждущего общения моего пьяного друга.
"Открыть, что ли?" — растерянно посмотрел я на стоящую по ту сторону экрана Настю.
"Да ты что?! — так же мысленно ответила она мне, покрутив у виска. — Считай тогда — день потерян!"
"Перед соседями стыдно..". — виновато пожал я плечами, в нерешительности сидя на корточках перед раскрытым чревом дивана, заполненным пресловутыми упаковками.
"Ну так внуши ему нужное направление!" — присоветовала Настя
— А ведь и вправду! — разом воспрял я духом и, сосредоточившись, направил мысленный посыл страдающему от одиночества Игорю: — "ТЕБЕ СРОЧНО НАДО В ГАРАЖ!"
Ритм сразу несколько изменился, потом удары затихли совсем, послышалась какая-то возня, видимо Игорь принимал правильное положение тела, цепляясь за дверь, и затем прозвучали нетвёрдые удаляющиеся шаги.
Мы переглянулись, я послал Насте воздушный поцелуй и с лёгкой душой принялся выгребать недра дивана. Перекидав содержимое на ту сторону экрана, я перебрался туда сам и, дав браслету отбой, самодовольно плюхнулся в кресло:
— И мы чегой-то могём!
— Могём, могём! — усмехнулась Настя и легонько толкнула меня кулаком в лоб. — Открывать он собрался! Вовка — добрая душа!
Дальнейшее было делом техники. Вызвав изображение пустующего чрева владивостокского сейфа, мы аккуратно сложили туда упаковки с деньгами и живенько удалились. Что интересно, пропажа, по всей видимости, ещё и не была обнаружена. Во всяком случае, так мне показалось.
Чтобы проверить своё предположение, я включил телевизор: скоро должен быть выпуск "Новостей". Но пока шёл мультик. Уж и не знаю, какая серия "Ну, погоди!", Но Волку, как всегда, доставалось от коварного Зайца.
Вот и "Новости" кончились. Всё было по-прежнему: страна строила, плавала, торговала, растила хлеб, хором обожала своего любимого и дорогого... Ничто не предвещало тех грозных событий, о которых поведала мне Настя возле ЗАГСа.
— А что же ты хотел услышать? — улыбнулась Настя. — Что ограбили владивостокский банк? Кто ж позволит говорить такое по нашему по советскому телевидению? Сейчас только семидесятые. Это где-то к концу восьмидесятых языки всем развяжут. А пока один "одобрям". Да и как можно? Будоражить общественное мнение? Нет, миленький мой, пока у нас тишь да гладь, да Божья благодать, которую потом недальновидно обзовут периодом застоя. Но это потом обзовут. А сейчас даже самые страшные катастрофы не подлежат огласке. Так удобнее править страной. И, наверное, в этом есть свой резон. Единственное чувство, которое сейчас должно волновать кровь у наших законопослушных граждан, — это гордость за свою великую державу.
Честно говоря, все эти предстоящие потрясения мало волновали меня. Я воспринимал их на уровне тогдашнего рядового обывателя. А, значит, как какие-то фантастические домыслы, которые вовсе и не обязательно должны стать реальностью.
В данный момент меня занимало другое. Внутри зрела какая-то мысль, но оформиться во что-либо конкретное она никак не желала. Увиденный мультик вновь возбудил утихшее было брожение где-то там, в подсознании. Но "родить" пока я ничего не мог. Чего-то не хватало, толчка какого-то.
— Ты где? — помахала у меня перед носом Настя. — Я перед ним распинаюсь, а он летает где-то!
— Идею рожаю, — виновато улыбнулся я. — Да вот пока безрезультатно.
— А о содержании можно поинтересоваться?
— Да, собственно, пока и говорить-то не о чем. Так, нечто бесформенное, связанное с возможностями браслета.
— Ну ты тужься посильнее, может, чего и родишь, — хихикнула она и поменяла тему: — Кто-то ещё вчера в гости собирался? Или мне послышалось?
— Ты это серьёзно? — обрадовался я. — А какой сегодня день недели?
Настя взглянула на календарь и пожала плечами:
— С утра был понедельник. А нам-то какая разница?
— Ну дык вычислить надо, в какую смену Санька работает. Мы нанесём визит ему первому. Надеюсь, ты не против?
— Второму, — уточнила она, прищурившись, и уколола: — Игорь своё уже получил. — Увидев, какую я скорчил рожу, она смилостивилась: — Ладно-ладно, не против я. Только переоденусь. Не пойду же я в этом? — Она озорно посмотрела на меня и приподняла подол и без того мало чего прикрывавшего халатика. — Ну-ну! — одёрнула она его, увидев, как я плотоядно сглотнул. — Неугомонный! С этим мы всегда успеем. Считай! — Она грациозно, явно провоцируя меня, крутанулась на пальчиках и шмыгнула за дверцу шифоньера: — Ку-ку!
Я проводил её взглядом и тряхнул головой, пытаясь сбросить наваждение. Потом стал припоминать, когда же это я в последний раз видел Саньку? Выходило, что сегодня он первый день работает в первую смену. Прямо как на заказ!
— Ну и как? — Настя предстала предо мною уже в новом одеянии. Простенькое платьице небесно-голубого цвета сидело на ней, как влитое, изящно очерчивая округлости тела.
Я залюбовался, не говоря ни слова.
— Ну и чего ты молчишь? — надула она губки, от этого ещё больше похорошев. — Как платье-то?
— Ты это сама шила?
— А что? — вспыхнула она. — Совсем плохо?
Я встал, подошёл к ней и обнял за талию:
— Ты у меня — само совершенство!
Она просияла:
— Правда хорошо?
Я притянул её к себе и поцеловал:
— Ну конечно!
Она, грациозно изогнув своё тело, высвободилась:
— Помнёшь. Как я на люди-то покажусь? — Она подошла к зеркалу, сделала два-три движения, поправляя прическу, и повернулась ко мне:
— Ну что? Идём?
— Летим!
17. Гости дорогие
Городок наш не отличался совершенством рельефа, особенно в той его части, где проживал Санька со своим семейством. А потому мы, дабы лишний раз не месить грязь, решили с помощью браслета сократить большую часть пути.
Предварительно осмотревшись, нет ли кого любопытного поблизости, мы выпрыгнули на изъеденный временем тротуар метрах в пятидесяти от калитки Санькиного дома.
Конечно, "дом" — слишком громко сказано. Это был барак на четыре семьи, построенный ещё при царе Горохе. Удобства были на нуле, то есть вообще отсутствовали. Правда, в последние годы сюда подвели газ, так что измученные бытом жильцы и это считали верхом совершенства.
Познакомились мы с Санькой совсем недавно, года полтора назад. Свёл нас случай на заводе, где я работал до этих пор, и мы, разговорившись, почувствовали симпатию друг к другу буквально сразу же. Меломан покруче меня, он оказался на два года старше и его коллекция содержала намного больше перлов рок-музыки, нежели моя, что, собственно, и явилось причиной наших интенсивных контактов. Честно говоря, я преследовал корыстный интерес: перечень названий групп, имевшихся в его коллекции, возбудил во мне неуёмное желание непременно переписать себе всё это музыкальное богатство. Однако Санька поставил мне условие: "За всё надо платить", о чём, кстати, он до сих пор вспоминает со стыдом. "Бес попутал", — каждый раз оправдывается он, припоминая наше знакомство. Твёрдости его хватило всего на два захода, а потом он, разглядев меня получше, категорически воспротивился брать с меня деньги за записи. Тогда уже я сам, продолжая считать, что за работу (а пополнение коллекции — ой, какая работа: беготня, волнения, договорённости, неувязки, ожидание приобщения к чуду новых божественных откровений — а именно так я воспринимал каждую вновь приобретённую запись) всё-таки надо хоть чем-то платить, переменил тактику, дабы не чувствовать себя в долгу. В то время я занимался выжиганием по дереву. Делал свои вещи. Продумывал сюжеты, в основном мистического плана, разрабатывал их в рисунке, а потом выжигал. Санька, увидев однажды одну из моих работ, был, что называется, очарован, и я, воспользовавшись этим обстоятельством, предложил ему такой вариант: я сдаю ему все свои работы по мере их изготовления, а взамен беспрепятственно переписываю всю его фонотеку. Возражений с его стороны не поступило. На том и порешили. Правда, он был несколько шокирован столь царским, как он полагал, подарком, но отказаться силы в себе не нашёл.
Если быть до конца честным, я тут преследовал свои меркантильные интересы. Во-первых, реклама. Его дом всегда был полон друзей-меломанов, да и не только их. Может, кто и клюнет, думалось мне, и сделает мне заказ. А уж с ним-то я церемониться не стану: обдеру, как липку.
А во вторых, меня согревала и другая мысль. Работы мои, расползавшиеся считай за бесплатно по белу свету поодиночке, теперь обретали своего трепетного ценителя и мецената в одном лице. Попав к Саньке домой, любая из моих работ находила на его стенах своё последнее и почётное пристанище, и никакие посулы золотого тельца не могли изменить этого положения. По сути дела он мог бы, и я ему это сам неоднократно предлагал, продать их, хоть оптом, хоть поодиночке, но эта тема вызывала у него бурную неприязнь, что, откровенно говоря, льстило мне, как художнику.
Надежды на заказы, можно сказать, оправдались, и Санька лично приложил к этому немало стараний, но я сам не мог себя заставить брать за них деньги, автоматически считая человека, заинтересовавшегося моим творчеством, своим другом. Ну а кто с друзей берёт деньги за подарки?
Такая вот черта характера. Можно назвать просто глупостью, а можно сказать и по-другому. Это как посмотреть. Санька поначалу ругался со мной по этому поводу, потом махнул рукой. Но и клиенты тоже испарились. И с тех самых пор все мои работы прочно оседали у него дома. До лучших времён, считал я, серьёзно полагая, что они, эти самые времена, когда-нибудь настанут.
Но жизнь моя текла своим чередом, тихо, бедно и размеренно. И никаких таких катаклизмов (ну, если не считать несуразицы с летающей тарелкой) со мною не происходило вплоть до этой субботы. Случались странности и недоразумения, но, как теперь выяснилось, повинна была в этом Настя, таким вот своеобразным манером решившая облегчить мои бытовые проблемы. Насколько я теперь понимаю, это была прелюдия ко всему, что произошло далее.
Санькина супруга была на год старше его и отношение к нему можно было назвать скорее заботой о большом ребёнке, чем любовью к мужу. Это, конечно, моё собственное наблюдение, не претендующее быть истиной в последней инстанции. Она оказывала на него мягкое, но постоянное давление, ведя его своими нравоучениями по ухабам житейских передряг, чем вызывала в нём этакий молчаливый протест. Выражался он периодическими уходами в запой, чему с великим удовольствием и всегдашней готовностью способствовали многочисленные друзья, отнюдь не страдающие неприязнью к зелёному змию. И потому, когда на горизонте нарисовалась моя физиономия со своими музыкальными амбициями, супруга Саньки восприняла меня, мягко выражаясь, насторожённо, справедливо считая очередным приятелем с бутылём за пазухой. Иначе до сих пор и быть не могло: скажи мне, кто твой друг... Но, когда вместо стандартного вида посуды в их доме начали появляться мои, ещё пахнущие краской, работы, она, тоже неравнодушная к миру прекрасного, в корне изменила своё ко мне отношение. Я стал желанным гостем в их семье, где кроме них самих и их девочки жила престарелая Санькина мать, бывшая учительница математики.
Нина (так звали жену Саньки) к его увлечению музыкой относилась снисходительно, руководствуясь принципом: "Чем бы дитя ни тешилось...". Сама, конечно, тоже кое-что воспринимала из того, что слушали мы с Санькой, но поверхностно, чисто из вежливости, когда нельзя вот так сразу встать и уйти, оставив нас с Санькой наедине со своими игрушками.
