К черному трону

— Ты не вечен, у меня нет бессмертия в седельной торбе. Вечно только небо-Тенгри над нами, вечна Степь, вечна Война. Мы, ее воины, нашим детям, нашим внукам оставим наш пример и нашу слыву. Великий Хан велик, потому что понял, как единить дух воинов, как разжечь его во всех народах, у которых хватит смелости пойти вместе с нами. Поэтому я служу ему.

— Перестанем говорить. А то из твоих слов получится, что однажды этот дух обратится против нас, что покоренные народы однажды принесут его к нашим очагам.

Я могу это сказать, ты — уже нет. Но я этого не говорил! Если ты выживешь, брат, не распускай язык ни перед кем. Потому что таких как я и ты мало... любящих правду!

Они подъехали к броду. Джамсаран закрыл глаза.

"Здравствуй, Хапгол! Тебя я пересекаю в третий раз на прямом пути к Великому Хану. Прошу тебя: пусть это будет последний раз, когда я войду в твои воды!".

— Что, плавать не умеешь? Тебя на руках перенесут мои слуги. Вот тебе мой прощальный подарок.

Красный воин открыл глаза. У берега на коленях стояли два связанных караулчи. Чамихолом дал знак, по желтой траве покатились две срубленные головы. Одна подкатилась прямо к ногам Аранзала. Это была голова Бугая — воина, что убил стрелой лазутчика, когда тот пытал Джамсарана.

— Это и есть мой подарок. Теперь о госте из южных стран, обо всем случившемся, знают только двое. Ты и Я.

Черный — Тахиа.

В ночи у костра усердно чистил и вострил вооружение Кутх, тихо напевая себе под нос. Что? он и сам не мог разобрать. Иногда черный воин пытался прислушаться к словам напева, но они тут же становились бессвязными, теряли всякий смысл, превращаясь просто в звуки. Тогда Кутх вновь принимался сосредоточенно ерзать по лезвию подпилком, куском шкуры тереть черненую кожу ножен.

Вокруг стояла горная ночь, притемненная сумраком вершин и черного хвойного леса. Проскакав день, черный всадник принялся взбираться на кручи перевалов. Всего семь их было, ночь настигла его перед третьим. Сам воин не чувствовал усталости — устали лошади, сбившие копыта о камни. Поначалу Кутх вел их под уздцы, не теряя надежды разыскать заставу горной стражи, но, скоро оставил пустую затею и устроил привал. Степняк прирастает к лошади, в пешем строю теряет половину своей силы и решимости.

"Пусть кони отдохнут. Да и мне не пристало предстать перед Великими Очами с изъянами в оружии и доспехах". Он хмыкнул, мысленно поправив себя: "Перед Великим Оком..." — вспомнив про кривизну Великого Хана.

Наточив оружие, воин принялся вычищать упряжь, драить доспехи. Пусть потом все запылиться в пути. Пыль сама расскажет о его желании быстрей прибыть в ставку, но из-под слоя грязи будет проглядывать ухоженное снаряжение. Подобное никогда не ускользает от придирчивых взглядов воинских начальников.

Воины трепетно относятся к оружию, к амуниции, доспехам — главному залогу их жизни, зная, что мелочей здесь быть не может. Что чуть затупившийся клинок может подвести: не дорезать, не дорубить, оставить в живых врага, у которого клинок наточен чуть лучше. Что дурно пригнанный доспех утомит владельца, а врагу подставит щель, в которую тот, следуя хорошо развитому чутью, обязательно вонзит острие.

В заботе воина об оружии гнездится тоска — вечное ожидание битвы. Сколь бы много их не было, сражения — только краткие мгновения долгой службы. Остальное время между ними, лишь подготовка к главному мигу жизни. Воинские упражнения дают уверенность и разжигают пыл, но только подготовка оружия помогает сосредоточиться, подумать, отрешится от бренности суеты.

Воин всегда готов к службе, всегда ждет приказа: "Пора в бой". Если нет такой команды, вычистит вооружение вновь, подготовится еще раз, быть может, тогда последует вожделенная команда. Если и это не помогает, то пора заводить разговор о достоинствах того или иного вида оружия, о боевых приемах, о былых сражениях, о тактике, глупых или прозорливых начальниках, высокой стратегии.

Без службы, без приказа срочно выступить в поход жизнь теряет смысл. Самые заветные слова для воина: "ты нужен!". Два коротких слова дорогого стоят. Если не сказать: всего на свете.

Тщательно вычистив все, Кутх сделал несколько добрых глотков тарасуна, закусил вяленой кониной, разогретой на пруте над огнем. Гонцам предписывалось, блюдя секрет своего движения, не разводить во тьме костры, не выдавать свое присутствие в ночи иными способами. Но как правильно наточить оружие, навести блеск на латы без света от костра? Хоть Кутх искусно укрыл его от посторонних глаз, но запах дыма не очень спрячешь.

В душе его шевелилась тревога, словно петух перед рассветом, который то распушит перо, высунет из-под крыла голову, посмотрит на восток одним глазом, другим и, поежившись, снова спрячет гребешок под крыло. Кутх оглядывался, не понимая, источник ее. То ли Сабе пустил по его следу кого-то подобрать в случае чего потерявшееся послание, то ли враг крадется за ним, выжидая, когда можно вырвать из его рук заветный свиток. Может быть, он скачет слишком медленно, и Цаган с Джамсараном давно обскакали его. Но ему выпало в пути столько препятствий. "Задержки, задержки... У кого их не бывает на войне?"

Воин вновь прислушался к словам своего напева — напев стал тревожен. Тогда вслушался он в звуки ночи. Где-то, не так далеко, вспорхнула птица. Ее мог вспугнуть отблеск пламени или ночной хищник, привлеченный запахом жаренного мяса. Но это уже не имело значения.

Черный воин отсел от огня, зная его коварное свойство образовывать вокруг себя светлый круг, за которым тьма непроглядна. Даже если выйти из этого круга, глаза еще некоторое время ничего не смогут различить. Кутх вышел из круга, но удалился от костра не слишком далеко. Если враг видит его и неспешно крадется, лучше не показывать ему, что встревожен — подойдя ближе, враг обязательно выдаст себя.

Придвинув оружие, Кутх уселся на большую кочку, поднес руки ко рту, показывая невидимым, что продолжает есть, достал из-за пазухи пайзу, расщепил ножом на двое и бросил в огонь. Без нее ему труднее будет добраться в ставку, но врагу с ней — в сто раз легче. Настало время подумать о послании.

Уничтожить его было нельзя: вся его поездка теряла смысл, умирала последняя надежда. Нельзя было и при себе оставить. Кутх приподнялся на корточки, вспорол ножом землю под собой, приподнял дерн, воткнул свиток в образовавшуюся прореху, вновь сел на кочку. Ощупав рукой нанесенную земле ранку, воин остался доволен: совсем мала, незаметна. Оставалось пригладить над ней траву.

Лошади, привязанные неподалеку, тревожно захрипели, начали переступать с ноги на ногу. Ступни воина почувствовали легкое содрогание земли. Обернувшись, Кутх увидел справа от себя приподнявшийся над землей темный конус. Скорей всего, это была макушка малахая или шлема.

"Не наши. Горная стража натянула бы луки, тетива запела бы. Старший окрикнет, повелит назвать себя. Эти крадутся, как тати".

Кутх схватил лежащий на земле кистень — темный конус взмыл вверх превратившись в очертания воина, бесшумно бросившегося на Кутха. До него было слишком далеко, чтобы ударить, но ждать пока враг приблизится, было нельзя. Раскрутив кистень в руке, Кутх метнул его навстречу бегущему. Глухой удар. Отчаянный вопль расколол тишину ночи петушиным криком. Гонцу достало времени схватить меч и распрямиться, но развернуться на шаги за спиной и нанести удар не успел. Кто-то прыгнул ему сзади на плечи, толкнул вперед. Черный воин чуть поддался, сделал прыжок — подальше от заветной кочки. Его повалили, несколько рук прижали к земле, кто-то схватил за волосы, с силой вмял лицо в землю.

"Опытные воины, ни чета Кикре".

Все вокруг ожило: к костру выходили враги, возбужденно переговаривавшиеся на непонятном языке. К огню вынесли воина со звездообразной вмятиной в панцире, стали оживлять его водой, растирать освобожденное от доспехов тело. Но бесчувственное тело, к радости Кутха, не приходил в себя. В костер была брошена большая охапка сухого хвороста, огонь яркой вспышкой осветил все вокруг. Свет позволил перетянутому веревками Кутху рассмотреть своих пленителей: черные, заплетенные в девять косиц волосы, густые кучерявые бороды, панцири из нескольких слоев проваренной буйволовой кожи, склеенных смолой, связанные в сочленениях длинными, свободно болтающимися ремешками, высокие шлемы с загнутой вперед макушкой.

"Сарданаки. Ударная конница".

Подошел высокий воин в броне из вызолоченных медных чешуек. Предводитель пристально рассматривал гонца, пока остальные воины перерывали торбы Кутха, ощупывали его тело. Кутх обратился к нему на языке Великой степи:

— Приветствую тебя, Сарданакшах!

— Здравствуй и ты, воин черный! Как твое имя?

— У меня нет имени. Я — стрела из колчана Великого Хана. Я — звук рога, трубящего о победе над Закатными племенами и водителями их — сарданаками.

Глаза Сарданакшаха сверкнули. Но он сумел смирить свой гнев до поры.

— Черные воины — отъявленные шутники. Этот хорохорится, как молодой крикливый петушок.

Свита его негромко засмеялась.

— Сарданаков нельзя победить, их можно только убить. Но мы еще живы.

Один из воинов выгреб из залы костра остатки обгоревшей пайзы. Остальные воины принялись обыскивать вещи еще раз — заглядывать в колчаны, ножны, ощупывать одежду, подошвы сапог, сняли даже ручку меча.

— Так ты гонец! То-то раструбился. Протруби же нам послание, спрятанное в твоем языке.

— Кто знает, что я везу? Я не знаю.

Сарданакшах заглянул Кутху в глаза.

— Не врешь. И ничего не скажешь? Садись — поговорим.

Кутха усадили к огню, Сарданакшах присел рядом.

— Не держу на тебя зла, воин. Хоть, блюдя обычай, обязан подвергнуть пыткам. Обращусь к тебе, как воин Великой степи к воину. Как равный к равному.

— Я родом из Большой степи. Хоть язык моего племени — язык Великой Степи. Мне не о чем с тобой говорить на любом языке, раб Великого Хана,

— Врешь! Не раб я, никогда им не буду. Ха! А ты — хитрый. Ты хочешь вызвать мой гнев, так? Чтобы я разозлился и в гневе зарубил тебя. Хочешь сбежать от Сарданакшаха в небесные угодья и там спрятаться. Ты хитрый, но и я не глупец. На что мне твоя смерть? У твоего Хана тысячи таких воинов, как ты. Одного убьешь, незаметна убыль. Я же хочу отомстить твоему Хану и ищу твоей помощи в этом великом деле.

Кутх залился смехом, вслед за ним рассмеялся Сарданакшах, сквозь хохот так вопрошавший:

— Что, уже согласен?

Кутх сплюнул и замолчал.

— Не плюй в костер, типун на языке вскочит. Надо будет пропеть послание Великому Хану, а у тебя язык не ворочается. А как узнает Хан, что ты в огонь плевал — отсечет тебе башку, следуя своим нелепым законам.

— Ты что, Сарданакшах, перестал быть огнепоклонником? По твоим обычаям, такое об огне и сказать грешно.

Сарданакшах хитро взглянул на пленника, вновь засмеялся на этот раз визгливо, ехидно взглянул на своих воинов, кивнул им на Кутха.

— Да ты большой шутник! Любишь с огнем пошутить! Хитер, говорю же: хитер! И здесь меня раскусил!!! Эх, воин! Ну и воин!

Сарданаки негромко рассмеялись в лад своему предводителю, который уже отхлебывал крупными глотками из бурдюка Кутха.

— Ух! Хорошо! Хороша добыча. Ты тоже хорошая добыча. Ладно, отложим шутки на потом. Уж я пошучу так, всю жизнь смеяться будешь. Слушай серьезно меня: говорить буду.

Воин Хана обязан убить сарданака, где бы ни встретил. Поэтому с нами в войске Великого Хана никто говорить не будет. Ты будешь. Слушай! Я — смертник, не жду и не желаю пощады. Мои воины идут мстить за детей, братьев, родителей, жен. Нас ждут с севера — мы идем с юга. Мы хитрые воины. Потому дойдем.

Лишь я один не ищу мести. Я хочу избавить Степь от зверя взбесившегося, бешенство разносящего. От Великого Хана.

Не удивляйся, но я прошу тебя о помощи. Род твой ведется от иного языка, чем племя Великого Хана. Они же вам чужеземцы. Что тебе с него? Как можно служить собаке, поправшей законы Степи?

— Ложь!

— Ложь? Не он ли пришел в нашу степь из-за перевалов со стаями своей саранчи? Раньше здесь каждый народ имел свою степь, свою Родину. Пас свои стада, рожал детей, кочевал, охотился. Каждый мог отплатить за оскорбление, пойти в набег, померится силой. Мог помириться, помочь соседу. Но Великий Хан разрушил гармонию Степи, забрав себе все земли, людей, скот, оставив лишь злобу и месть. Отнял у нас главное, что мы имели — вольность. Надругался над всеми законами вольной жизни. Это ль не преступление?

— Твои слова не достойны воина. Кто победил — тот победил. Кто проиграл — погиб. Мать Земля — Степь наша, дает нам столько травы, сколько может прокормить скота и зверья. Но, спасибо Тенгри, родится все больше воинов на той траве. И воины идут на воинов, чтобы истребить друг друга. Дать право жить на этой траве своим детям. Человек Степи родиться для войны, не для сытой кочевки. Хочешь жить спокойно — уходи из Степи.

— Язык твой длинен, да речь неправедна. Неужели Тенгри велит Хану для того истребить половину народа Степи, хоть народа Хана не хватит и на сотую ее часть? Нет, твой Хан не хочет честно жить. Хочет все время грабить. Грабить подло, внося раздор и смуту.

— Вам ли, сарданакам, говорить про это? Не вы ли были самими воинственными?

— Самыми сильными воинами. Самыми первыми воинами, пришедшими сюда, когда здесь не жил никто. Слава племени сарданаков! Слава самым лучшим воинам на Земле!

Воины-сарданаки подхватили славицу.

Кутх так ответил:

— Не тот лучший воин, кто хвалится собой. Не тот лучший воин, что своими поступками хочет это показать всем. Не тот лучший воин, кто знает про себя это, но молчит и никак не выказывает.

Но тот, кто не говорит, не показывает, не думает про себя, но все время поступает так, что оказывается лучшим к своему изумлению. Все воины удальцы. Но удалец удальцу рознь. Первого хочется вызвать на поединок и сразиться с ним, не вставая с земли — чтоб знал; второго хочется послать на смерть; с третьим хочется пойти в набег; но только подле четвертого хочется сражаться всю жизнь.

— Вот и ты завидуешь славе сарданаков, как завидовали нам наши прежние соседи. Мы, сарданаки, всегда будем лучшими воинами — такими останемся в памяти Степи.

— Ты первым предложил союз Великому Хану. И он принял его. И пошли мы на все племена Великой степи и разбили их. Тебе и твоим людям предложил Великий стать лучшим туменом его войска. Но сарданаки хотели, что бы все было по старому, только без старых врагов, на которых у вас вырос большой зуб. Чтобы ваша заслуга в победе оградила вас от войны с Великим Ханом. "Возьмет добычу и уйдет, как было раньше", — так думали вы. Но величие Хана не только в победах, но в том, что он сделал войну жизнью, а не игрой мальчишек. Если Хан побеждает, то побеждает однажды и навсегда. Побежденные становятся или его народом, или умирают, или бегут подальше. Его война сама рождает власть, власть — новую войну, несущуюся по свету, подобно степному пожару. Я — вестник этой войны. Ты никогда не мог этого ни понять, ни принять. Даже тогда, когда все побежденные вами народы вошли в войско Великого Хана и ополчились против вас, и разбили непобедимых сарданаков. Вы бежали в Закатную степь, став жертвами собственной недалекой хитрости.