И еще. Кроме расстреляных, полстраны через лагеря прошло. Кто сидел, кто сторожил, кто передачи возил, кто в ожидании трясся; кто, высунув язык, писал на соседушку донос квартиры ради....
И потом опа, внезапно! Уголовная романтика, сам Высоцкий поет. По городам вечером от гопоты не пройти. Восточнее Урала: “Не сидел — не мужик". В школах “арестантский уклад един"... Вот в самом деле, ну откуда?
Так что, вместо чтобы сейчас настоящую великую княжну на пулемете раскладывать, я думаю: что у Маришина в “Звоночке" спереть, а что подсмотреть у Колганова в “Жерновах истории". А “Остров Крым" я уже у Аксенова попятил, сейчас вот лечу воплощать в жизнь. Мне не до красивых решений, не до изящных. Это будет пошло.
Но это будет.
Потому что в конце заплыва нас ждет Вторая Мировая Война.
Двадцать миллионов.
Оценочно. Точной цифры нет, хотя скоро сто лет с той войны. И разрушенная страна. И безногие, безрукие “самовары" на Соловках. И штурман 661 АПНБ — авиполка ночных бомбардировщиков, Рапопорт, ответивший как-то журналисту:
“
В феврале 1942 года возвращаемся из немецкого тыла с бомбежки, смотрю на землю и не могу ничего понять. Час тому назад летели над заснеженным полем, а сейчас это поле все черное. Потом рассказали, что бригада морской пехоты в полном составе полегла, а сплошное черное пятно — да это они в бушлатах в атаку!
"
Я знаю, кто там лежит. Фамилий не знаю, лиц не знаю. А кто лежит — знаю доподлинно. Лежит изобретатель межзвездного двигателя, умнее Цандера, Глушкова и Челомея, вместе взятых. В следующем ряду премьер-министр, лучше Косыгина и Струмилина. А на нем сверху генсек нормальный, взамен Горбачева. И учитель гениальный, круче Макаренко в сто раз, так и не выведший пацанов из банд в космос, а девчонок из борделей в жизнь. А через три тела врач, так и не открывший лекарство от рака. Да и просто работящие непьющие мужики там лежат во множестве. Тоже, оказывается, дефицит в двадцать первом веке. Вот с чего бы, а?
Лежат, кого Советскому Союзу в девяносто первом году не хватило.
И подснежники растут у старшины на голове.
Ну ладно, скажет здесь наблюдатель, сохранивший здравый рассудок, не купившийся на мои неуклюжие попытки вышибить слезу. Ладно. Люди там. Кошки. А почему непременно СССР? Отчего не Российская Империя 2.0 с фантами и гимназисточками? Отчего не Великая Укрия? Ведь я-то могу море и взаправду выкопать, боеголовок хватит.
Я — линкор Тумана “Советский Союз". Отстаивая страну, я, помимо прочего, спасаю собственную жизнь. Кто думает, что имя корабля ничего не весит и ни к чему не обязывает, “Приключения капитана Врунгеля" еще раз перечитайте. Как вы яхту назовете, так вам в лоб и прилетит. Легкая книга, радостная. Не те циферки, что у меня в голове горячим снегом, багровой метелью.
До второй мировой — двадцать миллионов.
Вторая мировая — двадцать миллионов.
Сорок миллионов — это сколько в процентах от страны, в который вы сейчас эти строки читаете?
После Второй Мировой уже так, по мелочи. Ну там убили приусадебное хозяйство, ну там раздавили артели-кооперацию, ну там засуха... Голодный бунт в Новочерскасске, Верхне-Исетский радиоактивный след. Разве ж это потери? И миллиона не набирается. А сколько народу с голодухи рахитами выросло, сколько из-за вечной нищеты, от бездомности, отказалось третьего ребенка рожать, сколько народу навсегда, навек, в подкорку себе и детям вбило животную ненависть к московской власти... Кто же их считал?
А потом, внезапно — даешь перестройку! Даешь демократию! Нафиг ваших коммунистов, Бориска наш президент, Кравчучело ваш президент, Назарбаев тот вообще хитрый азиат: не ваш и не наш президент. Развод и девичья фамилия!
В самом деле, вот чего они, а?
Я могу понять, что местные всего этого не знают. Вон как девочка на левом кресле раскраснелась. Радио! Цеппелины! Аэропланы!
Ей-то местные умники совершенно точно рассказали: Великая Война была последней — а не Первой. И многочисленные ораторы в Лиге Наций и других подобных заповедниках болтунов на самом деле решают судьбы народов. А уж если кто подписал антивоенный протест — все, с войнами покончено!
В самом деле, вот сейчас как запилим сто тыщ аэропланов с командирской башенкой, так сразу и счастье всем.
Никто не уйдет!
Оно и правда: от аэроплана еще ни один пешеход не убегал.
Так это лепечет бывшая великая княжна, оранжерейный цветочек, выкормыш императорского двора. Ей простительна некоторая наивность в вопросах изготовления колбасы.
Но почему мои бывшие современники считают, что я должен смириться без единой попытки что-нибудь сделать?
Ладно, в прошлой жизни у меня сил и смелости не хватало. Но здесь-то канонiчное скрепное попадание, здесь-то чего бояться?
Или...
Или все именно того и боятся, что сработает?
* * *
— ... Работает, — Корабельщик сдавил бока черного зеркальца пальцами, и Татьяна увидела на черном стекле зеленые буквы, услышала собственный голос и всю их недолгую беседу.
— Что это? Фонограф? Такой маленький?
— Возьмите, пригодится отвести обвинения в компрометации. Там, куда мы уже скоро прилетим, незамужним дворянкам непристойно долго разговаривать наедине с малознакомыми мужчинами.
— Неужели вы полагаете, что я не знала этого, когда добиралась к вам?
— Полагаю, что знали. Но запись разговора все равно возьмите. Успокоите мать, если уж больше ни для чего не пригодится.
— Благодарю. Игрушка полезная. Но где же сам разговор?
— То есть?
— Мы скоро будем в Ливадии, верно?
— По расчетам, часов через шесть-семь.
— Я хотела бы просить совета. Что мне делать в Ливадии? Кем быть?
— Уточните.
— Быть просто Татьяной Романовой мне никто не позволит. Как и papa с mama никто не позволит оставаться просто гражданами. Я хочу заранее принять какую-то линию поведения.
— А почему вы спрашиваете об этом именно меня?
Татьяна огляделась. Вокруг все так же не существовало ничего, кроме бескрайней синей тишины, и не жило ничего, кроме серебристого небесного кита под ногами. Чуть заметно, на пределе чувств, дрожала жесткая скамья: это невидимые отсюда моторы немецкой выделки неутомимо вращали лакированные лопасти, окованные по краю der Duraluminium. Сырой Петербург и кошмарный Ипатьевский дом остались плоскими картинками в памяти, забылся даже недавний путь по раскачивающейся лестнице, куда-то пропал ветер. Единственная весомая и зримая вещь — угловатый разлапистый пулемет между собеседниками; да на бескозырке Корабельщика горели золотые буквы, сливаясь под неумолимым солнцем в сплошное пятно, вспыхивая то ярче, то слабее, когда матрос чуть наклонял голову.
Татьяна закусила губу. Выдохнула:
— Там... В доме... В Екатеринбурге... Мы каждый день ожидали неизвестно чего. Родители читали нам жития святых, Писание. А я не хочу к богу. Не сейчас! Я твердо решила: больше я не буду ничего ждать. Не буду ничьей. Лучше я сама кого-нибудь застрелю. Или взорву!
Корабельщик не засмеялся, даже не хмыкнул, так что девушка продолжила:
— Там, в Ливадии, мне придется быть... Кем-то. Знаменем, символом, образом. Оставаться просто Татьяной Романовой мне никто не позволит. Как и моим родителям, и сестрам, и дядьям. А если ваша революция победила — значит, совета спрашивать надо именно у вас. Только победителю известно будущее проигравших.
Корабельщик подскочил на скамье, ухватившись за провернувшийся пулемет, и Татьяна поспешила объяснить:
— Нет, я вовсе не считаю вас предсказателем-шарлатаном. Я хочу сказать, что сейчас ваши планы удачно исполняются. Если вы хотя бы немного поясните ваши расчеты, нашей семье будет намного проще выбирать путь.
Вот сейчас Корабельщик задумался всерьез. Поправил пулемет и чем-то закрепил его со своей стороны. Поглядел в небо, и солнце опять вспыхнуло ярчайшим золотом на буквах бескозырки, на больших круглых пуговках, два ряда по кителю. Корабельщику подчинялись целых три новейших дирижабля и сам великий герр Штрассер. Следовательно, матрос имел у большевиков немалый вес. Однако же ни на рукавах, ни поперек груди не вспыхнуло под солнцем ни единой золотой нашивки, завитка, звезды, аксельбанта или иного признака высокого звания. Форменный китель, аккуратный флотский воротник с белыми полосками, в разрезе воротника полосатая матросская фуфайка, на плечах чистые погоны. Ни ремней, ни маузера, ни красного банта. Полно, большевик ли он вообще?
— Советовать вам сложно, я совершенно не знаю текущей обстановки. Не говоря уже о том, что революции пока еще далеко до победы. Готов спорить, что зимой Мамантов пойдет на Москву, и даже авторитет всей вашей семьи не удержит Белое Движение от попытки реванша. Но это завтра. А сегодня, хм...
Корабельщик пошевелил в воздухе пальцами правой руки с подозрительно ровно подстриженными ногтями. Поглядел в небо:
— Кто там сегодня в Крыму? Ага... Кутепов, Слащев, Деникин... Или Антон Иванович пока что на Дону? Или нет, на Дону же у казаков Краснов, он все с кайзером пытается договориться... Деникин в Одессе. Вот, Врангель еще. Но все они генералы.
— А что плохого в генералах?
— Я говорил в Совнаркоме, повторю и вам. В седле можно завоевать империю, управлять же империей из седла нельзя. Война только инструмент, средство, вещь подчиненная. Главное — построить мир. Такой мир, откуда люди не побегут.
— И как вы полагаете это сделать?
— У меня нет четкого плана, расписанного подетально. Мир меняется каждую секунду, план пришлось бы слишком часто переписывать. У меня есть общая цель, вы только что ее слышали.
— Мир, откуда люди не побегут?
— Именно.
Татьяна решила зайти с другой стороны:
— Хорошо. А что в Ливадии сделаете вы, лично вы?
— Отдам начальнику гарнизона письмо из ВЦИК, с приглашением на переговоры и обмен посольствами.
— Откуда письмо?
— Из всероссийского центрального исполнительного комитета.
— Ваше правительство называется весьма э... Экстравагантно. Но простите мою невежливость... Что потом?
— Потом я отправлюсь в Севастополь... Впрочем, строить планы до прибытия в порт считается у моряков плохой приметой.
— Не нужны мне ваши планы. Достаточно сведений о намерениях. Или это секрет?
Корабельщик прищурился на Солнце. Зевнул.
— Никакого секрета. Подниму якоря, дам полный ход и через известное время окажусь на траверзе Скарборо.
— В Англии?
— Да. Пора мне выполнить обещание, данное Совнаркому. От Скарборо, наверное, двинусь вдоль побережья на юг, останавливаясь в Гримсби, Лоустофте, Ипсвиче... Чтобы к моему прибытию в Лондон плов дошел до кондиции.
Из последней фразы девушка поняла одно название города. И спросила уже чисто машинально:
— А в Лондон вам зачем?
Корабельщик улыбнулся чуточку печально, а ехидно прямо донельзя:
— Надо перекинуться парой слов с Черчиллем.
* * *
— Именно с Черчиллем?
— Он сказал, что Ллойд-Джордж тоже подойдет, но Черчилль все-таки лучше. Первый лорд Адмиралтейства лучше поймет моряка.
— На нашем острове любой уличный мальчишка поймет моряка... — Черчилль повернулся:
— Эдди, сводка?
Секретарь не подвел. Черчилль быстро перелистал набранную крупными буквами подшивку:
— Итак, он появился в начале августа под Скарборо. Бомбардировал город, правда, дал два часа на эвакуацию. Странно, зачем бы ему это понадобилось. На отходе как-то проскользнул мимо Битти. Туман? Конечно, у нас бывает... Но затем все то же самое во всех сколько-нибудь крупных портах Восточного Побережья. И ни разу эскадры перехвата его даже не видели? Эдди, но как он выполз из Ипсвича? Там же через устье можно перебросить мяч для гольфа!
— Сэр, информация проверена и перепроверена. Моряки клянутся всеми святыми, что все именно так. Они проверили курсы, нанесли на карты каждую минуту поиска. Кстати, в процессе поймали несколько U-ботов кайзера. А вот линкор Советов снова никто даже не видел. Он или умеет сам напускать непогоду на половину Северного Моря, или его синоптики гениальны, и могут предсказать каждый клочок тумана.
Черчилль пожевал губами, не отпуская дежурного офицера.
— За премьер-министром послали?
Капитан береговой охраны отчаяно зевал, глядя на оранжевые шары фонарей, и ответил не сразу:
— Сэр Ллойд-Джордж неподалеку, в клубе. Он еще не собирался домой. Я взял на себя смелость направить за ним ваш личный автомобиль.
— Верное решение, капитан. Эдди, где у нас бумаги этого сумасшедшего датчанина, как там его...
— Голландца, сэр. Хуельс-Майера.
— И что, его установка в самом деле видит сквозь туман?
Эдди живо перебросил несколько листов большого блокнота. Затем отошел к полкам с документами, нашел там нужную папку, ловко рванул завязки и выцепил нужный лист из рассыпавшихся по столу бумаг.
— Сэр. Установка уверенно регистрировала наличие препятствия между приемником и излучателем, несмотря ни на какой туман. Изобретатель обещал, что при должном финансировании приемник с излучателем совмещаются в одном приборе...
— При должном финансировании, — Черчилль растянул улыбку, — я бы сам поместился в каком угодно приборе! Эдди, мне предстоит сложный разговор с премьером.
— Одну минуту, сэр. Вот, сводка по состоянию бюджета империи. Вот сводки по дефициту. Вот задолженности. Вот частные облигации, а вот список государственных долгов...
— Эдди, вы положительно читаете мои мысли. Вы волшебник?
Секретарь тоже позволил себе улыбку:
— Я только учусь.
Затем уложил все перечисленные бумаги в кожаную папку Первого Лорда Адмиралтейства, добавил отчет об испытаниях установки голландца и подал начальнику.
— Ехать с вами?
— Разве что для протокола. Капитан!
— Сэр?
— Парламентер оговаривал количество переговорщиков?
— Никак нет, сэр.
— Эдди, вы будете стенографировать. Сигнал?
— Так точно, сэр. Осмелюсь доложить, это прибыл сэр Ллойд-Джордж.
— Ведите.
На воздухе Черчилль прежде всего раскурил очередную сигару. Так, с боевито уставленной в небо дымовой трубой, Черчилль и запомнился редким ночным прохожим в ту легендарную ночь.
Лимузин проехал по улицам Лондона, затем выкатился за город. Ллойд-Джордж зевал, теребя знаменитые усы. Если Черчилль смотрелся пузатым речным буксиром, дымящим с полным осознанием собственной важности и необходимости, то высокий лоб и зачесанные назад волосы Ллойд-Джорджа придавали этому последнему сходство с выходящим в атаку эсминцем.
Ехать к Саутэнду, да не лондонскому, а морскому, Саутэнд-оф-си, пришлось добрых полчаса, двадцать пять миль. Город этот на северном входе устья Темзы, и неудивительно, что парламентер от красных высадился именно там. Следовало признать, что расчет красных оказался отменно точным: рассвет еще не занялся. Когда истечет срок предъявленного ультиматума, солнце только чуть поднимется над горизонтом, слепя наводчиков береговых батарей... Но почему все-таки моряки не могут поймать этого морского черта и надрать ему хвост, как “Блюхеру"?
