— Ну, говори уже!..
Когда в горнице объявился, после тактичного стука в дверь, шеф местной контрразведки, Ирина — скромненько перебиравшая, повязав фартук, посуду в хорошо знакомом ей хозяйстве брата — приветствовала того книксеном:
— Добрый вечер, любезный дядюшка!
— Да скорее уж "доброе утро", любезная доченька! — вздохнул тот и перевел взгляд с нее на восседающего за столом Серебряного, а потом обратно. — Послушайте, князь... Вы уверены?..
— Да, пан Григорий, уверен. Если кто-то передал для меня какие-то секретные бумаги — растопИте ими печку: я больше в эти игры не игрец, ни на чьей стороне. Что ж до всего остального... Ирина Владиславовна только что согласилась стать моей женой и показания против меня в любом случае давать не сможет. Так что — спокойно валяйте при ней!
— Э-ээ... Ну... Поздравляю, обоих и от души! — всё-таки тот был здорово ошарашен. — Ну, тогда мне выпала приятная обязанность — вручить вам нечто вроде свадебного подарка.
С этими словами он полез в котомку из мешковины, оставленную им у дверей, и извлек оттуда изрядных размеров кожаный мешочек.
— Вам просил это передать Джуниор. Никаких пояснений он не дал — сказал, что вы сами всё поймете.
— А что там?
— Я, естественно, внутрь не заглядывал. Но, судя по весу, это золото; и я почти уверен, что золота того — сто червонцев.
— Те самые, что были тогда назначены за мою голову?
— Наверняка. Как свидетельство того, что заказ на ту голову Службой снят. Ну и как напоминание, что "Молчание — золото", я полагаю.
— Да, это послание трудно прочесть иначе... Это ведь большие деньги для здешних мест?
— Да, весьма. Если не станете особо шиковать — сможете прожить на них года два, а то и больше... Но это еще не всё! Вот, глядите: это вам, в собственные руки, от человека, которого вы знаете как "лейтенанта Петровского". А на словах он передает вот что: "Если вы уже держите ЭТО в руках — значит, вы сделали правильный выбор"... Да что с вами, Никита Романович?
— Ничего особенного, — хрипло выговорил он, не сводя глаз с извлеченной из рогожи сабли-красавицы в драгоценных ножнах; погубившей и его, и Шибанова, и Курбского. — Послушайте, пан Григорий: а можно ее здесь продать? Как можно быстрее?
— Тут небогатые места, — покачал головою тот. — А если надо еще и "быстрее", вы вряд ли выручите за нее больше половины ее настоящей цены.
— Я согласен и на половину... Дорогая, — неспешно обернулся он, — как ты посмотришь на такую внезапную брешь в нашем семейном бюджете?
— Мне очень трудно понять, дорогой, — пожала плечами Ирина, — как можно счесть "брешью" нежданный-негаданный подарок, оказавшийся чуть дешевле, чем могло бы быть. Тем более по очевидному форс-мажору.
— Молодец! — одобрительно кивнул он. — Вот теперь я вижу, что ты — Настоящая Разбойница. Ведь простая вроде бы логика — но скольких фраеров сгубила жадность на этом самом месте!.. Пан Григорий — может, вы возьмете на себя эту торговую операцию? Чисто по-родственному.
— Вам так срочно понадобились деньги?
— Нет. Мне так срочно понадобилось избавится от этой сабли. Лучше бы вообще не притрагиваясь к ней руками.
— Гм... Сделаем!
— — -
— ...И всё-таки: зачем ОНИ его отпустили?
— По нашим сведениям, Государь, семья Шестопалова просто-напросто занесла, и очень хорошо занесла: руководству Особой контрразведки, а, может, даже и совсем наверх — самомУ Годунову. А те, надо думать, просто-напросто написали в отчете, что Серебряный успешно ими перевербован и отправлен обратно на ту сторону в качестве двойного агента; в застенке-де был чистый спектакль, для нас — для чего и понабился 12-й параграф; двойной, даже тройной прибыток!
— Ты отвечаешь не на тот вопрос, Федор Алексеевич. Я спрашиваю — не "почему они его отпустили", а — "зачем". Нюанс понятен?
— Ну, например, проверить: казним ли мы его по итогам операции? А если тот, от греха, укроется в Нейтралке — станем ли подсылать к нему убийц?
— Ладно, принимается... И каковы те "итоги операции" — если уж ДАЖЕ ОН сообразил, что Курбский ни при чем? Те-то, понятно, рады были сожрать Андрюшу по-любому. Но теперь Триумвиры вычислят, что крот уцелел, и что он в лучшем случае кто-то из самых доверенных их людей, а то и вовсе — один из них.
— В том-то и смысл, Государь!
— Ну-ка, объяснитесь.
— Слушаюсь...
ДОКУМЕНТЫ — II
Сказ о том, как историки нахимичили, а химики попали в историю
На то ж она история —
Та самая, которая
Ни слова, ни полслова не соврёт.
Анатолий Флейтман
Журнал "Новый Мiр", N 8, 2023 год
Статья Павла Петровского*
— — — — — — — — — — — — — — —
*Павел Петровский — насколько известно, это псевдоним Петра Павловского, профессора кафедры истории русского средневековья Петропавловск-Невского Университета (авт.)
— — — — — — — — — — — — — — —
1
Одно из самых замечательных открытий в русской медиевистике было недавно сделано именно так, как всегда и мечтается публике — не на стезе кропотливых академических исследований, а благодаря цепочке счастливых случайностей, попавших в поле зрения троих "неленивых и любопытных" приятелей, лишь один из которых имел профильное гуманитарное образование. При этом речь идет не о каких-то мелочах, интересных лишь специалистам, а о серьезной корректировке взглядов на ключевые фигуры важнейшего, переломного этапа отечественной истории — "Великого Противостояния" Москвы и Новгорода в 50-60-х годах XVI века.
Трудно спорить с тем, что историческая наука — вечная заложница политической конъюнктуры. История Новгородской Руси всегда использовалась как аргумент в текущих политических спорах, причем оценки менялись от восторженных до крайне отрицательных. Вольтер отчеканил: "Из Новгорода пролился свет надежды для народов, измученных тиранией. Всякий честный человек — духовный гражданин царства Иоаннова"; строки эти, напомним, он писал в те самые годы, когда на Руси правил Павел Темнейший, и даже упоминать имя Грозного было небезопасно.
Понятно, на чьей стороне в той полемике всегда были симпатии интеллектуалов; не зря на обложках учебников истории (ну, кроме, может быть, индийских и китайских — где вся история как бы своя, суверенная) красуются, как правило — порознь или вместе — Цезарь Август, Карл Великий и Иоанн Грозный. Естественно, идеализация Новгорода приводила и к столь же неумеренной демонизации Москвы. Так что неудивительно то внимание, которое привлекает к себе загадочная фигура князя Курбского.
Итак, князь Андрей Курбский (информация к размышлению). Личный друг молодого Великого князя Московского Ивана (тогда еще не Грозного), один из его ближайших сподвижников в Избранной Раде и соратник по победоносному Ливонскому походу 1552 года. После раскола единого Русского государства на Новгородскую Русь и Московию с войной между ними (1553) — один из ведущих полководцев Грозного. В 1557-м по не вполне выясненным причинам бежал из Ливонии в Москву и обратил оружие против своих былых соратников и государя; при этом постоянно вел с Иоанном "уязвительную переписку", оставшуюся в истории как выдающийся памятник светской литературы. В 1559-м князь-перебежчик был внезапно арестован в Москве как "новгородский шпион" и казнен. Обвинение утверждало, будто его пресловутая "переписка" — ведшаяся совершенно открыто и у всех на глазах — представляла собой идеальный канал шпионской связи. Князь якобы записывал разведывательные донесения "невидимыми чернилами" между строчек своих "уязвительных эпистол", а царь тем же способом отправлял ему в виде своих "ответов" новые инструкции. Собственно, исторические факты этим и исчерпывались; дальше начиналась их интерпретация (попросту говоря — домыслы).
Увы нам! — как справедливо замечено еще древними: "Никакой истории, помимо описанной в художественной литературе, для нас не существует вовсе". Над созданием образа Курбского как трагического героя трудилась, не покладая рук, вся европейская романтическая литература XIX века. Chevalier sans peur et sans reproche, тайно посылаемый своим Государем и другом — во имя исповедуемых ими обоими идеалов Свободы — в ледяное инферно Московии, дабы в одиночку сломать Иглу смерти властвующего там Кощея, а в финале гибнущий в результате собственной роковой оплошности (как в Лермонтовской "Жизни за царя") или предательства (как в Байроновском "Ренегате") — ясно, что такой Курбский был просто находкой для романтической традиции.
Довершил дело Дюма со своим "Шпионом Его Величества", где Курбскому довесили еще и любовь Рыцаря к Прекрасной Даме — заточенной в Московскую Bastille царице Анастасии (та была уже четыре года как мертва, с самого переворота Старицких — "но таки кто вам будет считать?"). Ну, а потом за дело взялось кино — "важнейшее из искусств", как известно... Полагаем, что у большинства наших соотечественников при слове "Курбский" перед мысленным взором немедля возникает Борис Хмельницкий, бросающий с эшафота в лицо толпящейся вокруг московитской нежити: "Горе тебе, Вавилон, город крепкий!"
Осмелимся предположить, что означенная героико-романтическая интерпретация бегства Курбского в Москву восторжествовала в искусстве — при всей ее очевидной ходульности — отнюдь не случайно. Ведь для Байрона с Лермонтовым, равно как и прочих европейских интеллектуалов, Курбский был не только (и не столько) политическим деятелем и полководцем, но прежде всего — писателем. Сиречь — comrade-in-arms, собратом по оружию: перу. Назвать князя "Ренегатом" они могли лишь в качестве горчайшей иронии (когда сарказм детектед), а репутацию его защищали — в режиме чисто рефлекторном: "Наших бьют!"
Как бы то ни было, романтический байроновско-лермонтовский Курбский совершенно вытеснил из общественного сознания свой реальный исторический прототип, и нытье профессиональных историков "Нэ так всё было, совсэм нэ так!" воспринимается публикой совершенно без восторга — если воспринимается вообще. Между тем всё, что известно об том историческом прототипе (а известно немало), не дает никаких оснований полагать его геройски погибшим за родину и государя бойцом тайного фронта. И мнение профессионального сообщества на сей счет было (вплоть до самого недавнего времени...) вполне единодушным: таки да, князь был самым настоящим, безо всякого двойного дна, ренегатом-перебежчиком.
Никаких особых загадок не таит и история его гибели: "Веревка — вервие простое". Московский режим тогда являл собою скопище пауков в банке, бесперечь пожирающих друг дружку. Пришлый небесталанный полководец же оказался, на свою беду, фигурой достаточно сильной и самостоятельной, чтобы объединить против себя широкую коалицию во главе с Годуновым — и был ею безжалостно сожран. А уж что именно навесить ему в качестве официального обвинения было делом десятым: могли хоть "ересь жидовствующих", хоть черную магию, хоть умышление расчленить и отдать на откуп диктатору Камеруна синеглазую сестру нашу, Белоруссию. Но в военное время логичнее и естественнее всё же пришить жертве "шпионаж", не правда ли? Тем более что охота на ведьм (в смысле, на "новгородских шпионов") была в той Москве вполне уже поставлена на поток, а всепроникающее вражеское шпионство как объяснение для собственных провалов (воевала-то Московия из рук вон неудачно) было весьма востребовано общественным мнением.
Что же касается "записей невидимыми чернилами" между строчек "уязвительных писем" — это просто чушь несусветная; благо вся эта переписка (оригиналы писем Курбского с первыми копиями ответов Грозного) хранится ныне в историческом Архиве Иван-города, и никакой тайнописи там, разумеется, нет и в помине. Некоторые "независимые исследователи", впрочем, тщатся доказать, что "невидимые чернила" суть не более чем иносказание, а разведывательные донесения Курбского зашифрованы в самом тексте его писем. Эти уже не первый век тасуют, по самым затейливым алгоритмам, слова и слоги тех посланий, надеясь получить на выходе что-нибудь вроде: "Две пехотные дивизии при поддержке семи артиллерийских батарей выступят на Псков в канун Усекновения главы Иоанна Предтечи"; результат немного предсказуем...
Упомянем здесь кстати, раз уж к слову пришлось, и гипотезу академика от математики Ерёменко. Он вообще полагает всю эту переписку литературной мистификацией, созданной Грозным уже после казни Курбского. Новгородский владыка-де, обладая незаурядными литературными дарованиями (что правда), изложил собственные политические, этические и иные воззрения в форме полемических диалогов с несуществующим уже оппонентом. Идея остроумная, но, к сожалению (для нее), не выдерживающая проверки фактами: переписка та обильно цитировалась дипломатами и иными независимыми источниками непосредственно по ходу дела (в 1557-58 гг).
Есть, правда, и серьезный осложняющий (для исторического мейнстрима) момент: протокол процесса над Курбским, проходившего в октябре 1559-го в Особом трибунале, не сохранился: он сгорел вместе со всем архивом Трибунала во время Великого пожара 1564 года. Та же судьба постигла и оригиналы Иоанновых ответов. Поэтому ход процесса, суть инкриминируемых князю деяний, аргументация обвинения и защиты, описание представленных сторонами доказательств — всё это известно нам лишь в кратких сторонних изложениях, полнота и объективность которых всегда может быть поставлена под сомнение.
Тем не менее профессиональное сообщество историков полагало совокупность имеющихся косвенных данных достаточной для того, чтобы числить "теорию шпионского триллера" (столь любимую литераторами и иными "вольными сынами эфира") по категории конспирологического зашквара. Точнее — полагало вплоть до самого недавнего времени, а именно — до 30 марта 2023 года.
2
Москвичи славятся на всю Россию как "ходячие собрания фобий". Если вспомнить, через что им некогда пришлось пройти, всё это вполне извинительно — ну, кроме разве что реально напрягающей приезжих местной кулинарной традиции совать чеснок во что ни попадя. Достаточно вспомнить впечатления от Московии ну хоть того же Джайлса Флетчера:
Что ни шаг — то погост, за погостом — шинок,
Весь народ состоит из одних голодранцев,
Да к тому же любой обожает чеснок —
В этом смысле они даже хуже голландцев.
Понятно и их стремление как можно меньше соприкасаться с подземными горизонтами родного города и вообще "касаться до грунта" (местный сленг). Что, кстати, привело к любопытному экономическому эффекту. Городской совет век за веком правдами и неправдами саботировал в историческом центре Москвы любые градостроительные инициативы, требовавшие сколь-нибудь масштабных подземных работ (включая метро). В итоге "Старая Столица" была признана "Самым аутентично-средневековым городом Европы", и живет сейчас припеваючи за счет одного лишь туристического бизнеса (пока ее дотационная до потрохов промышленность доживает свой век в Коломенском, Капотне и Серебряном Бору).
