— Пусть Гуюк-хан решает задачу сам, я не стану отменять приказа, как не пошлю на помощь ни одного воина из других полков, — наконец заговорил он. — Если он не управится в отведенное время, я прикажу ему отвести войска от крепости и дождаться схода паводка. Но когда воды схлынут, на штурм Козелеска ринутся полки Кадана и Бури, хан Гуюк, твердолобый этот чулун над могилами погибших воинов, будет смотреть за его взятием из своего шатра.
Субудай-багатур тогда усмехнулся дальнему прицелу саин-хана, решившему неудачи по взятию крепости переложить на плечи сына кагана всех монгол, и удовлетворенно причмокнул морщинистыми губами. Он давно стал считать внука великого друга третьим сыном, при чем, старшим.
Вот и сейчас джихангир, выслушав доклад хана Бури, к которому он благоволил, бросил на него доверительный взгляд и поинтересовался:
— Действительно ли этот Кадыр, которого Гуюк-хан сделал тысячником, знает местонахождение кладовых Козелеска, или это очередная кипчакская сказка из ихней 'Тысячи и одной ночи'?
— Саин-хан, рассказ тысячника походил на правду, репутация у него среди кипчакских воинов довольно высокая, он славится не только храбростью, но и тем, что не боится говорить правду в лицо, — хан Бури отодвинул от себя чашечку. — Чтобы узнать, как все обстоит на самом деле, я приказал двум тургаудам пойти с отрядом Кадыра на поиски кладовой и проследить за его действиями. Если тысячник ничего не найдет, они отрубят ему голову и привезут ее обратно, чтобы показать кипчакскому сброду.
Джихангир покривил губы в ухмылке, он помнил джагуна с дерзким выражением на лице, изуродованном шрамами, который выкрикивал оправдания вместо того, чтобы принять заслуженную кару за принесенную дурную весть. Он тогда поймал себя на мысли, как и Субудай-багатур, бывший в шатре, что кипчак вряд ли уступит монгольскому воину в смелости и в сообразительности, что таких смышленых нужно поощрять подарками и повышать в звании. Если бы джагун не служил верой и правдой Гуюк-хану, этому сыну змеи, он бы тоже не оставил его без внимания, но Кадыр был готов за хозяина перегрызть глотку любому. Впрочем, все, что ни делается, то делается к лучшему, так говорит Хаджи Рахим, летописец славных подвигов монгольской орды, а он не отрывает носа от книг со страницами, усыпанными знаками, которых возит с собой множество.
— Ты поступил правильно, Бури, кладовая Козелеска заслуживает особого внимания и ее необходимо найти как можно скорее. Если она не выдумка урусутских харакунов. — Бату-хан одарил собеседника поощрительным взглядом и поставил фарфоровую чашку на ковер. На плоское лицо вернулось сосредоточенное выражение, а узкие глаза превратились в колючие щелочки. — Но задача войска состоит в том, чтобы взять крепость и не оставить от нее камня на камне. Мы должны делать все, чтобы бунт покоренных нами народов веками не тревожил Священную монгольскую империю, и чтобы они безропотно отдавали нашим правнукам лучшее, чем владеют сами.
Бури воздел руки вверх и восторженно воскликнул:
— Ослепительный, да продлит твои дни небесный бог Тэнгре, и пусть не прекращается к тебе любовь Сульдэ, бога войны, — он прижал ладони к груди. — Я клянусь, что готов быть вечным твоим рабом и исполнять любое желание.
Кивнув головой, саин-хан взял четки и повертел в руках плотные черные шарики, подумал о том, стоит ли посвящать Бури, чингизида, рожденного не монголкой, в далеко идущие планы, предусматривающие недопущение Гуюк-хана на трон кагана всех монгол, занимаемый его отцом Угедэем. Взвесив все за и против, он снова повернулся к дальнему родственнику:
— Как только схлынет весенний паводок, вы вместе с Каданом направите свои тумены под стены крепости, я верю, что вы возьмете ее за один штурм, порукой тому ваше высокое военное искусство, доказанное на полях сражений в стране урусутов.
— Ослепительный, прими мою благодарность за доверие, которое оказываешь мне.
Хан Бури снова скрестил руки на груди и опустил голову, увенчанную стальным шлемом с перьями от белой цапли. Хозяин шатра покосился на вход и понизил голос:
— Сейчас Козелеск взять нельзя, потому что из-за весеннего разлива мы не можем подтащить под стены камнеметные машины, чтобы разбить ворота или башни и ворваться на улицы неудержимым потоком, как это было всегда. Это значит, что все усилия Гуюк-хана долго будут напрасными, и это положение вещей нам на руку, — он назидательно поднял палец вверх. — Весть о том, что главнокомандующий левого крыла войска не справился с обязанностями, будет отправлена в Каракорум, о его поражении под стенами маленькой крепости узнает курултай, и этого будет достаточно, чтобы его кандидатура на высший пост была забракована как стрела без наконечника.
— Но у Гуюк-хана достаточно влиятельных друзей не только среди военачальников, но и в высшем совете Орды, — насторожился Бури, осознавая, куда его хотят втянуть. — Они готовы поддержать его, потому что видят в нем благодетеля.
— Не рано ли эти люди нацелились делить шкуру не убитого еще горного барса? А если им не удастся завладеть ею? — насмешливо покривил губы Бату-хан, уловив в словах, сказанных собеседником, его скрытную причастность к тем друзьям. И пояснил как можно мягче. — Сын кагана не настолько умен, чтобы занять трон отца, для управления Золотой Ордой, не имеющей границ, здесь нужен чингизид с небесным умом. Пусть Гуюк благодарит шаманов, окруживших его духами везения, иначе ему нельзя было бы доверить даже сотни воинов.
Бури сдержанно засопел, понимая, что доказывать джихангиру обратное не только бесполезно, но не умно, ведь у него не было шансов стать каганом, он был полукровкой, вдобавок перенял от матери, что самое неприятное, дикий нрав, за который не единожды расплачивался синяками и откровенными насмешками в свой адрес. Он мог лишь бороться за место среди чингизидов, а когда борьба закончится победой, знал один бог Сульдэ, которому Бури служил верой и правдой.
— Саин-хан, тебе известно больше, чем нам, поэтому курултай выбрал тебя джихангиром войска, — осторожно сказал он. Но не сдержался и высказал, что думал. — Но и ты мечтаешь о троне кагана всех монгол, хотя в твоих жилах тоже течет меркитская кровь.
Бату-хан не повел бровью, хотя любой монгол мог усмотреть в сказанном оскорбление. Это было именно так, зато какое это было оскорбление, брошенное в лицо, оно было присуще Бури и больше никому, и походило на вымученный упрек, протолкнутый между губ таким же полукровкой, как он сам, только стоящим на несколько ступенек ниже. А какой из нукеров не мечтает стать джихангиром, пусть он всего лишь презренный половец, чаще питающийся не дымящейся от крови плотью, а падалью. Джихангир повернулся к собеседнику и посмотрел в черные зрачки, расширившиеся в ожидании реакции на неосторожные слова:
— Вот потому, Бури, я с тобой разоткровенничался, нам делить нечего. Я уверен, что с этого момента ты будешь прикрывать мне спину как самый преданный из кебтегулов, когда сон сморит меня и я стану беззащитным.
Темник, приготовившийся услышать все, только не то, что поймали уши, на мгновение оторопел, затем прикоснулся ракрытыми ладонями к груди и молча склонил голову перед человеком, каждое слово которого было на вес золота, сам не в силах произнести ни звука. Саин-хан почувствовал, что с этого момента у него появился кровный брат, готовый отдать за него жизнь, чего он добивался, позвав Бури к себе. Он полуобернулся к рабу, возившемуся с печкой позади трона, и приказал принести бурдюк с хорзой, пришла пора закрепить союз хмельным напитком из перебродившего кобыльего молока. И когда он был разлит в фарфоровые чашки, заменившие посуду с чаем, молча поднял свою и так же молча выпил до дна. Хан Бури последовал примеру саин-хана, не осознавая до конца, в какую тайну его посвятили и что ему ждать от нее, на круглом лице застыла маска напряженного размышления. Джихангир не спешил помогать собеседнику ее разглаживать, давая ему возможность взвесить все за и против, чтобы окончательно узнать, кого только что приблизил к своему горлу. И в который раз убедился, что Бури не способен на обман, потому что глубокие сомнения начали вскоре покидать его душу, вместо них на лице появилось доказательство верности ввиде преданного взгляда. Джихангир вытер губы рукавом халата и облегченно расслабился.
В это время полог на входе отодвинулся и в шатер вошел тургауд, пройдя пару шагов по направлению к трону, он опустился на одно колено и склонил голову:
— Джихангир, на правый фланг войска произошло нападение урусутских полков, — четко сказал он.
Бату-хан на мгновение застыл изваянием, в него будто попала каленая стрела, затем лицо, заплывшее жиром, начало наливаться темной кровью, нос хищно затрепетал ноздрями, а нижняя челюсть выпятилась вперед.
— Кто посмел? — прохрипел он, не в силах справиться с яростью, мгновенно охватившей его.
— Кудейары, джихангир, — воин дневной стражи еще ниже опустил голову. — Разведчики хана Шейбани ждут разрешения переступить порог твоего шатра.
— Пусть войдут!
Вовнутрь проскользнули три кипчака с нашивками на рукавах, они бросились на колени и стукнулись лбами о ковры, покрывавшие пол. Они были без оружия, в урусутских тулупах и рыжих кипчакских сапогах, подбитых войлоком, воины, развязав цветные пояса, повесили их себе на шеи:
— Говори, — приказал джихангир сразу всем, не в состоянии выделить старшего по званию — такой грязной была на них одежда. Средний кипчак вскинул голову, обмотанную материей, и сел на пятки, лицо у него обросло черной бородой, над большими глазами кустились черные брови, достававшие концами до висков. Омыв бороду ладонями, он сказал высоким голосом, перемежая монгольские и кипчакские слова:
— Ослепительный, урусуты налетели на сотни под утро, когда туман еще не рассеялся, и когда лошади, уставшие за ночь от воя волков, тоже смежают глаза, — он поперхнулся, стараясь справиться со спазмами, сдавившими горло. — Они порезали ножами много наших воинов и снова ушли в непроходимые леса.
— Сколько воинов погибло? — вцепился саин-хан пальцами в рукоятку кинжала. — И почему часовые заранее не предупредили об опасности?
— Наверное, они заснули, потому что урусуты нас давно не тревожили. А сипаев-воинов погибло много.
— Сколько!? — зарычал хозяин шатра.
— Больше трехсот человек, еще карапшики-разбойники посекли мечами две стенобитные машины и увели табун лошадей.
— А сколько воинов потеряли урусуты?
— Одного, Ослепительный, его тело осталось лежать посередине поляны, которую занимали сотни.
— Это был карапшик Кудейары?
— Это был урусутский харакун в порванных лаптях и в тулупе клочьями, в руке он сжимал простой нож.
Бату-хан резко поднялся на ноги и направился к выходу из шатра, на ходу бросив через плечо:
— Посадить всех троих на колья.
— Аман, Ослепительный!.. — попытались кипчаки ухватиться за его сапоги, но джихангир с силой ударил ближайшего в лицо. За ним поспешил хан Бури, который тоже приложил каблук к длинному носу другого разведчика, принесшего вместе с товарищами дурную весть. Ковровый полог на входе в шатер слетел с волосяной веревки и упал далеко в стороне, заставив баурши-завхоза присесть от страха на пятки. Возле Бату-хана уже приплясывал любимый конь вороной масти с белыми чулками до коленных чашечек и с такой же звездой в середине лба, а верные тургауды помогали ему взобраться в седло, покрытое плотным ковром с мягкой подушкой под ним, с золотыми стременами по бокам. Через мгновение всадник всадил шпоры в бока лошади и помчался вслед за тройкой знаменосцев с тугом над головами, сорвавшимися с места на миг раньше. За ним поспешил Бури, а потом тишину взрыли дробным топотом пятьсот отборных тургаудов со зверскими выражениями на лицах.
В предвечерних сумерках на поляне посреди леса разбросались в неестественных позах несколько сотен воинов без доспехов и вооружения, снятых большей частью урусутами, остальное подобрали ордынцы, они были убиты ударами сулиц и обыкновенных засапожных ножей. По краям поляны выстроились войска правого крыла орды под управлением Шейбани-хана со знаменами, тугами, бунчуками и вымпелами. Несколько десятков трупов десятников и сотников с нашивками на рукавах успели оттащить в сторону, их должны были положить отдельно, бревна для костра уже приготовили. Среди младшего командного состава оказался тысячник с пайцзой на груди, но без шлема и без кольчуги с саблей. Не было на нем богатой шубы с золотыми перстнями на пальцах и даже сапог, он лежал на стылой и мокрой земле, выпятив огромный живот и раскидав в стороны босые ноги. Рядом с Бату-ханом и Бури остановился Шейбани, прискакавший сюда только что, желтое и плоское лицо выражало крайнюю степень озабоченности. После случившегося он сравнялся в беспечности с ханом Гуюком, потерявшим под Козелеском во время вылазки защитников крепости более шести сотен воинов с несколькими тысячниками и двумя темниками с сыном полководца Бурундая. Таких потерь высшего состава Орда не знала со времени вступления в земли урусутов, если не считать хана Кюлькана, младшего сына Потрясателя Вселенной, убитого под Коломной. С ними не могли сравниться потери при битве с объединенным войском урусутов у Красного Холма, когда был зарублен коназ всей Руси Георгий Всеволодович. Джихангир увидел краем глаза, как к свите приближается на саврасом коне Субудай-багатур, наверное его успел предупредить о нападении разбойников под началом Кудейары кто-нибудь из юртджи или из нукеров, бывших его глазами и ушами везде. Почти все высшие военачальники были в сборе, если не считать Гуюк-хана и чингизидов из его окружения. Но они, скорее всего, еще продирались через леса к печальному этому месту, не смея нарушить законов 'Ясы', в которой было сказано: если военачальник не отдал последних почестей воину, погибшему при исполнении воинских обязанностей, он достоин смерти. Бату-хан оторвал взгляд от поляны и поднял правую руку, специальные отряды поспешили к убитым воинам, другие принялись укладывать бревна в основание костра, подгоняя их друг к другу. Ровными рядами на них положили кипчаков, татар и монголов с куманами, обрами, саксинами и другими воинами из разных племен и народов. Первый ряд мертвецов снова переложили бревнами, укладывая тела так, чтобы не выступала ни рука, ни нога. Скорбная башня росла на глазах, ордынцы облепили ее со всех сторон торопливыми муравьями, скоро для поднятия наверх тел и стволов понадобились лестницы и арканы. Наконец квадратную вершину увенчала юрта из толстых жердей со стягом на верху. Джихангир, наблюдавший за приготовлениями, почувствовал, что сзади кто-то подъехал, он втянул носом воздух и уловив резкий запах лошадиного пота, понял, что Гуюк-хан, этот сын змеи, все-таки успел к началу ритуала. По губам скользнула презрительная усмешка, сказавшая о том, что приезд вовремя кровного врага ничего не сможет изменить, и что задумки саин-хана остаются в силе. Он выехал вперед и снова поднял правую руку, и тут-же рев из тысяч глоток заставил вздрогнуть вековой лес, загнав тишину в непроходимые чащи. Голые вершины деревьев сотряслись, сбросив на землю отмершие ветви.
