Иван Оченков Великий герцог Мекленбурга

Чин сватовства тем временем шел своим чередом, а я, улучив минуту, спросил у своего бывшего рейтара:

— А вот скажи мне, сокол ясный, ты у нас вроде как сын боярский, а ведешь себя перед Шерстовым точно маркграф перед бароном. Чего я про тебя не знаю, друг ситный?

— Ничего от тебя не утаишь, княже, — усмехнулся Аникита. — Обманул я тебя, был грех. Роду я старинного и знатного, хотя и обедневшего. Только родню мою всю побили в Смуту, а как в полон попал, так и назвался простым сыном боярским. Выкупа за меня все одно платить родне нечем, да и родни той осталось с гулькин нос, тетка да сестра. Так бы и пропал на галерах, кабы ты нас на службу не позвал.

— Ишь ты, и как ты прозываешься, Аникита Иванович?

— Вельяминовы мы.

Как и многие мои сверстники, в детстве я зачитывался книгами Балашова, так что нет ничего удивительного, что фамилия эта показалась мне знакомой.

— Ишь ты, от тысяцкого Ивана Калиты, получается, род ведешь?

— Нет, княже, — ответил крутнувший головой от моей осведомленности Аникита, — то другие Вельяминовы, а мы Вельяминовы-Хлебовы, от князя Чика ведемся.

— А чего же сам не князь? Или пращур твой зимой в Москву приехал и вместо титула шубу получил?

— Все-то ты, пресветлый князь, знаешь, а простой вещи не понимаешь, — усмехнулся Аникита. — Князей на Москве как собак нерезаных, хоть Рюриковичей, хоть Гедиминовичей, хоть Чингизидов, а вот шубой великокняжеской далеко не каждого жаловали.

— Так ты, значит, у нас боярин?

— Боярин не боярин, а твоей милостью почти две сотни ратных в ополчение привел, да каких ратных! В доспехах, да на хороших конях, да с огненным боем! Мало у кого и из старых бояр таковая дружина, так что и тут я тебя, князь, благословлять должен денно и нощно. Ты сам-то как здесь оказался?

— Не поверишь, в плен попал к лисовчикам.

— Эва как, а кто же с тобой сладил? Ты, княже, не в обиду будь сказано, хоть и худосочный, а биться здоров, хоть на шпагах, хоть еще как. С тобой так просто и не совладаешь.

— Кто сладил? А вон он, жених стоит, глазами лупает, паразит.

— Бывает же! А дальше что?

— Что-что, не видишь — утек.

— А...

— А лисовчик теперь мне служит.

— Княже, а чего ты в лесу, перед тем как мы пришли, делал? И откуда таковая добыча взялась?

— Да так, ничего особенного, лес перед войском Ходкевича подпалил, отчего тот назад повернул и обоза своего немалую часть растерял. Так что если вы ушами хлопать не будете, то немалую конфузию ляхам учините. Эй, честной дворянин! — обратился я к отцу невесты, пока Аникита обдумывал мои слова. — Я своему офицеру за верную службу пожалую немалый фольварк, по вашему деревню, да не в поместье, а в вотчину. А ты нешто свою кровиночку без приданого оставишь?

— Как это без приданого! — возмутился дворянин. — Чай, не девку-чернавку сватаете!

— Княже, а ты чего дальше думаешь делать? — зашептал мне на ухо Аникита, как только я закончил защищать интересы Казимира.

— Да надо бы мне возвращаться в Новгород, а оттуда в Стокгольм. Сам ведаешь, жена у меня молодая на сносях, ждет, поди. О плене-то моем весточка, я думаю, дошла, а вот о том, что я сбежал, — вряд ли.

— Князь, а поехали с нами к князю Пожарскому, а? Дороги на Новгород, сам, поди, знаешь, неспокойны. А как ополчение ляхов из Москвы выгонит, так я сам тебя до Новгорода провожу, чин чином. Князь же и иные начальные люди в ополчении вельми тебе благодарны за то, что ты псковского вора побил и ополчению без всякого выкупа или условий каких выдал. Так что встретят тебя как дорогого гостя.

— То, что ты говоришь, Аникита свет Иванович, весьма разумно, только помнишь ли ты, что я шведскому королю зять и стою за то, чтобы на престол московский выбрали королевича Карла Филипа?

— Помню, чего же не помнить, только я еще помню, что ты говорил, что для свейского короля главное, чтобы Жигимонт польский или сын его Владислав в цари не попали. А еще я помню, ты предрекал, что выберем мы природного государя из своих. И даже сказал, что это будет сын боярина Федора Никитича Романова, который сейчас в плену у поляков.

— Кто в плену — митрополит тушинский Филарет или сын его?

— Да оба, только один у Жигимонта, а другой у гетмана Гонсевского в Москве.

— Ну ладно, уговорил, черт языкатый! Только мне, как ни крути, надо хоть весточку отослать.

— Надо так надо, это сделаем.

— Эй, господин Шерстов, — опять встрял я в сватовство, — ну покажи честны́м людям невесту, чтобы не думали, что ты худой товар сбагриваешь.

На лице дворянина было явственно написано "чего ты там, ирод заморский, не видел", но тем не менее он сдержанно поклонился и велел слугам привести дочь. При этом он просил "дорогих гостей" не судить ее строго, ибо "мала и неразумна". Обычай такой, что ли? Тем временем в горницу ввели невесту в сопровождении мамок. Как-то так вышло, что разглядеть ее раньше у меня не получилось. Из воды я тащил мокрую, с перепачканной физиономией девчонку, лица которой толком и не разглядел. Не до того было. Теперь перед моим взором предстала довольно статная девица с правильными чертами лица. Голова покрыта богато изукрашенным кокошником, так что волос и не видно, однако коса — девичья краса на виду. Вообще, косы у русских девушек в этом времени — это что-то с чем-то. Если в моем прошлом времени у прекрасной половины человечества длинными волосы считались, если опускались чуть ниже плеч, то в семнадцатом веке нормой была коса до пояса. У дворянской дочери коса соответствовала самым высоким стандартам — чуть не в руку толщиной и длиной ну не до пола, но существенно ниже того места, на котором невесте сидеть не полагалось в присутствии столь высоких гостей. Глаза, как и положено воспитанной девушке, опущены долу, во всю щеку румянец, и что-то подсказывало мне, что это не косметика. Поклонившись гостям, она на мгновение подняла взор, и я чуть не ахнул. Из воды я, как в сказке, тащил лягушку, а сейчас в горницу вплыла белая лебедь.

— И когда же этот змей литовский успел такую красоту разглядеть? — тихонько спросил я Аникиту. — Ведь не прогадал, аспид заморский!

На следующий день мы двинулись из владений Шерстовых в сторону Ярославля, навстречу второму земскому ополчению, которое вели к Москве князь Пожарский и Кузьма Минин. Путь был впереди неблизкий, и я, чтобы скоротать время, сочинял в голове письма. Писем надо было написать много. Во-первых, королю Густаву Адольфу — что ни говори, а я у него на службе. Затем, конечно, принцессе Катарине — обрадовать, что муж нашелся. Ну и наконец, в Новгород, Климу, чтобы не мешкая собрал мой личный регимент и, прихватив все положенное для комфортного существования особы моего ранга, отправлялся навстречу мне. А то мое высочество поистрепалось до последней крайности, стыдно людям показаться.

Проще всего с Климом, тут и выдумывать нечего — приказал, и вся недолга. С королем по большому счету тоже, он человек свой, понимающий. На войне всякое бывает — попал в плен, сбежал, попал к московитам, времени зря не теряю, рассказываю всем, какой у тебя брат замечательный, а царем будет и вовсе превосходным. Вот ей-богу! Что же касается дражайшей женушки...

"Милая госпожа моего сердца Катарина, Вы, верно, знаете, мой ангел, что переменчивая военная судьба жестоко обошлась со мной. Только я собирался вернуться домой к Вашему Королевскому Высочеству, чтобы иметь счастье обнять Вас, случилось самое большое несчастье, какое я только могу себе вообразить: меня, недостойного, снова ожидала разлука с Вами. Злой рок лишил меня надежды увидеть Ваше прекрасное лицо, услышать Ваш чудесный голос. Меня, воспользовавшись гнусным предательством одного из моих приближенных, захватили в плен. Но не плен, не измена человека, которому я безгранично доверял, удручают меня, а лишь наша разлука. Однако милосердный Господь не позволил мне пропасть в застенках наших врагов и дал Вашему недостойному слуге возможность бежать. Увы, испытания на этом не прекратились, и злая судьба занесла меня еще дальше от Вас, чем это можно было себе вообразить. Итак, я оказался в самом сердце огромного Московского царства. Здесь идет жестокая война, нашим врагам почти удалось захватить эту обширную и богатую страну, но их бесчеловечная алчность возбудила ужас у лучшей части здешнего народа, и они твердо решили сопротивляться узурпации чужеземцев. И поскольку всемогущий Господь сделал так, что я оказался в самом горниле этой ужасной битвы, я решил, что не имею права сопротивляться его воле. Таким образом, я, укрепив свой дух, стал под знамена русского ополчения. Памятуя о поручении, данном мне Вашим царственным братом, я рассудил, что нет лучшего способа исполнить его, как принять участие во всех делах Московского царства. Если будет на то воля Всевышнего, Ваш брат принц Карл Филип станет русским царем. Во всяком случае, я сделаю для этого все, что в человеческих силах. Но если мне придется сложить голову в этой войне, то знайте, что последняя моя мысль будет о Вас, моя принцесса. Вспоминайте иногда обо мне, милая Катарина, и да хранит Вас Господь!

Р.S. Я помню, Вы писали мне, что непраздны, а когда это письмо дойдет до Вас, Вы, верно, уже разрешитесь от бремени и плод нашей любви увидит свет. Я очень надеюсь, что у Вас все сложится благополучно, и уже люблю этого малыша".

Фух! Нелегкая это работа — писать любовные письма женщинам, аж упрел!

— Чего ты, Аникита Иванович, говоришь?

— Я говорю, князь, давай заедем, тут недалеко.

— Что же, заедем так заедем, а куда?

— Да тетка тут у меня живет в деревеньке малой, все, что осталось от вотчин наших. И сестра с ней, нет у меня иной родни на всем белом свете, а они мне век не простят, если я их с тобой не познакомлю.

— Валяй, отчего же не познакомиться.

Вотчина Аникиты и впрямь не поражала — видать, скудость ее и послужила ей защитой в лихолетье. Разного рода воры кидались грабить что побогаче, и деревенька уцелела. Когда мы подъехали к ветхому терему, скорее большой избе, нас никто не встречал. Аникита встревоженно побежал было внутрь, бухая сапогами по ветхим доскам, но навстречу нам вышла девушка, скорее девочка, в синем сарафане и с длинной и тугой косой. Аникита на мгновение остановился, потом бросился обнимать свою сестру.

— Здравствуй, Аленушка, здравствуй, милая, как поживаете, а отчего ты вышла одна, где тетушка?

— Здравствуй, братец, как хорошо, что ты приехал, тетушке неможется, не чаяли уже — выживет ли. А я не одна, вон со мной мамушка.

Действительно по пятам за боярышней шла маленькая сухонькая старушка, которой мы сразу и не приметили, впрочем, встревоженный словами сестры, Вельяминов не обратил на нее никакого внимания.

— Ой горе-то какое! — вскричал он и опрометью бросился в дом.

Мы остались на крыльце вдвоем, и я не нашел ничего лучше, как снять с головы свою порядком потасканную шляпу и поклониться сестре своего боевого товарища самым изящным образом. Когда я поднял голову, меня будто ударило током: я смотрел на сестру Аникиты, а видел свою Алену, из-за которой и поехал в Германию в своей прошлой жизни.

— Алена? — против воли вырвалось у меня.

Я жадно смотрел на стоящую передо мной девушку, мучительно вспоминая черты той, что когда-то разбила мне сердце. Она или не она? Те же черты лица, та же хрупкая, но очень женственная фигурка, но в то же время взгляд совершенно не такой, смотрит хоть и доброжелательно, но твердо. Нет, это вовсе не та гламурная девушка из моего прошлого-будущего, любительница клубов и модных тусовок. Эта девушка, несмотря на свою хрупкость, действительно и коня остановит, и горящей избы не испугается. Нет, не она, но господи, как похожа!

— Откуда ты меня знаешь, добрый молодец? — строго спросила меня боярышня.

— Простите, милая девушка, мою дерзость, я чужеземец в ваших краях и не знаю ваших обычаев. Я слышал, как вас называл ваш брат, но не хотел никоим образом обидеть вас, — с трудом нашелся я что ответить.

— Ты не обидел меня, иноземец, однако ты смотришь на меня так, будто видел раньше. Кто ты такой и почему путешествуешь с моим братом?

— Я познакомился с вашим братом, когда он был в плену. Мы случайно встретились, и он захотел представить меня вам, а смотрю я на вас так, потому что даже на картинах великих мастеров божьи ангелы не выглядят так прекрасно, как вы.

Услышав этот велеречивый бред в моем исполнении, девушка нахмурилась, но, очевидно, обычаи гостеприимства не позволяли ей послать меня подальше с моими сколь витиеватыми, столь и неуклюжими комплиментами.

— Как тебя зовут, иноземец, и отчего ты так хорошо знаешь нашу речь? — еще более строго спросила меня боярышня, неожиданно перейдя на довольно сносный немецкий.

— Милая госпожа, я много где побывал и знаю много языков, а зовут меня Иоганн Альбрехт.

— Тебя зовут Иоганн Альбрехт, — задумчиво проговорила девушка, — ты говоришь на нашем языке как на родном, и у тебя язык без костей...

Я был готов провалиться на месте от услышанной характеристики, но Алена еще не закончила.

— А еще ты липнешь ко всем встречным женщинам, — продолжала она, — ты герцог Мекленбургский?

— Не знаю, моя госпожа, кто наговорил вам этих глупостей обо мне, но я действительно Иоганн Альбрехт Третий великий герцог Мекленбурга. Впрочем, я знаю, кто это вам рассказал.

— Нет, мой брат мне ничего такого не говорил о тебе. Но я подслушала разговор его товарищей.

— Благовоспитанной барышне не подобает слушать глупые разговоры солдат, моя госпожа, особенно если это Анисим. Это ведь этот негодяй оскорбил ваш слух своими измышлениями?

Закончить нам не дал Аникита, вернувшийся так же стремительно, как и убежал. Ему явно было не по себе, что так непочтительно обошелся с гостем, и он тут же попытался исправить положение.

— Познакомься, Аленушка, это...

— О, мы уже познакомились! — самым любезным тоном прервал я его. — Оказывается, мой друг, твоей сестре рассказали обо мне много лестного, и я прямо смущаюсь от всего сказанного в мою честь!

— Что? — не понял Аникита.

— Я лишь рассказала его высочеству, что, по твоим словам, он самый добрый и справедливый правитель во всей Европе, что он самый умелый и храбрый воин, какие только рождались на свет, и что я безгранично ему признательна за проявленную заботу о тебе, братец.

Все это Алена произнесла самым невинным тоном, потупив глазки. На пол с громким стуком упала моя челюсть, напрочь отдавив ноги в ботфортах.

— Что с тобой, княже? — обеспокоенно спросил Аникита, заметив мое состояние.

— В горле запершило, — только и смог я произнести.

Услышав мое бульканье, младшая Вельяминова метнулась в дом и вынесла мне полный ковш кваса. Я с благодарностью принял его, и в моей голове тут же мелькнул план мести. Жадно выпив содержимое ковша, я тут же спросил:

— А верно ли, что по вашим обычаям я теперь должен поцеловать подавшую мне питье? — И, не дожидаясь ответа, тут же наклонился к девушке и крепко ее расцеловал.

Алена сильно покраснела от моей дерзости, а Аникита явно нахмурился, мамушка же боярышни единственная не растерялась и кинулась на меня, как курица, защищающая своего цыпленка от коршуна.