Я смотрю на их лица и постепенно ко мне приходит осознание, что и они узрели перед собой не привычного моим соплеменникам монстра, олицетворение неумолимой смерти и ужаса, но нечто священное, что-то такое сокровенное и желанное, что выпадает встретить очень немногим. Что-то бесконечно высокое и редкое — каким для меня стало бы сошествие Святых Духов. И в глазах этих людей нет никакого страха, к которому я так привык в своем мире. Одна лишь надежда и желание оказаться поближе к остроухой.

— Я приму ваши дары, — важно говорит моя спутница. — Ведите.

Все трое разворачиваются и, полусогнутые, спешат куда-то в сторону от маяка. Они постоянно оглядываются, удостоверяясь, что чудесное видение не исчезло, а следует за ними.

Жилище семейки находится с другой стороны дороги, оно скрыто от глаз круглыми валунами, валяющимися на берегу повсеместно. Дом невелик — всего в две комнаты. Поодаль виднеется еще какая-то постройка — то ли хлев, то ли сарай, разобрать невозможно.

Внутри витает какой-то тяжелый спертый запах, будто дверь наружу открывали не позже прошлого года.

Стол у смотрителя маяка не блещет разнообразием, но то, что на нем есть, присутствует в избытке — пять круглых буханок серого хлеба, целая бутыль молока, огромная тяжелая сырная голова, пара мисок остропахнущих овощей, какие-то травки, наваленные ароматным снопом... Мяса нет. Никакого. Ни рыбы, ни птицы, ни завалящего порося.

Хине-Тепу отламывает кусочек от каравая, кладет в рот и показательно пережевывает. Наверное, это какой-то неведомый ритуал? Потом остроухая вытягивает руку над столом и в нее тотчас вкладывают глиняную кружку до половины наполненную молоком. Она мочит в нем губы и ставит плошку на стол.

— Кто вы, люди? — только теперь спрашивает кровососка.

Бабища открывает было рот, чтобы вывалить на гостью самую достоверную информацию, но глава семьи запускает в нее деревянной ложкой и, восстановив таким образом старшинство, отвечает сам, умудряясь совместить в интонациях крайнюю степень угодливости и какое-то подобие достоинства:

— Уважаемая высокая госпожа! Я поставлен сюда городским старостой следить за маяком, дабы не допускать крушение судов на этом мысу. Зовут меня Иштван из рода Салернских Иштванов. Это моя жена — Старка, а этот мальчик — наш единственный сын. Имя ему дали при рождении такое же как мне.

— Благодарю тебя, Иштван, за предоставленные дары. Благодарю за кров и добрые слова. Ты позволишь нам остаться здесь на несколько дней?

И в этот момент я понимаю, что значит выражение "свалилось счастье". От радости бедолагу Иштвана прямо-таки выворачивает наизнанку! Он подпрыгивает, едва не стукаясь темечком о потолочную балку, он открывает и закрывает рот, как выброшенная на берег рыба — должно быть, ищет слова, но их не хватает.

В конце концов, он снова шлепается на колени, подползает к Хине-Тепу и поскуливая от восторга, просит:

— Благослови! Благослови меня и семью, высокая госпожа! И оставайся здесь сколько пожелаешь!

Его семейство повторяет действия папаши Иштвана и замирает перед ангельским ликом кровососки.

На меня никто из них не обращает никакого внимания — словно я какая-нибудь крынка разбитая. Им нет до меня никакого дела и я, пользуясь моментом, набрасываюсь на угощение. Молоко оказывается козьим, хлеб немного кислит, зато печеные овощи, незнакомые мне совершенно, очень вкусны.

Пока я вырезаю из головки сыра приличных размеров кусок, Хине-Тепу возлагает свою маленькую ладонь поочередно на головы всех троих.

— Благословляю тебя, Иштван, на долгую безбедную и бесхлопотную жизнь, — гладит она спутанные мокрые волосы смотрителя.

— И тебя, Старка, благословляю на мир и любовь, — опускается рука остроухой на чело бабищи.

— И тебе, молодой Иштван, желаю удачи, — и плечи мальчишки трясутся от счастливых рыданий, от доставшегося ему дара. — Дарю тебе умение всегда попадать стрелой в выбранную цель. И умертвлять живых одним выстрелом. На три года.

У парняги нижняя челюсть падает на грудь.

— О, высокая госпожа! Достойны ли мы таких даров? — голосит Старка.

— Владейте, — Хине-Тепу поднимает над их головами обе руки и замысловато шевелит пальцами. — Все будет так, как я сказала.

В следующий миг они все вместе подскакивают и начинают носиться по дому, стукаясь лбами в дверях и собирая какие-то тряпки. Но выглядит их беготня как-то непривычно — вроде и стараются быть быстрыми, но больше всего это похоже на скачки беременных лягушек и совсем не сравнить с тем ураганом, который устраивало семейство квартального Луки, когда получало очередное задание главы семейства.

— Спасибо, высокая госпожа! — орут они наперебой каждый раз, когда оказываются возле Хине-Тепу.

Постепенно я понимаю, что передо мной разворачивается импровизированная уборка дома — куда-то исчезают разбросанные всюду вещи, на глазах становится чище и уютнее.

Иногда, когда старший Иштван оказывается неподалеку, я слышу его бормотание:

— Я знал, знал, что сегодня самый необычный день, самый важный! Землетрясение, шторм, открылись ворота в древний город! Господи, за что мне столько счастья в один день? Чем заслужил я милость твою?

Он беспрестанно бормочет подобную ахинею и тем смешит меня до боли в наполняющемся животе. Но я не позволяю себе расхохотаться в голос, сильно сжимаю челюсть и давлю приступы смеха.

Пока я насыщаюсь и наблюдаю, суета прекращается; все трое стоят в дверях и смотритель маяка заявляет:

— Живи здесь, высокая госпожа, сколько захочешь! Если мы понадобимся, только крикни — Иштван всегда будет сидеть перед дверью и ждать надобности в наших услугах!

— Благодарю тебя, добрый хозяин, — вежливо отвечает Туату. — Ступайте.

Они выметаются за порог, а я запиваю завтрак молоком и, сыто отрыгивая, спрашиваю:

— Что это было?

— Ты про Иштванов? — уточняет Хине-Тепу.

— Ага. Чего это они перед тобой так лебезят?

— Здесь другой мир, человек Одон. Совершенно другой. Здесь мы — Высокие господа алфур, желанные гости в каждом доме, здесь мы — предвестники небывалой удачи, здесь мы для каждого жителя от короля до раба на галерах тот недостижимый идеал, который заставляет людей тянуться к высокому и верить в лучшее. О нас слагают добрые сказки, нам поклоняются, нас ждут...

— Подожди-ка! — останавливаю ее странный рассказ. — И вы здесь никого не жрете?

Она загадочно улыбается мне:

— Нет. Почти никогда. Если такое и случается — они об этом не знают. А те, кто знает, умирают счастливыми.

Мне трудно понять это странное разделение: почему в моем мире эти существа заменили собой естественную смерть, а здесь являются олицетворением жизни. Не понимаю.

— Они что здесь, невкусные?

Кровососка смеется. В своем новом облике она нравится мне гораздо больше — она такая живая, такая... Если бы не знал, что такое она на самом деле, я бы непременно влюбился.

Ее голосок звенит музыкальным колокольчиком:

— Они такие же как вы, Одон. Точно такие же.

— Тогда почему?! — ору в голос, не стесняясь, что меня услышит тощий мальчишка. — Тогда почему вы превратили мой мир в... скотобойню? — я с трудом нахожу подходящее слово. — Почему мы должны быть несчастны и умирать по вашей прихоти, а они здесь — наслаждаться жизнью? Ответь мне?!

Она грустно смотрит мне в глаза и тихо вздыхает:

— Ты плохо помнишь наши беседы, Одон. Я уже говорила тебе, что Сид Беернис этого не знает и очень желает узнать, почему так случилось.

Я вспоминаю что-то подобное и потихоньку успокаиваюсь. Но просить прощения не буду за свои слова никогда!

— Двести лет назад и в твоем мире, человек Одон, к нам относились вот так же. И всякий был рад увидеть чистокровного Туату.

Я не верю ее словам — очень уж нынешняя реальность отличается от того прошлого, которого, наверное, и не было вовсе. Да и дед говорил, что встреча одинокого путника с этим племенем всегда и в прежние времена заканчивалась исчезновением несчастного бедняги.

— Здесь нет Анку?

— Ни одного, человек Одон.

— И умирают здесь все от старости?

— Нет. — Хине-Тепу подходит к мутному окну. — Тридцать лет — это не старость. От старости здесь умирают тоже редко.

— Что же их убивает?

Мне непонятно — как это, когда нет Анку и Туату, этих ненавистных кровососов, — как можно умирать, не доживая жизнь до конца?

— Болезни, войны, голодная жизнь. Здесь тоже все непросто, человек Одон. Здесь люди сами убивают друг друга без всяких Анку.

— Дураки, — бросаю зло в сторону двери, за которой должен быть младший Иштван. — Зачем убивать самих себя?

— Люди таковы, Одон, каковы они есть и никогда и нигде не ценят дара жизни.

— Но ведь их не жрут? И они сами вольны распоряжаться своими жизнями? Разве это не самое ценное, что есть у человека — возможность самому решать, каким будет завтрашний день? И после смерти никто не заставляет мертвяков пить кровь своих собратьев! Уже только поэтому здесь должны жить лучше!

Хине-Тепу молчит, смотрит в окно.

Мне неприятен этот мир, которому, казалось бы дано так много — свобода от кровожадных Анку, и который так бездарно распоряжается своим преимуществом.

— Если желаешь, человек Одон, то после завершения твоей работы я могу вернуть тебя сюда?

Ее предложение застает меня врасплох — я не знаю, как к нему отнестись. Мне бы очень хотелось побывать в этом мире, посмотреть на него со всех сторон, но оставаться с этими дураками навсегда у меня нет никакого желания. Уж лучше я попытаюсь свой мир избавить от кровососов!

— Не-е-ет, — отклоняю сомнительное предложение. — Преклоняться здесь перед такими как ты? После того, что я узнал о вас? Не думаю, что это будет правильный выбор.

— Как хочешь, Одон, — она отворачивается к окну.

Во мне просыпается жажда деятельности. Я не могу сидеть здесь, в таком глупом месте и смотреть на непроходимую тупизну его обитателей.

И нет никакого желания разговаривать с Хине-Тепу, ведь она всему найдет объяснения и оправдания.

— Долго мы здесь будем?

— До утра, человек Одон. Если ты куда-то собрался, оставь Эоль-Сег здесь.

— Что оставить?

— Эоль-Сег — то, что ты взял на алтаре. Положи передо мной.

— Как? — смотрю на висящее на поясе узкое кольцо и мне непонятно, что нужно сделать, чтобы снять его.

— Просто разорви в любом месте.

Я следую ее совету, но разрываю веревку не на пузе, а на спине! И кольцо Эоль-Сиг послушно легко распадается, становясь снова серебристым шнуром. Выкладываю серебряную веревку на стол, недолго соображаю и на всякий случай перекладываю ее в закопченый пустой горшок, а уже его ставлю перед Туату.

— Мы можем добыть несколько Эоль-Сег? — спрашиваю вроде как невзначай.

— Эоль-Сег одна, — качает головой остроухая. — Помни, Одон, утром мы должны вернуться.

Вот и здорово!

Распахиваю дверь, справа у поросшей серым мхом стенки сидит Иштван-младший. Голова болтается на груди и даже, кажется, слышен негромкий храп. Впрочем, чего я ожидал? Обещания всегда легче раздавать, чем выполнять. Начни сейчас Туату орать, что ей нужен ночной горшок — младший Иштван проснется только после пинков отца, который прибежит с маяка.

Трясу его за плечо, не очень сильно.

— Эй, — начальственно так спрашиваю, как дед, когда требовал отчета у прощелыги Симона, — далеко отсюда город?

Он вздрагивает, будто в него дубиной заехали, ежится, оглядывается вокруг, словно впервые осознал где находится. В глазах показывается краешек разума, они вспыхивают узнаванием:

— А? Город?

— Город-город, — его скоромыслие начинает меня раздражать.

— Город! А!

Он облегченно выдыхает, и на лице появляется то выражение, что обычно сопутствует решению сложной задачи: умиротворение, спокойствие и плохоскрываемая радость. А мне уже хочется заехать ему в ухо для придания веса своему вопросу.

— Да, бесы тебя задери! Город!

— Не, — отвечает Иштван, собравшись с мыслями. — Не далеко. К вечеру дойти можно.

Такое долгое путешествие меня не устраивает — даже если здесь нет Анку, возвращаться ночью нет никакого желания. Если нет Анку, то наверняка есть что-то похуже. Как говорил дед "природа пустоты не терпит". Да и уставать не хочется, потому что я уже притомился загадывать все напасти, ждущие меня завтра. Силы понадобятся.

— Лошадь есть?

— Конь, — слово срывается с его языка осторожно, он боится сказать незнакомцу лишнее.

— Да хоть мул! Давай сюда! И дорогу покажи.

— А? Надо у отца спросить.

— Так спроси уже!

Пока я слезно прошу у этого балбеса помощи, подходит папаша-Иштван.

Этот сходу понимает, о чем идет речь, но тоже сомневается в моей честности:

— Конь-то у меня один. А если ты не вернешься?

— Мы с Хине... с высокой госпожой завтра утром должны возвратиться за ворота. Я не могу не вернуться.

Иштван-старший задумчиво чешет плешивую макушку, на которую зачесаны длинные мокрые волосы с боков, вопросительно смотрит на сына, но тот только и может пожать плечами. Они оба разом оглядываются на маяк, как будто испрашивая позволения у кого-то, и до меня доходит — кто на самом деле верховодит в этом семействе.

— Где Старка?

— Стирать пошла. Вон там, — показывает давно немытым пальцем папаша Иштван за большущий валун величиной с два их дома.

Он стоит чуть в стороне от маяка, у самого моря. И что делается с другой его стороны мне совсем не видно.

— Пошли, посоветуемся с твоей бабой, — говорю. — Если сам ты принять решение не можешь.

Быстрыми шагами спешу к камню, оба лишенца топают следом, мне слышен их разговор:

— Вернись к дому. Госпожа алфур может чего-нибудь захотеть.

— Да она, поди, спать легла.

— Вернись, дурак! Разве они спят?

— Сам дурак!

— Ты как с отцом?...

— Да ладно!

— Дурак! Нажалуюсь на тебя высокой госпоже, отберет она у тебя свой дар за непослушание!

— И еще наругает как поп в деревне, да?

— С собой заберет! В далекий лес!

— Да насрать, — в голосе мальчишке прорезается ярость. — Лишь бы от вас подальше!

При этом они оба пыхтят натужно — передвигаться почти бегом они не привыкли. Любого человека расхолаживает размеренная спокойная жизнь.

Я даже не слышал, чтобы в семьях Хармана или в нашей деревне родственники друг друга так ненавидели. Ну бывает — покрикивают один на другого. Но это только для придания веса своим словам. Ведь в каждый момент могут появиться Анку и перед ними любые человеческие обиды — ничто.

— Вам бы сюда десяток кровососов для умудрения! — думаю зло.

Вокруг валуна протоптана дорожка, выходящая в тихую заводь, где поставлены мостки, на которых стоя на карачках над водой пыхтит бабища. Она сосредоточенно что-то трет о выступающий из воды камень, вокруг которого собралась серая пена. Видно, как под тонкой белой нательной рубахой тетки в такт движениям мотается огромная грудь, норовя выскочить наружу.

Здесь почему-то тихо. Не слышно грохота волн, прибой как будто отрезан от нас.

— Старка! Мать! — с неожиданной силой орет из-за моей спины Иштван-старший. — Спутник высокой госпожи желает в город съездить!