— Встань, — поморщился я, — или тебе неведомо, что не люблю я такого?
— Обычай, — немного виновато отозвался он, поднимаясь, — от отцов-дедов заведено. Прости, государь, если по скудоумию своему тебя разгневал.
— Не прибедняйся: уж в чем в чем, а в скудоумии ваша семья не замечена. Да и богатство к дуракам не идет. Во всяком случае, надолго...
— Бога гневить не буду, великий государь, есть и умишко и какой-никакой достаток, — зачастил купец, понявший, откуда ветер дует. — Не дали твои люди собраться как следует, а уж мы для твоей царской милости привезли двадцать тысяч рублей серебром да пушнины — одного соболя сто двадцать сороков...
— Да не торопись, Андрей Семенович, успеешь еще с дарами своими. Завтра чин чином придешь с людьми к Золотому крыльцу, оттуда вас в Грановитую палату проводят, там все и объявишь. А я тебя за службу верную пожалую. Кстати, чем хочешь, чтобы пожаловал? Говори, не стесняйся!
— Слово твое ласковое услышать, великий государь, — и не надо нам, твоим верным холопам, ничего более.
— Ну, этого добра у меня хоть отбавляй. А может, для дела что нужно? Ну, не знаю... может, шапку боярскую...
— Да господь с тобой, милостивец, — испугался Строганов, — на что оно нам, боярство-то?
— Да я не настаиваю. Просто мало ли, вдруг хочешь.
— Нет, царь-батюшка, не надобно нам сего. Ты вот назвал меня, холопа своего, с вичем[41], так мне той чести и довольно. Вот если бы...
— Если бы что?
— Вот если бы ты дозволил подати не на местах платить, а напрямую тебе, вот за это я бы еще раз земно поклонился.
— А что так?
— Да ты не думай, государь, казне твоей порухи не будет, просто так нам легче. А уж как ты решишь, так на все твоя царская воля.
— Ладно, подумаю я...
— Благодарствую, милостивец!
— Да пока не за что. Ты вот лучше расскажи, слышал ли ты, что я во всех пределах царства нашего велел искать места, где можно руду добывать, железную или медную?
— Слышал, государь, как не слыхать. Да только наказал нас Господь: нету в наших местах такого. Уж как мы ни искали, каких только рудознатцев ни звали... Хлебушко у нас родит, лен есть, соль вот еще добываем, а ни железа, ни меди не дал нам Бог.
— Печально это, но кто мы такие, чтобы с божьим промыслом спорить?
— Так и есть, — горестно вздохнул Строганов, всем своим видом показывая скорбь от отсутствия металлов на пожалованной его роду земле.
— Ну ладно, нет у вас, так, может, в другом месте найдется? Я вот думаю указ издать...
— Какой указ, милостивец?
— Да еще толком не решил, но думаю так: все недра в нашем царстве суть неотъемлемая и нераздельная царская собственность. А поелику оные недра принадлежат мне яко монарху, то я и соизволяю всем и каждому, вне зависимости от чина и достоинства, во всех местах, как на своих, так и на чужих землях искать, добывать и выплавлять всякие металлы.
— Как это "на чужих"? — насторожился купец.
— А так, если владелец земли ленив и выгоды своей не понимает, то я не намерен доходы терять.
— Отбирать будешь?
— Зачем же отбирать... Нет, Андрей Семенович, земля — это земля, а недра — это недра. Если хозяин добывать руду не хочет, так пусть ее другие добывают. А хозяину платят... ну, скажем, одну тридцать вторую часть прибыли.
— А сам подати сколько возьмешь?
— Первые три лета — ничего! Пока прибыли не будет, то могу и на пять лет освободить от подати. После этого — одну десятую часть от добытого. Если вдруг, паче чаяния, найдется благородный металл, скажем, серебро, то так же.
— Всего одну десятую? — вылупил глаза Строганов.
— А что тебя смущает? Нынче ничего такого в наших землях не добывают, а десятая часть от ничего — ничего и есть.
— Но это же...
— Прочее будет казна выкупать, по справедливой цене. Ну а если в казне денег нет или надобности, то хозяин в своем добре волен.
— Ишь ты... — задумался гость.
— А тебе какая в том печаль, купец? — усмехнулся молчавший до сих пор боярин Романов. — Ты же говорил, что в твоих землях ничего такого нет!
— Да как тебе сказать, Иван Никитич, — осторожно возразил Строганов, — может, мы искали неправильно. Дело-то ведь больно мудреное...
— Так поищите, авось и найдете.
— Вот если бы...
— Что "если бы"?
— Если бы ты, государь, сам рудознатцев послал...
— Да я-то могу, Андрей Семенович, да только если я их найму, то они мои, а стало быть, все, что они найдут, — тоже мое.
— Так оно же и так твое, царь-батюшка!
— Верно, только я в том смысле, что и рудники и заводы тоже моими станут. Нет, я, конечно, семью вашу не обижу, одну тридцать вторую часть дам, как и обещался... Смекаешь?
— Понял я, государь, — вздохнул купец, — сами наймем хитрецов[42].
— Вот это разговор! С наймом, так и быть, помогу, попрошу у короля Шведского.
— Еще бы лесов нам прирезать, — помялся Строганов, — для выплавки.
— Если найдете руды добрые, то и лесов прирежу.
— И людишек...
— Руду найдешь — будут тебе люди! Ладно, хватит на сегодня разговоров. Приходи завтра, Андрей Семенович, тогда и поговорим.
— Что-то ты, государь, сегодня щедр без меры... — пробурчал Вельяминов, дождавшись, когда купец выйдет. — Немало ли с такого дела десятину?
— Нормально, Никита. Главное, чтобы за дело взялись да в царстве железо и медь свои появились.
— А коли и впрямь серебро найдут?
— Когда-нибудь и найдут, — пожал плечами я. — Что с того?
— Так обогатеют паче всякой меры! — возмутился окольничий.
— Чего ты, Никита Иваныч, шкуру неубитого медведя делишь? — вмешался Романов. — Не нашли еще ни серебра, ни злата, ни даже меди! Меня вот другое беспокоит.
— Что еще приключилось?
— Да покуда ничего, вот только Строганов-то уж неделя как приехал, а эту, как ее... аудиенцию что-то не торопился получить.
— Так это дело не быстрое. Да и мало ли, может, дела какие у него были?
— Такие дела, что и к царю поспешать не надо?
— Не пойму я, что тебя беспокоит?
— Да я сам не пойму, только вот размышляю... а может, Строганов пронюхал что-то такое, что торопиться перестал?
— Что, например?
— К примеру, что Владислав войной идет.
— Так это на Москве всякая собака знает.
— Верно, а вот то, что в казне хоть шаром покати, ведают немногие. А тут они с казной пожаловали. Как ни крути, а двадцать тысяч — это деньги!
— Так они ведь их уже привезли?
— А кто знал про сие? Нет, вы как хотите, а что-то тут не так.
— Бог с ним, со Строгановым, ты лучше скажи, куда Телятевский запропастился.
— Вот тебе крест, государь, не ведаю. Как сквозь землю провалился, проклятый! Ох, не вовремя ты Корнилия отослал, уж он бы злодея из-под земли сыскал.
— А как там наш Мелентий?
— Плох духовник твой, Иван Федорович, иной раз в разум приходит да что-то сказать пытается, а так все больше в беспамятстве лежит.
— Вот еще напасть! Ей-богу, если и впрямь Телятевский тут виновен — насидится за то на колу! И вот что, пусть рядом с отцом Мелентием постоянно монах грамотный находится, и если он скажет чего, то пусть в точности сразу и запишет.
— Да сделано уже, государь.
— Ну и хорошо. Ладно, господа совет, давайте расходиться. Утро вечера мудренее.
Романов тут же, степенно поклонившись, удалился, и мы остались с Никитой одни. Посмотрев на кучу бумаг, добрая половина которых так и осталась непрочитанными, я не удержался от вздоха:
— Эх, когда же я себе секретаря заведу толкового!
— Где же его взять, толкового-то?.. — пробурчал в ответ Вельяминов. — На тебя же не угодишь, все тебе не такие, неграмотные да неразумные.
— Не скрипи, скажи лучше — лошади готовы ли?
— Все-таки поедешь?
— Да две недели уже не был. Дочка скоро узнавать перестанет, да и Лизка куксится.
— Нашел горе... подари ей колечко али серьги — так и повеселеет, чай, не жена.
— Тоже верно, — усмехнулся я и достал из-за пазухи небольшой коробок. — Посмотри, сгодятся такие?
Никита мельком глянул, оценив драгоценные камни и тонкость работы, и махнул головой, дескать, с головой хватит. Я тем временем принялся расстегивать пуговицы на своем зипуне. Вельяминов, вздохнув, принялся помогать. Пока я скидывал шитую золотом одежду, Никита вытащил из сундука рейтарский камзол, который обычно служил мне одеждой при поездках в Кукуй. Через несколько минут я шагал вслед за окольничим по длинным переходам кремлевского дворца. Выйдя в один из маленьких двориков, где помещалась коновязь, мы вскочили в седла и двинулись к воротам. Стоявшие возле них в карауле стрельцы бросились отворять, и наш маленький отряд двинулся в ночь.
Не успел стук копыт стихнуть, как один из стоящих на башне часовых вытащил закрепленный на стене светильник и несколько раз описал им крест в сгущавшейся тьме. Убедившись, что сигнал заметили на ближайшей колокольне, стрелец вернул фонарь на место и как ни в чем не бывало вернулся к службе. Человек, получивший таким образом весточку, тут же передал ее дальше — в высокий терем, и не прошло и четверти часа, как из одного ничем не приметного двора выехали несколько всадников, тут же погнавших своих коней с обмотанными тряпьем копытами к одним им ведомой цели. Вообще, по ночам по Москве могут ездить только дозорные и гонцы по государеву делу. Но случалось такое нередко, и потому маленький отряд из немецких и русских рейтар не вызывал у уличных сторожей ни малейшего удивления.
Посмотрев на предъявленные им бляхи, сторожа отмыкали рогатки и, пропустив ночных гостей, ворча, закрывали их снова. Впрочем, таких преград было немного, и кавалькада уверенно двигалась в сторону Иноземной слободы. Наконец, узкие улочки закончились и рейтары оказались на большом пустыре перед Кукуем. Ни немцы, ни русские здесь не строились, и потому между слободами получилось изрядное пустое пространство, заросшее невысокими деревьями и кустарником. В прежние времена, сказывали, здесь озоровали лихие люди, но последних еще два года назад изловили люди Михальского, да прямо тут и развесили. Так что всадники двигались совершенно спокойно и, как оказалось, зря.
Едва они миновали небольшую рощу, как раздался свист, и к ним со всех сторон кинулись какие-то вооруженные люди. Одни из них пускали стрелы из самострелов, другие старались вышибить своих противников из седел рогатинами. Впрочем, рейтары, хотя и не ожидали нападения, были людьми опытными и искушенными в ратном деле. Те из них, кто не погиб сразу, успели схватиться за оружие и оказали ожесточенное сопротивление. Пристрелив нескольких нападающих, они взялись за палаши и попытались прорубить себе дорогу. Однако разбойников было слишком много, и им удавалось, нападая с разных сторон, убивать одного за другим царских ратников.
Наконец остался только один из них, по виду офицер. Кружась как волчок, он ловко отбивался своей шпагой от наседающих татей, а потом, улучив момент, ударил бока своего коня шпорами. Благородное животное взвилось от боли на дыбы, но удержанное железной рукой своего всадника, рванулось вперед. Попытавшегося кинуться наперерез лиходея офицер просто стоптал конем. Казалось еще секунда — и ему удастся вырваться из западни. Однако разбойники, как видно, были готовы ко всему, и скачущий во весь опор конь налетел на натянутую между деревьями веревку. Вылетевший из седла офицер с размаху ударился о землю и, несколько раз перевернувшись, затих. Тати осторожно обошли жалобно ржущую лошадь и окружили неподвижно лежащее тело.
Наконец один из них решился подойти поближе и потрогать его. Убедившись, что пострадавший не подает признаков жизни, бандит осмелел и постарался перевернуть его. Однако едва ему это удалось, неожиданно оказавшийся живым рейтар поднял пистолет: щелкнул курок, зажужжало колесо, высекая искру, и вылетевшая из ствола с громким хлопком пуля выбила мозги незадачливому грабителю. Впрочем, это была последняя удача храбреца, кинувшиеся со всех сторон разбойники принялись рубить его саблями и топорами, и вскоре несчастный затих под их ударами. Наконец, убедившись, что их жертва мертва, главарь разбойников велел подать огня, чтобы рассмотреть лицо своего врага. Увы, оно оказалось залитым кровью и повреждено ударами так, что опознать его не было ни малейшей возможности. Тогда тать принялся обшаривать тело и нашел маленькую коробочку, спрятанную за пазухой. Открыв ее, главарь увидел в неровном свете факела тонкой работы серьги и довольно осклабился:
— Небось потаскухе своей вез!
— Господине... — опасливо позвал его кто-то из подчиненных, — уходить надо. Не ровен час, на пальбу драгуны нагрянут или еще кто.
— Уходим, — махнул головой тот и быстрым шагом двинулся прочь.
Дмитрий Щербатов проснулся довольно рано. Скосив глаза на мутное слюдяное оконце, молодой человек решил, что можно поспать еще чуток, и повернулся на другой бок. Но тут раздался какой-то шум совсем рядом, звякнуло железо о железо и прогрохотали тяжелые, подбитые гвоздями сапоги. Сон сразу улетучился, и княжич, легко вскочив с полатей, прошел босиком к двери. Осторожно выглянув, он увидел, как боевые холопы Телятевского помогают своему хозяину снимать бронь. "Где это он ратился ночью?" — удивленно подумал Дмитрий, но вслух ничего говорить не стал, а потихоньку прикрыл дверь и принялся одеваться. Быстро накинув драгунский кафтан и подхватив перевязь с саблей, он вышел другими сенями во двор и направился к колодцу.
Увидев там набирающую воду дворовую девку, он велел ей дать ему умыться. Холопка послушно взялась за ведро и принялась плескать княжичу в подставленные ладони. Наблюдая, с каким удовольствием он умывается, плескаясь и фыркая, девушка не смогла удержаться от смешка. Дождавшись, когда Щербатов умоется, она опрометью кинулась в терем, а через минуту вернулась с вышитым рушником и подала ему утираться. Затем, вновь наполнив ведра, зацепила их коромыслом и, одарив гостя на прощанье улыбкой, пошагала к себе. Дмитрий невольно залюбовался ее походкой, но едва она скрылась из глаз, вспомнил, что у него много дел.
— Ты уже встал? — спросил его донельзя довольный Лыков.
— Да, дядюшка.
— Ну и славно, поедим, что бог послал, да поедем в кремль, а то все пропустим.
— Чего пропустим-то?
— Много будешь знать — скоро состаришься.
Быстро проглотив немудреный завтрак, боярин и княжич сели на лошадей и отправились в путь. Впереди них, размахивая плетью, скакал холоп, и многочисленные прохожие еле успевали расступаться. Перед воротами им преградили бердышами дорогу стрельцы. Лыков вздумал было ругаться, но рослые бородачи стояли молча, не обращая внимания на его гнев. Наконец, появился начальный человек и зычно спросил, какого им рожна надобно.
— Да ты что, пес, осатанел? Боярин князь Лыков перед тобой!
— Не лайся, господин, я на службе.
— Так что с того?
— В росписи о караульных и гарнизонных делах сказано, что посягающий на часового все равно что на царскую особу злоумышляет!
— Есть такое... — шепнул боярину Дмитрий.
— Ишь ты, — покрутил головой боярин, — да кто на тебя посягает, кому ты нужен! Меня в думе ожидают, а ты со своими людишками не пускаешь, а стало быть, государеву делу противишься!
