Боярин. Князь Рязанский

Я нарочито гневливо толкнул его в плечо, на самом деле испытывая к нему искреннее уважение. Это был воспитательный процесс. Я предполагал, что из него может вырасти справедливый государственный муж.

Когда я звал его на должность головы, после того, как отнял почти все его земли, я многое объяснил ему, но не всё сразу человек понимает и принимает. Он спокойно воспринял передачу земель государству и освобождение крестьян от повинности. И колхозно-общинную систему принял, поняв её преимущество.

— Бог с ним! — Сказал я, вставая со скамьи.

Сулейман бея я проводил. С Глинскими поговорил. Они спокойно приняли новую форму государственного устройства, при которой ничего не теряли, и зная, что полного влияния на их земли у России пока нет. Мой указ платить десятину они подписали, но я был абсолютно уверен в своём понимании, куда они, с этим указом, поспешат прямо от моих ворот.

Это был мой просчитанный ход на шахматной "татарской доске". Ещё у меня была "османская шахматная партия" и "папская". Вот на третьей было подозрительное затишье. То ли на той стороне ещё думали, то ли уже походили, но я этих ходов ещё не видел.

Я четко представлял себе эту большую шахматную доску. Слева у меня были фигуры султана Мехмеда Второго, справа и по центру орденско-прусские. И те, и те пока играли на моей стороне. С противоположной стороны за доской играла команда папы Алонсо Борхи — доктора гражданского и церковного права. Сын, которого — следующий папа Александр Борха, скажет примерно следующее: "Не важно, во что верит простой народ, главное, чтобы он подчинялся". Цинизм игроков с той стороны делал их позицию намного сильнее моей.

Со своего левого фланга я похода "папы" не ожидал, но ждал татар, поэтому, пока было время, готовил оборону. От "истинных христиан — католиков" на всех направлениях я ожидал акций, что-то типа отравления колодцев и разбрасывания "чумных одеял". На морских участках — каперских войн.

Лоев я сначала думал сделать ярморочным городком, но передумал, и поставил кордоны по всем направлениям и охрану у закромов. Урожай кукурузы и картофеля мы почти весь оставили на семена. Ну или на "чёрный день", который, по моим расчётам, в эту зиму не ожидался.

На вырученные от продажи арбузов и стройматериалов деньги город закупил семена озимой ржи и пшеницы. Поля, после льна удобрили золой и известью, перепахали и засадили озимыми. Казённые амбары, заглубленные в песчаную почву, были набиты "под завязку".

По переписи, к зиме, у нас в городе проживало две тысячи двадцать семь человек. Из них, "казённых людишек" — девятьсот пятнадцать: гарнизон, бойцы которого были расписаны по различным приказам, составлял шестьсот человек.

Снабжение казенных людей проходило по "выписке". На складе получали рабочую одежду, в казённых торговых лавках по доступным ценам продукты питания. В выписке отмечалось, что и когда получено и куплено. На казённые продукты была норма. Поначалу почти все, купив задёшево, перепродали дороже частникам, но выгода в том была сомнительная. Просто в этот сезон ты, например, больше не ешь солонину, так как, её продал. Либо, иди покупай на рынке втридорога. И такие перепродажи прекратились. "Казёные", как их называли в народе, получали и снабжались неплохо, и позволяли себе завести придомовое хозяйство и огородик, из расчета три сотки на взрослого.

Стали заниматься животноводством. Ещё по зиме загнали около сорока голов диких свиней в загон. Отобрали у них поросят и выкормили. Я придумал скрестить дикого кабана с имеющейся домашней породой. Слишком уж дикие были огромные.

Когда встали реки, моя Гомелевская секретная служба доложила, что Михаил Гомельский из своего "замка" не выходит. По словам прислуги, слёг с лихоманкой, а я понял, — убёг к Глинским в Чернигов. О чём мне и доложили спустя пару недель, мои черниговские агенты.

Во время приезда братьев Глинских на праздник, тайные сотрудники Николая Петровича Фомина "перезнакомились" почти со всеми, сопровождавшими братьев персонами. А их было около сотни. С некоторыми "сдружились", хорошо прикормив. И сейчас, одновременно из нескольких "достоверных источников", поступила информация о том, что при дворе Глинского Григория появился молодой князь из Польши по имени Михаил.

Другие, ещё более надёжные источники, сообщали о подходе татар небольшими группками, которые "таборяться" вокруг Чернигова.

Почему-то мне казалось, что татары пойдут не на Лоев, а на Гомель, и мы стали готовиться к такому развитию. Но татары поступили хитрее. Они появились на левом берегу Днепра напротив Лоева в середине января, когда из Гомеля тревожных вестей ещё не было, и раскинули свои шатры.

— Дурят татары, — сказал Гришка, — наблюдая за юртами. — В юртах что ли готовят? И лошадей своих куда дели? Или по юртам попрятали? С них станется...

Если бы не моя оптика, я бы на эту осаду "повёлся", но я чётко видел, что татары, поставив юрты, почти все ушли, оставив, что-то около сорока человек. Мы последили за городищем около часа, а потом вышли на левый берег и, окружив городок, взяли в полон около сорока татарских пацанят. Собрали двести сорок добротных юрт, и, вернувшись на реку пошли по Сожу на Гомель. По реке должно было быть короче. Татарам надо было сначала вернуться на Черниговскую дорогу, это крюк приличный, а мы шли по гипотенузе. Первый наш отряд, в триста сабель, вышел по Сожу, на час раньше нас.

Мы уже подходили к селищу одинокого отшельника Семеона, где дорога из Чернигова и речка Сож сходились, когда громыхнули первые пушки и затрещали пищали. Это татары наткнулись на нашу засаду.

— Труби, Гриша! А то свои побьют! — Крикнул я, пришпоривая своего вороного.

Послышался Гришкин свисток, и следом звонкий пронзительный звук трубы "В атаку!". Следом раздался одновременный свист и крик "ура" двух сотен лужёных глоток, и мы, перелетев через кусты, выскочили на дорогу прямо в гущу татар.

Мой Дормидонт сломал и растоптал маленькую татарскую лошадку, придавив её своей рыцарской грудью. Там же канул и её всадник. Вторую "пони" он запинал передними копытами, встав на дыбы. Его брюхо было подвязано кожаным фартуком, поэтому сабля татарского всадника прошла по нему вскользь, ударив меня по поножи. Махнув своей, я эту руку резанул в локте. И дальше пошла карусель. Дормидонт прыгал из стороны в сторону, как его учили, сам крутился, уклоняясь, защищая меня от атак. Я рубился сразу двумя саблями.

Нас было значительно меньше, но на нашей стороне была неожиданность и удачные первые выстрелы. Я заметил впереди княжеские плащи, и крикнул.

— Князей брать в полон!

Хотя все мои и так знали, что их надо брать живыми.

Оставшиеся в живых татары сбивались в кучки, человек по двадцать, и стояли под дулами пищалей. Постепенно бой угас.

Мой Дормидонт хромал на обе передние ноги. Я соскочил с него и осмотрел раны. На каждой его ноге, хотя и частично обутой в поножи, было по нескольку колотых и резанных ран. Я сорвал порезанные поножи и стал обрабатывать и перебинтовывать ноги коня.

— Ух мой мальчик, потерпи, хороший, — приговаривал я, засыпая всё стрептоцидом, и затягивая бинтами.

Только после этого я огляделся вокруг. Увидел Григория. Живой. Хорошо. Он подъехал.

— Много наших бито?

— Есть чуток...

— Всех битых забрать. И татарву... Битых коней... Ну ты сам знаешь, чо я тебя учу. Не очухался ещё.

Меня колотило.

— Хлебни, Князь...

Григорий протянул мне флягу и крикнул:

— Можно всем пригубить! За помин душ православных и правоверных.

— Приберите тут...

— Есть, командир!

Пока бойцы перевязывали коней и "прибирались" на поле битвы, я ходил по залитому кровью снегу и высматривал раненых. Найдя такого, я подзывал "санитара" и шёл дальше.

Русин со своими бывшими и новыми учениками долго занимались с моими бойцами и подготовил около сотни хороших санинструкторов. Эти знания теперь нам пригождались. От кровопотери никто не умер.

Тяжелых было семеро. Убитых двое. Мелкие раны были почти у всех, но их и обрабатывали, и перевязывали сами бойцы.

"Прибравшись", тронулись в обратный путь. Ехали медленно и едва поспели к закату.

Я сидел у себя в "кабинете" и пил фруктово-ягодный морс, когда вошёл Григорий.

— Гомельский просится к тебе, Князь.

— Приведи, коль просится.

Григорий вышел. Прошло ещё какое-то время. Склянок после вечерней зори не били.

— Здрав будь, Князь, — сказал, войдя Михаил.

— Оставьте нас, — сказал я конвоирам, и когда те вышли, сказал, — И тебе не хворать, Михал Юрьевич.

Я посмотрел на него, подошёл и обнял.

— Ну, как ты? Цел?

— Хорошо, Михал Фёдорович.

— Не переживаешь?

— Нет. Не мучься, Князь, я всё понял, что ты мне тогда про отечество и про врагов наших рассказывал. Я всё понял, — сказал он, четко выговаривая слово "всё".

— Ну и ладно. Покормили хорошо? Ну и отлично, — увидев его кивок, сказал я. — Рассиживаться не когда. Дальше, как условились. Из камор Глинских выведешь, идите направо, и по над стеной дойдёте до коновязи. Там всегда стоят восемь осёдланных лошадей для стражей. Укрытые, теплые. У крайней правой лошади в седельной сумке гроши. Немного. Выходите шагом. Кордоны сегодня сняты. Дорога на Минск свободна. Услышал меня?

— Да.

— Дальше будет сложнее. Скачите на запад. Здесь и по всей Литве, я вас буду искать. Но вы, если поторопитесь, выйдете за Российский кордон раньше моих гонцов. В Польше не светитесь. По крайней мере — ты. Кого, где искать, ты знаешь. Выведут в Империю . Представишься при дворе Фредерика Третьего.

Папа или его люди на тебя выйдут обязательно. Ты можешь этого и не замечать, не понимать, но они будут вокруг тебя. Какой-нибудь истопник или лекарь... Кто угодно. Даже если кто-то будет нахваливать меня... знай — это оно. Их будет вокруг тебя очень много. Про меня гадости не говори. Смерть твоих братьев — нормальный мотив для мести. Этого хватит.

Я замолчал и взглянул ему в глаза. Он был спокоен.

— Мои люди будут всегда рядом после твоего выхода на связь в Польше. Всё дальше помнишь?

— Помню, Князь, — поразительно спокойно сказал Михаил.

— Ну и здорово. Храни тебя Бог!

Михаил и князья Глинские ушли из Лоева удачно. Все нерасторопные стражники на следующий день были мной наказаны устным выговором и денежным вычетом. Стражник клялся, что засовы камер были задвинуты. Конечно были... Я сам открыл один, когда проверял посты. А потом отвлекал часового проверкой устава.

Глава двенадцатая

В феврале появился Николай Петрович Фомин лично. Официально он сейчас на государевой службе не состоял, а занимался торговыми делами в Прусском Королевстве, возглавляя в Данциге негоциантскую контору "Фомин и сыновья". А по факту, оставаясь моим лучшим резидентом. Сыновей у него было трое, но все мал мала меньше. Но это его не смущало. "Вырастут, — говорил он любопытствующим, — что ж потом... название фирмы менять?"

Его приезд "легендировался" закупкой в Лоеве керамических труб большого размера для канализационных систем. И налаживанием прямых поставок сюда руд и минералов.

Мы сидели у меня в кабинете и пили, привезённый им французский коньяк, закусывая его греческими оливками.

— Как вы, Михал Фёдорович, могли знать, что коньяк надо оливками закусывать? Это, действительно, здорово...— говорил он обсасывая косточку.

— Слышал у кого-то... Ты не отвлекайся... Про путешественника...

— Да... Появился в Пруссии некий Николай Поппель с грамотой от самого Фридриха Третьего. Дескать: податель "сего" является послом Великой Римской Империи. Ни больше не меньше... Попутно предлагает товары от немецкого торгового дома: соль да вино рейнское, но утверждает, что был на приёме у английского короля Генриха Четвёртого, и имеет патент на продажу английской шерсти. Каково?

Я плеснул себе ещё "пять капель" в первый, изготовленный в Лоеве коньячный фужер, ещё толстоватый, но чистый на просвет. Пили, наливая каждый сам себе. Я так установил среди друзей и близких коллег. Так легче контролировать состояние, и не возникает желание перейти на "ты меня уважаешь?"

— Это, Николай Петрович, очень важная шишка... — Задумчиво сказал я.

— А мы думали...

— Это человек Папы Николая Пятого при короле Фридрихе. С Фридрихом они, можно сказать, дружны. Учился в Лейпцигском Университете. Активно участвовал в подавлении гуситов. Папа Николай уже сейчас бы пожаловал ему герб, но не хочет привлекать к этой персоне внимание. Поппель только с виду простоват. Умнейший человек с прекрасной памятью. Очень интересуется языковыми и национальными конфликтами. Якобы в миротворческих, а на самом деле в разведывательных, целях. Запоминает всё. Ему и записывать не надо. Поймать его на передаче разведданных не получится. Он спрашивал про меня?

— Конечно, Михал Фёдорович. В наглую ищет в Пруссии тех, кто бы поспособствовал вашей встрече.

— Видишь, как просто он высвечивает мои связи. Пытается высветить... — поправился я.

— Он и до короля прусского Людвига добрался с посольской грамотой. И тот даже принял его, но после первого вопроса про тебя, спустил на него своих псов.

Николай засмеялся, я тоже, представляя, как Поппель, пробуксовывая на скользком полированном камне, убегает от громадных догов.

— Живы ещё, пёсики?

— Живы... Мать их так... Людвиг продолжает потравливать народ собачками... Детские привычки не исправимы...

Помолчали. Выпили. Закусили.

— Встречаться с Поппелем будем в Минске. Ты сам его видел?

— Представлялись. На ярмарке в Данциге. Я сейчас думаю, что он специально на меня тогда "случайно" вышел. Он спрашивал у меня про тебя. Говорил, что собирается ехать в Москву к Царю Василию, но хотел бы, предварительно пообщаться с тобой.

— Ага... Нужен он Василь Василичу, как собаке пятая нога. Тот его сперва на кол посадит, а потом спрашивать: "как дела в германии", будет.

— А пошто ты здесь его принимать не желаш?

— Ты видел, что у меня тут уже построено, и что строится?

— Нет, особо не успел ещё.

— У нас тут, Николай, такой город мастеров получается... Я тебе секреты говорить не стану, вдруг под пытки попадёшь... Звиняй, брат.

— Понимаю, Князь. Без обид... Плитку твою керамическую оценил по достоинству. Подметено, на улицах снега нет, освещение масляное...

— Газовое, Николай... — сказал я усмехаясь, и показывая на одну из ламп, висящих на стене.

— И это не просто "газовая" лампа.

Я подошёл к лампе и покрутил вентиль. Лампа запылала ярко белым светом. В ней была установлена калильная сетка .

— Матка боска! Донер верер! — Удивлённо и восхищённо простонал он.

— А ты говоришь, сюда его пустить...

* * *

Я был на реке, смотрел, как работает наш новый "движетель" к водяному насосу и как закладывают пороховые заряды на лёд, когда прискакал вестовой и доложил:

— На "минской" заставе трубили призыв подмоги, Великий Князь.

— Стреляли?

— Нет

Я сел на его лошадь и поскакал к заставе. Стоял конец февраля. Но было тепло, слякотно и грязно, благо, что керамическая плитка теперь покрывала, и набережную, и подходы к городку, и сам городок. Я представил сейчас грязный московский люд, и заулыбался.