Туда, где седой монгол

Керме обняла руками колени. Как грустно. Он ведь эти горы видел в своих овечьих снах, сюда он не решался пойти, отделившись от стада и сюда рванул со всех своих коротеньких ножек, как только поверил в грозящую ему смертельную опасность.

— Но если ты умираешь... ты же сразу перемещаешься в небесные степи, разве нет?

Она почувствовала пристальный взгляд Шамана. Он капал и капал, заполняя какую-то чашу внутри Керме.

— У каждого живого существа есть своё предназначение, — услышала она его голос, глубокий — как будто говорил не горлом, а животом, — и грубый, как необработанная шкура. — Это как очень маленький человечек внутри тебя, который всегда точно знает, что ему нужно делать. Но его голос настолько тих, что смахивает на мышиный писк. Если ты прислушаешься, может, различишь что-то там, внутри...

Она снова в шатре Шамана, три или четыре зимы назад. Шаман любил детей, и полог его был всегда откинут для тех малышей, которые не боятся его тёмного кровавого искусства. Здесь всегда пахло дымом и кровью. Керме нравился запах крови: это запах жизни, как говорили служители Тенгри, как его можно не любить?..

— Я не пойму, — жалобно сказала Керме. — Внутри меня живёт ещё какой-то человечек?

Шаман хлопнул себя ладонью по колену.

— Ты должна делать всё, что он скажет. Тогда ты будешь спокойна, и будешь точно знать, для чего мать Йер-Су вскормила тебя своей грудью.

— Значит, каждый монгол делает то, что скажет ему маленький человечек внутри него?

В голосе появились намекающие на улыбку нотки.

— Очень сложно делать не то, что он хочет.

Керме надула губы.

— Я ничего не понимаю. Только сейчас ты сказал, что его голос тише мышиного писка.

— Мы сейчас говорим не о том, как попасть на небесные степи. Туда как раз попасть очень легко. А о том, что случается с теми, кто не попал. Он настолько тяжёлый, что даже дым не может поднять его. Поднимает над землёй, и роняет... И так вновь и вновь.

— Почему так? — спросила заворожено Керме.

Шаман пророкотал:

— Потому что неисполненный долг вцепился шакальими челюстями в его ноги и не отпускает. В таких условиях сложно стать лёгким, как дым. Тогда душа рождается заново, в другом теле, и будет рождаться, пока не исполнит всё, что должна. Только — сейчас я тебя запутаю! — у того тела тоже есть свой маленький человечек. Знаешь, каково это, когда внутри тебя живут сразу две цели?.. Ты стараешься угодить сначала одному, потом второму. Зимородок хочет ловить мошек, человек хочет спасти родной аил от засухи, натаскать ему хоть немного воды с дальней горной реки...

— И что же ему делать? — озадаченно спросила Керме. — Зимородку?

— Стараться успеть сразу всё.

Потом она с восторгом рассказала всё, что услышала, бабке, и та, взяв её за локоть, потащила обратно к шаманскому шатру.

— Что ты наплёл ребёнку?

— Не грохочи так. Я сижу в шатре, слушаю твои шаги, и боюсь, что меня сейчас сдует прямиком в небо... Всего лишь рассказал про человека-горошину.

— Про какого такого человека?

Керме пролезла под локтем старухи.

— А другие дети не слышат никакого человечка внутри.

Бабка сердилась.

— Она перепугала половину аила, когда сказала всем, что они не попадут в небесные степи, потому что их не поднимет дым. Найна надрала ей уши, а я сделаю то же самое тебе.

Шаман ничего ей не ответил. Звякнули талисманы, и Керме ощутила на себе его внимание. Оно всегда было очень ощутимо, как будто на тебя не просто смотрят, а ещё окатывают волнами запаха, обдувают воздухом и издают в твою сторону звуки.

— А ты слышишь?

— Я тоже не слышу.

— Это не обязательно, — подушки вновь заскрипели под его задом. — Маленький человечек разговаривает с нами не голосом, а вкладывая в голову какие-то желания. Старуха! Уйди, я говорю с тем, кому интересно, как устроен мир.

— Этот мир больше чем наполовину в твоей гнилой голове, — проворчала бабка.

— А насколько он маленький? — живо спросила Керме.

-Настолько, что на кончике иглы из рыбьей кости их может уместиться с десяток...

Этот разговор просвистел у неё в голове и завершился как раз тогда, когда Шона начал отвечать на вопрос о душе и небесных степях.

— Может, да, может, и нет, — сказал он. — Этого не знает никто. Но если твой Растяпа так хотел в горы, может, он сначала до них слетал?..

Девушка покивала, большей частью своим мыслям. Наверное, когда сжигали кости, дым не столбом убегал вверх, а стелился по земле, десятком ручейков утекая из аила и заполняя собой все ложбинки и лошадиные следы.

Да, так и было. Керме почти смогла себя в этом убедить. Овцой он был или нет, не просто так она выделила его среди всех остальных. Он каким-то образом выпадал из стада. Словно затесавшийся среди ромашкового поля цветок мака, переплётшийся с ними корнями, но всё равно другой.

Всё же рассуждения Шамана годились не только та то, чтобы примирить её с действительностью. Маленький человечек, которых умещается с десяток на кончике иглы, потеряв свой робкий овечий нрав, отправился до гор в одиночку. Каким же долгим должен быть его путь, если даже на путь в длину травинки ему потребуются многие дни?..

Текли вечера, складывались в недели. Зима где-то загостилась. Керме подозревала, что причиной её задержки может быть непомерное гостеприимство степняков. Наверняка сидит в каком-нибудь шатре и пьёт отвар из трав из неглубокой чаши. Здесь, на высоте, снег можно было найти всегда, любая ямка и впадина по утрам заполнялась холодным приятным пухом, и даже пруд покрывался тонкой кромкой льда. Но внизу, — рассказывал Шона, — до настоящей зимы ещё далеко. Деревья поменяли цвета, зайцы раздумывают, дрожа под кустами и кутаясь в пожидевшую шубку, пора ли обрастать белой шёрсткой или пока ещё этот шаг будет сулить не спасение, а только лишь смерть. Степь превратилась в один огромный музыкальный инструмент, сыграть на котором может каждый. Пробежаться по пояс в сухой траве, нарушить их стройный покой, а потом сидеть и слушать, как травы поют свою шершавую песню.

Каждое утро Ветер улетал по своим ветряным делам, и Керме гуляла по двору, считая отметины от лошадиных зубов на коновязи. Иногда пропадал на два или три дня, чтобы дотянуться до края пустыни, где степь высыхает, превращаясь в золотистый песок, или до последнего моря, чтобы набрать в солёной воде ракушек.

Однажды, вернувшись после трёхдневного путешествия и по-новому взглянув на жену, он первым делом потерял дар речи. А потом спросил:

— Почему ты не сказала, что у меня будет сын?

— У тебя будет сын?

— У меня будет сын. Или дочь. От тебя.

Керме чувствовала, что что-то происходит. Кровь будто бы стала течь по венам медленнее. Халат застёгивался с трудом, грудь потяжелела и заострилась. И пустота, которую она чувствовала в животе почти непрерывно, наконец-то начала заполняться. Появилось некое беспокойство, ни о чём конкретном, буквально обо всём, Керме не находила себе места, как потерявший маму малыш, и круги по шатру превращались в походы в никуда, пытаясь почувствовать сквозь подошвы сапог землю.

Но теперь вдруг всё перевернулось, встало на свои места, и горечь под языком обернулась сладкой теплотой. Пустота брызнула из широко раскрытых глаз слезами.

— Бедный, бедный слепой тушкан, — говорит Ветер, прижимая её к груди. Гладит по спине.

С того дня, как ни странно, Керме почти беспрерывно думала о Растяпе.

А вдруг это он переместился к ней в животик? Ведь они были лучшими друзьями — оба в стаде, но оба чужие. Она хотела найти в себе что-то, что позволит ей чувствовать себя частью стада, а он — что-то, что позволит ему из стада уйти.

Керме просунула руку за пояс халата и потрогала живот. Что-то возникло там, и теперь зреет внутри неё, нюхая воздух её ноздрями. Может, это её Растяпа? Эх, жалко, рядом нет Шамана и не у кого спросить о таких мудрых вещах.

Тем не менее Керме раз за разом находила в себе подтверждения. Пугающие, как пророческие речи, как гром на горизонте, не позволяющие принимать себя легкомысленно. Растяпа снился ей каждую ночь, бредущий по направлению к горам. Она сама была Растяпой. Чувствовала, как хрустит под копытцами ломкая трава и земля, слышала, как хлопают крылья хищных птиц, что сопровождают его на протяжении всего пути, зарывшись носом в траву, втягивала застарелые метки степных собак и пыталась понять, насколько далеко они успели убежать и не угрожают ли ей сейчас. Одиночество и бесконечно большой мир вокруг катались на спине, вцепившись в шкурку длинными когтями.

Керме видела. Зрение возникло, как что-то неожиданное, как громкий хлопок в ладоши среди вязкой тишины, и первое время она билась в панике, пытаясь выкарабкаться из сна с таким усердием, с которым человек пытается выбраться из болота. А Растяпа бежал и бежал вперёд, и потихоньку это большое и новое, совершенно невыразимое словами, примиряло её с собой. Иногда в этом сне она находила лазейку ещё глубже или же яма, заросшая дёрном и лопухом, появлялась под ней сама, и сознание погружалось туда, где она была уже не Керме и не Растяпой, а кем-то другим. Слышала гулкий смех и приятное пение, запах горелой шерсти и конского навоза, видела невнятные суетливые тени.

Девушка просыпалась и некоторое время сидела, устремив внимание в пространство, не в силах пошевелиться. Чувство, что она является частью стада, истекало из её тела постепенно, часто двумя струйками крови из носа, иногда бурля той же кровью в горле.

Мужу она ничего не говорила. Что скажет он, если узнает, что в её чреве на самом деле не его сын, а её старый друг. Наверное, очень расстроится. Он всегда чутко относился к её желаниям и просьбу разузнать о судьбе Растяпы выполнил с охотой, но Керме не чувствовала, что сердце его по возвращении билось сколь-нибудь чаще, а в груди поселился хотя бы один всхлип.

Может, оказавшись на земле, получится наконец понять, что искал он в этих краях?.. Может быть даже, ей подскажут изнутри. Подогреет ступни и охладит землю там куда будет бежать тропка верного пути.

Эта мысль созрела и налилась соком за сутки, словно земляничная полянка. Более того, она завладела всем существом и не оставила выбора.

У женщины выбора нет с самого рождения. Часто родители выбирали ей мужа, как только девочка вставала с коленок и делала первые шаги. Тогда же устраивали шумную пирушку, играли свадьбу, в то время, как жених и невеста бегали вокруг стола вместе с другими детьми, даже не подозревая о своей участи. Прозрачная свобода детства сменялась юностью, когда не суметь угодить мужу или расстроить его до крайности каким-нибудь своим поступком было настолько невообразимо, что даже самые вольнодумные не могли о таком помыслить. Потом наступала зрелость и необходимость ухаживать за детьми. И, наконец, старость, когда ты сама, без посторонней помощи, можешь дочитать сказание о своей жизни до точки, перелистнув несколько страниц вперёд.

Точно так же, как любая девочка знает расписанные до смерти свои обязанности с девяти-десяти лет, Керме знала теперь, что должна отправиться в путешествие. Подождать до рождения, а потом до того момента, когда ребёнок научится говорить, даже не пришло ей в голову.

Когда Керме проснулась со всеми этими мыслями, муж уже уехал. Тепло его ещё пряталось где-то в складках одеяла, но на дворе было тихо. Возился на другом конце шатра жеребёнок, которого Шона вчера пригнал в подарок сыну и его матери.

Катая между ладонями слегка набухший живот, Керме выглянула наружу, чтобы выяснить, не слишком ли похолодало со вчерашнего вечера. Утро встретило её ласковым теплом.

— Я отведу тебя в твои горы, — сказала она животу. — Только потерпи ещё чуть-чуть.

Стараясь унять дрожь в теле, она покормила жеребёнка. Потрепала его смешную, слюнявую морду. И стала собираться.

Плащ из овечьей шерсти — роскошный плащ, с капюшоном и совсем не колючий, — жених привёз его ей в подарок из одного из своих походов. Шерстяная шапочка, чтобы прятать волосы. Ей не нравилась таскать летом эту жмущую голову обновку, но замужние монголки должны на людях были носить головной убор, и Шона, похоже, очень гордился этим своим подарком. Каждый раз, когда она оказывалась на голове, косы начинали жизнерадостно шевелиться от ласк ветра.

Кто знает, конечно, есть ли там, внизу, люди.

Засунув в рот ячменную лепёшку, села поразмыслить, что бы взять с собой ещё, но больше ничего не лезло в голову. Подумала, не нарисовать ли мужу какую-нибудь записку, но потом одумалась, и смущённо захихикала. Он же всё время будет рядом. Идти следом или напротив, впереди, убирая от её лица ветки и прогоняя диких зверей.

— Догоняй, — только сказала она вслух, когда вышла наружу.

Про пищу Керме даже не вспомнила. Узелок с одеждой, сапоги — по утрам и вечером должно быть холодно — да половинка лепёшки вот и всё, что было у неё в руках.

— Слышишь, Растяпа? — сказала она, чувствуя, как слова прокатываются по нутру, стукаясь о стенки чрева. — Я донесу тебя до твоих гор. Что бы ты там хорошее не увидел, я донесу тебя туда. Ведь ты был моим единственным другом.

Говорят, облака на такой высоте, что не долетают стрелы даже у самых искусных лучников. "Как плохо, что я не знаю, как высоко может долететь стрела и насколько выше плавают в пучине неба эти тучи", — подумала Керме.

Не однажды она падала в овраги, обдирая локти и портя одежду. Самое болезненное воспоминание, связанное с падением, было у неё, когда она зацепилась волосами за куст черёмухи, и тот, обмотав косу вокруг своей кисти, дёрнул что есть силы. Керме тогда проревела до самого вечера под уверенными руками бабки, которые расплетали ободранную косу и выбирали мёртвые пряди.

И сейчас Керме готовилась к чему-нибудь подобному. Что поделать, когда падать достаточно высоко, приходится думать о худшем.

Она поцеловала порог шатра и побежала вперёд, уверено огибая по кромке густой осоки озеро и ожидая каждую секунду, как облако кончится под ступнями.

Глава 9. Наран

С каждой ночью грохот становился всё громче.

— Наверно, это грохочут горы, — сказал Урувай. — Они высокие, и с них постоянно что-то валится. Может, такие путники, как мы.

— Может, это стонет земля, — сказал Наран, припомнив свой разговор с шаманом. — Ей больно. Раны её заживают слишком долго. Люди и лошади живут и умирают, и снова, и снова, а её рана всё не может затянуться.

Но они ошибались.

Однажды вечером грохот возрос до такого состояния, что невозможно было спать. Друзья всю ночь просидели возле костра, смотря в небо, и чувство, что вот-вот что-то случится, не покидало их ни на мгновение. Урувай пытался играть, но музыка пряталась от него внутри инструмента, словно маленькое испуганное пресмыкающееся.

Он заглушил струну на полуслове. Бережно отложил морин-хуур, и поднял подбородок. Грохот стал нестерпимым, и вместе с тем их вдруг накрыло звенящей тишиной. Как такое может быть, никто из друзей не понимал. Да и выше это было человеческого понимания. Лошади заволновались, закрутились вокруг своей оси, словно собаки, вдруг дружно решившие догнать свои хвосты, но их голоса и звуки потонули в общем шуме.