Metanoia

Моя рука опустилась. Состояние, которое она явила мне представлялось безысходным и полным холодного отчаяния.

-В этом случае мое положение как безутешного пловца не дает мне права действовать.

Она кивнула.

-Кем же является наш Король?

-Я полагаю, что он является единственным смирившимся наблюдателем, полностью признавшим невозможность сознательного действия и наличие вселенной лишь как чрезмерно усложненной, подробной и устойчивой галлюцинации, в которой, несмотря на все ее попытки выглядеть иначе, имеется сложнейшая, связанная с цикличностью и непрерывным разветвлением структура. Это и дало ему ту власть, которая породила нас всех.

— Если он не получает от этого удовольствия, то мы пребываем в весьма отвратительном состоянии...— печаль от мысли об этом сделала меня слабой. -Это объясняет многое из того, что мне неприятно...

В это мгновение, выбросив правую ногу, она ударила по моим щиколоткам и я упала, успев все же выставить руки, ударившись локтями и левым бедром. Я удержала меч, но, подскочив ко мне, Страж выбила его из моей руки, пальцы ее сжали мою шею, лишая меня дыхания, всем своим телом она навалилась на меня, сидя на моих ногах, сжимая между коленями мои бедра. Сама она при этом являла собой такую радостную ненависть, что я ощутила страх. Я попыталась ударить ее, но второй рукой она с легкостью перехватила обе мои, на мгновение избавила меня от удушья, чтобы поднять их над моей головой, прижать к упругому полу. Эта краткая свобода ничем не смогла помочь мне. Я дернулась и выгнулась, пытаясь вырваться, но она только усмехнулась, а затем руки ее вновь заставили меня хрипеть и задыхаться.

-Никогда не позволяй кому-либо отвлечь тебя. Не забывай, что каждый может быть опасностью для тебя.— кровавая темнота заполнила все видимое, я чувствовала ее тяжелые груди, прижимающиеся к моим и в то мгновение, когда сознание готово было потерять связь со мной и сигнал его уже угасал, превращаясь в некое подобие аварийных позывных, исходящих от наиболее примитивных мечтаний, она отпустила меня. Хрипя и кашляя, я схватилась за горло, непроизвольно и глупо, как если бы это могло помочь мне. Приподнявшись, я смотрела на нее, чувствуя, что готова возненавидеть ее, но понимая ценность того урока, который она преподала мне. В мою бытность рыцарем нас учили, что твой соратник всегда останется таковым, если только не предаст Короля. Я знал многое о предательствах, я был свидетелем того, как совершали их мои подобные мне, но всегда происходило то открыто и мы давали решившим пойти против Его Величества братьям три дня на то, чтобы могли они начать свое бегство. Мы обнимали их на прощание и слезы текли из наших глаз, ибо нередко были они теми, кто ранее спасал наши жизни. Нас учили, что невозможно ожидать предательства в бою кроме тех случаев, когда за нашей спиной оказывались солдаты, не принадлежащие ни к одному из орденов и не созданные лично Его Величеством. Страж принадлежала ко второй категории, но при производила множество причин для того, чтобы я испытывала к ней неприязнь. Она могла ударить меня безо всякой на то причины, она оскорбляла и унижала меня при моей матери и та всегда смеялась над этим так, как будто то была шутка, рассказанная самим Королем. Иногда они требовали, чтобы я ужинала с ними и тогда мы сидели в просторной столовой на первом этаже, где в окнах не было стекол, а в прорехах потолка видны были деревянные перекрытия и черные кабели. Широкий стол, за которым могло бы поместиться два десятка гостей, исцарапанный и обожженный, принимал на себя золотой подсвечник, мать одевала какое-либо из своих сияющих платьев, золотое или серебристое, расшитое узорами самоубийственных совокуплений, не меньше чем на половину обнажающее грудь или вовсе не прикрывающее ее. Она любила корсеты, золотые, черные, красные, с тугими кожаными ремнями и сладостно звеневшими на них стальными застежками, с переливающимися птицами и пауками, цветами и змеями, она ярко красилась и нарочито громко смеялась надо всеми непристойными шуткам Стража. Они заставляли меня отвечать на их вопросы и по несколько раз за вечер вопрошая меня о том, девственница ли я.

-Вы только что спрашивали.

-Это было пять минут назад. За это время многое могло измениться.

И они обе заливисто хохотали.

Я подозревала, что единственной целью тех ужинов было унижение, обучение меня тому, как следует сопротивляться ему, переносить и создавать его. В моем мужском детстве они вели себя более осмотрительно. Сквозь прорехи в стенах темная комната впускала в себя ящериц и крыс, насекомые скрипели и трещали под вспухшей после дождей поверхностью, падали в вино, привлеченные его мучительной сладостью, но ни Золотая моя Мать, ни Страж не обращали на то внимание и пили напиток вместе с черными в нем телами, перебирающими лапками, трясущими крылышками, лишь иногда со смехом выплевывая их, после чего они лежали, слабо шевелясь, на потускневшем лаке в кровавых лужах слюны и вина.

В тот вечер Мать протянула мне бокал с вином особенно темным. Фиолетовые течения в его непроницаемой глубине смутили меня. Червивые движения их, стрекательные их изгибы казались наделенными смыслом и целью, они завораживали и гипнотизировали, я понимала, что они хотят усыпить меня. Наблюдая за призрачными полипами, покачивающимися в вине, я чувствовала, что сердце мое начинает биться чаще, как будто в предвкушении великолепного, опасного, но не смертельного, утомляющего, но увлекательного приключения.

Я перевела взгляд со Стража, увлеченно теребившей свой правый сосок, на мою Золотую Мать, взиравшую на меня с улыбкой наигранно-наивной, слишком неприятной на ее черных губах. Ее груди были обнажены, золотистый корсет сжимал ее тело под ними, пышная юбка из полупрозрачной ткани прикрывала пол возле ее ног.

Я сделала глоток.

Очнувшись, я обнаружила себя привязанной к своей собственной кровати. Черные шнуры обвили мои запястья и щиколотки, протянулись к резным столбцам. Обнаженная, но в черных чулках и перчатках, я была облита маслом с незнакомым мне, сладковато-терпким ароматом, соски мои стали черными от помады, а волосы на лобке посыпаны алмазной пылью. Я чувствовала тугую прическу у себя на голове, я слышала двойной смех рядом с моей комнатой.

Они вошли. Моя Золотая Мать — первой, полуобернувшись, держа за руку Стража.

-Мы должны отправить тебя заказчику, — она встала в изножье, схватилась руками за столбцы, к которым были привязаны мои приподнятые и вытянутые ноги, наклонилась вперед, покачиваясь. — Твое обучение почти закончено...— она повернула голову к окну, намеренно отвлекаясь, играя в неловкую, смущенную скуку. — Вот только он требует, чтобы ты не была девственницей...Это так нелепо...— она резко оттолкнулась от кровати, выпрямилась, соединила пальцы над промежностью. — Но мы должны выполнить его условие. Мы долго думали, кто мог бы лишить тебя девственности...

Мне хотелось бы, чтобы это была она сама.

Страж приблизилась к кровати, покачивая своим неуклюжим членом, сжав между пальцами соски, неистово теребя их.

Я облизнула губы от волнения. Сопротивление не могло быть оказано мной, любое лишнее напряжение было бессмысленно, являлось пустой тратой энергии и сил. Было разумнее счесть происходящее частью игры, в которую играют светловолосые шестнадцатилетние девушки, непременным условием их существования, специфическим феноменом прилагающегося к ним состояния реальности.

Распустив волосы, Страж замерла возле моей кровати, сминая пальцами свои великие груди, пританцовывая и переступая с ноги на ногу.

Она встала правым коленом на кровать и та сладострастно заскрипела под ее воинственной тяжестью. Потирая правой рукой приподнявшийся член, она улыбалась мне с неожиданной нежностью, настолько невероятной в сочетании с ней, что на короткое время мне удалось забыть обо всех ее подвигах и силах. Посмеиваясь, она неловко перебралась через мою левую ногу, чуть не упала и захихикала еще громче, напоминая мне девочку, забравшуюся в спальню родителей и предающуюся самоудовлетворению на их кровати, почти счастливую от одновременного нарушения тысячи запретов. Она была пьяна, но это казалось мне приятным. В ее расслабленном безволии я видел воплощение всесильного, спокойного порока, алчной похоти, всемогущего вожделения. Я не мог ни возразить, ни сопротивляться им. Их воля превзошла мою, их желания оказались определяющими для того состояния, в котором мы оказались совместно и я чувствовала себя способной принять это.

Спокойно и глубоко дыша, я наблюдала за тем, как Страж опустилась на четвереньки и нависла надо мной. Лучистые волосы ее щекотали мои соски и живот, она наклоняла голову из стороны в сторону, рассматривая меня неморгающим и мертвым лемурьим взглядом и против воли руки мои повернулись в кистях, еще больше натягивая веревки. Выпрямив напряженные, дрожащие пальцы она протянула руку к моей груди, остановилась над ней, едва не касаясь ладонью соска. С убийственной медлительностью она опустилась на мое тело и пока происходило это, я успела несколько раз тяжело вдохнуть. Губы мои приоткрылись, но я ничего не могла совершить с тем, зачарованная неторопливой неотвратимостью, с которой выгорают от электрического тока кристаллы и совокупляются улитки, способная только следить за тем, как сближается с моим соском украшенная крошечными шрамами рука. Она схватила мою грудь резко и сильно, так, что я со стоном втянула в себя воздух, она сжала мою упругую нежность до боли, оскалив зубы и сощурив глаза так, как будто исполняла ритуал долгожданной мести. Ее губы сжали мой левый сосок, а пальцы занялись вторым и я почувствовала тревожное возбуждение, скупую тоску по освобождению, суть и смысл которого оставались непонятны, но заключались, несомненно, по ту сторону оргазма.

Усмехнувшись, она встала на колени между моими ногами, собрала ладони в чашечку, наполнила их медленно выбиравшейся из ее губ слюной и растерла ее по воспрявшему во всей полноте своей члену. Приблизив его к моему влагалищу, не сводя с него глаз, она лишь на мгновение подняла взор, показавшийся мне слегка неуверенным, но уже в следующее мгновение я почувствовала, как твердая и горячая головка уперлась в меня. Скользкая, мокрая, немного липкая, она прижалась к моим губкам и я не смогла удержаться от болезненной дрожи. Я была спокойна, ожидая лишь немного боли и зная, что невозможно забеременеть от Стража. Понимая, что когда-нибудь мне все же придется избавиться от невинности и не имея на этот счет никаких указаний или предостережений, я все же не искала способа, не желала мужчину. Возможно, причиной того были моя мужская память, окаменелые остатки прежних страстей. В этом городе было немного мужчин, но почти каждый встреченный мной обращал на меня внимание. Только поклонник жаб проходил мимо, лишь изредка презрительно фыркая, быть может, опознавая мое двуликое естество. Мне приходилось отбиваться и спасаться бегством, ни в ком из них не чувствовала я того, что позволило бы отдаться ему, претерпеть то, что казалось мне желанным, извращенным унижением, первым шагом женщины на пути к наслаждению болью.

От Стража исходил странный запах, едва ощутимый, сладковатый, приторный запах раненого, но все еще опасного животного, великолепного хищника, пораженного скоротечной неизлечимой болезнью. Это удивило меня. В ней не было изъяна, не существовало недуга, что мог бы поразить ее, яды и газы не оказывали воздействия на нее, микроорганизмы, ставшие симбионтами с ней на равных могли сопротивляться тем, которые мои братья использовали против колдунов и чудовищ.

Пальцы моих ног поджались под черной, показавшейся мне грубой тканью, когда она нависла надо мной, правой рукой направляя свою твердую плоть в мое чрево. Нежные губки раскрылись перед ее гладкой, немного липкой, упрямой и настойчивой плотью, я ощутила в себе ее горячую горечь, ее безнадежную, обреченную страсть. Она резко двинулась, изгибаясь, бросая вперед бедра, натыкаясь на самую увлекательную мою преграду, которой сама я никогда не желала, уродливый барьер, воздвигнутую самонадеянной плотью на пути к удовольствиям. Он виделся мне излишним, несмотря на то, что я могла вообразить и перечислить множество причин его существования, назначения и определения. Все они были не более чем домыслами, но ни разу не усомнился я в том, что мужское принадлежит мне наравне с женским, ни на мгновение не мое бытие мужчиной сновидением или галлюцинацией, вымыслом или бредом. Если поначалу женское казалось мне паразитирующей лианой на моем мужском естестве, распустившейся прекрасными, гнилостными, кровоточащими цветами извращенных мечтаний, соединявших воедино в умерщвляющем насекомых соке своем запретное и недоступное, то ныне я считал их обоих отвратительными червями, прогрызшими пути в моем сознании, добравшимися до тех его глубин, где я хранил самые простые знаки и утопившими их в мерзких своих секрециях, каковыми виделись мне все желания, направленные на какое-либо связанное с другим полом достижение. Если существовали иные.

Боль была не сильнее многих прежних ранений. Прикусив губу, сощурив глаза, я пристально смотрела на Стража, а она старалась казаться небрежной, привычной к подобным деяниям. Приоткрыв рот, чуть наклонив голову, придерживая рукой мою левую ногу, она смотрела на меня так, как взирают на равную соперницу, унижать которую возможно только словами, как смотрят на любовника, об измене которого известно и которому милостиво позволяют наслаждение телом, не имея на то никаких причин и уговаривая себя совершить это хотя бы в угоду прежним страстям и ошибкам. В ее взгляде была тоска по чему-то настолько древнему, что могло оно существовать еще и до появления Короля и на мгновение мне привиделось, что там, в этом необозримом сияющем пространстве до всего сущего, мы были единой силой, образующей связь определяющих реальность вещей. Одновременно восхитительное и пугающее, пылающе — еретическое, чувство то соотнеслось во мне с новым толчком, покачнувшим мое распятое тело, я застонала, тогда как мне хотелось кричать. Мать смотрела на меня с одобрением. Я не знала, как точно следует мне вести себя, но ее взгляд подтверждал, что, если я и не полностью соответствую игре, то, по крайней мере, не нарушаю ее правил. Успокоившись тем, я вновь застонала, ибо в третий раз она ударила в ворота моего гнева и вновь преграда устояла. Но на сей раз она не остановила напор, осталась в глубине меня, надавливая и пытаясь пробиться ко мне. Запрокинув голову и закрыв глаза, я приникла к этой темноте, чтобы не закричать, умоляя свою плеву разорваться, только бы прекратилось это неизбывное страдание. Я надеялась на будущие удовольствия, я иногда мечтала, сновидела и размышляла о них, но оказалась все же не готовой терпеть столько боли ради их сомнительных преимуществ.

Внезапно чужая плоть рванулась вперед, в самую глубину мою и само мгновение разрыва оказалось потеряно мной. Я почувствовала, как горячая головка уперлась в мой предел, я поглотила весь ее член, полностью заполненная им. Он распирал меня, как мысль делает то с сознанием, он болезненно пульсировал во мне, расширяя пределы моего тела, вынуждая меня ощутить себя великой мученицей, первой, подвергшейся этой естественной пытке. Широко открыв рот, я вдыхала горячий воздух, натягивая веревки, сгибая и выпрямляя пальцы, пытаясь согнуть ноги. Боль сменилась на менее требовательную, стала жгучей и скучающей, остановилась и забыла о прежних своих мечтаниях. Былые завоевания казались ей теперь ничтожными, равно как и все остальные, все возможные и достижимые, она успокоилась и замерла.