Оленьи тропы

Запоздало замечаю, что мы снова идём вдоль берега озера — в обратную сторону, к мусорным бакам. Авангардные углы сине-белого здания общежития, похожие на акульи плавники, угрожающе выступают из темноты. Покосившись на меня, ты достаёшь сигарету; кажется, снова вторую подряд — и последнюю в пачке. Закуриваешь.

— Не похоже. Но как скажешь... Значит, Гамлет, да?

Взять на заметку, пункт второй: соглашаться на писательскую дуэль с псевдопсихологами-манипуляторами — дурная затея.

Кашляю, не понимая, нравится мне задыхаться от едкого прогорклого дыма твоего "Донского табака" — или уже надоело.

— Постоянная рефлексия, плюс истероидные перепады, плюс уклон в меланхоличное философствование... — с той же ребяческой бестактностью продолжаешь ты, не дожидаясь моего ответа. — Ну, и Горацио вечно при нём — скорее как тень или служитель, чем как друг. Это его, тип, экзистенциальная роль. И без Гамлета для него ни в чём не стало смысла, хотя тот бывал жесток и несправедлив... Твой "близкий человек" случайно не Гамлет по соционике?

Улыбаюсь.

— Как-то не задавалась этим вопросом.

— Зря! — до смешного деловым звонким восклицанием заявляешь ты, прочертив по воздуху суровую дугу сигаретой. — Вот даже судя по тому, что я от тебя слышал — наверняка да. А Горацио — выходит, ты?

Снова начинаю нервничать. Несмотря на бестактность, порой ты действительно хорошо меня понимаешь. Пугающе хорошо.

— Ты как-то всё упрощаешь. Нельзя же так прямо отождествлять...

— Да ладно-ладно, не закипай!

Неловко смеясь, ты бросаешь окурок, тлеющий звёздочкой в темноте — опять на землю, не в урну. Почему-то меня передёргивает. Кажется, раньше никто не вызывал у меня такую дикую смесь злости и странного притяжения, которую почти круглыми сутками вызываешь ты.

— Я не закипаю.

— Закипаешь! — безапелляционно поджав губы, тоном стервочки из подросткового сериала заявляешь ты. — Когда ты "Маскарад" критиковала за излишнюю декларативность, у тебя было такое же лицо.

"Излишняя декларативность". Точно, так я тогда и сказала — дословно. Это было так важно для тебя?.. Интересно.

Ловлю себя на этом интересно — и вздрагиваю. Оно не моё, а его. Бога бабочек. Холодное, расчётливо-экспериментаторское. Почему я особенно сильно чувствую невнятную, тёмную тягу к этому, когда говорю с тобой?..

В твоих стихах действительно много декларативности и тяги поучать, но есть и другое. В них меньше боли и больше красивой, завершённой гармонии, чем в моих — неуклюжих, как новорождённые жеребята на тонких ножках. Ты умеешь свободно играть формой, не утяжеляя её громоздкостью содержания; будь я честолюбива, я бы поклялась себе научиться так же — и лучше.

К счастью, я не честолюбива. И понимаю, что мрачная тяжесть никуда не денется из моих текстов — даже если я, как вампир, вытяну из тебя всё.

Или?..

— Я правда больше не хочу об этом. Извини, что разревелась, это глупо.

Пожимаешь плечами.

— Дурочка ты. Я был за.

Мягко, медово, умиротворяюще — мурчанием сытой довольной кошки. Усмехаюсь. Наелся, не так ли? Сегодня мы оба наелись.

Но нам обоим вряд ли надолго хватит.

— За то, чтобы пьяная баба ревела и несла тебе чушь?

— За то, чтобы ты выплакалась. Было видно, что ты таскаешь в себе что-то такое... — (Шевелишь пальцами в воздухе, подбирая слова. Ветер тормошит твои густые кудри). — Какую-то большую боль. Я не знал, что именно, но видел это.

Лестный блеф. Или нет?..

— Жалость? — зачем-то спрашиваю намеренно сухим тоном — будто хочу обидеть тебя.

— Нет. — (Так же резко и сухо; хмурясь, ты отражаешь выпад). — Сострадание.

— Не вижу особой разницы.

— Есть разница. Сострадание подразумевает уважение. А я очень уважаю тебя.

Уважение. На меня снова набрасывается удушающее дежавю. Ты произносишь это слово с тем же высоким пафосом, что и он.

И тоже картаво.

Остановившись, серьёзно смотришь на меня своими проникновенными оленьими глазами. Сглатываю.

— Хорошо. Потому что мне не нужна жалость. Ничья, и твоя тоже. Запомни на всякий случай.

— Влюбилась, что ли?

Небрежно и легко; без издёвки, но с мягкой насмешливостью. Смотрю в твоё узкое смуглое лицо — и в первую секунду тянет машинально уточнить: "В тебя?" — но потом я представляю, как оскорбительно это прозвучит, и прикусываю язык.

Простенькая, но ловкая провокация, ничего не скажешь. Главное — в по-настоящему неожиданный момент, как провокации и положено. Засчитано.

Ещё точнее — было бы засчитано, если бы не твои порозовевшие щёки. А так — всё же минус балл.

Долго молчу — слишком долго. Ответ "да", пожалуй, всё-таки будет ложью (хотя...); но отвечать "нет" почему-то не хочется.

Да, в тебе есть что-то бесполое, удивительно не-мужское. Да, с тобой мне странно: иногда бесстрастно и спокойно, почти как с кем-нибудь из подруг, а иногда — вот так лихорадочно, как сегодня. Небезопасно — но не страшно. Да, многое в тебе меня бесит — от неряшливости, навязчивости и рассеянности до вечных бесцеремонных попыток залезть ко мне в голову. Да, у тебя есть Софья, и, судя по твоему поведению, я решительно не в твоём вкусе — иначе мы бы, клянусь Достоевским и Соловьёвым, давно перетрахались на всех горизонтальных и вертикальных поверхностях моей комнаты, и мне было бы совершенно плевать, о чём догадается Вера, — а не тратили бы время на чай, фильмы и мультики. (Пора уже признаться в этом хотя бы себе — раз уж сегодня ночь признаний). Но...

Но.

"...Мы просто общаемся. Мне с ним... интересно. И комфортно. Не более того".

Меня несёт волнами хаоса, как несчастного лорда-волшебника из моих романов. И — как тебя. Тоска, наполняющая меня, всё чаще превращается в немую ярость; я зла на всех и на всё. Я хочу быть предельно плохой — потому что хорошей быть больше незачем. Что принесла мне эта хорошесть, кроме страданий и голода — во всех смыслах? Я хочу перейти черты, которые сама проводила. Хочу играть; а играть с тобой мне очень нравится. Больше того — может быть, я ещё не встречала никого, с кем было бы так же здорово играть.

Мне это важно. Просто потому, что всё, кроме игры, уже потеряло смысл.

Ты не похож на очередную попытку сбежать от себя — потому что бежать уже некуда. Нет ничего, кроме пустоты и матовой стеклянной стены. Ничего, кроме пластов земли надо мной. У Гессе был Магистр Игры в бисер — а я, видимо, стала Магистром Боли раньше, чем получила диплом магистра филологии.

Я не умею играть, как мой бог бабочек. Не умею писать стихи, как ты.

Я говорю себе, что научусь и тому, и другому. Мой бог оставил меня — я тоже не стану изображать милосердие. И сама его не заслуживаю.

Запахиваю пиджак. Режущий ветер пролезает под рёбра.

— Так что, влюбилась? — выждав мучительно долгую паузу, напористо повторяешь ты.

— Не знаю, — монотонно отвечаю я.

Да, именно так — вообще без выражения. Идеально. Давай, думай, что это самозащита.

— Понятно. — (Киваешь, безмятежно улыбаясь). — Может, это... По кофе?

Отстранённо отвечаю на твою улыбку. Посмотрим, как теперь ты будешь просить помочь с докладами для семинара или с домашним заданием по итальянскому.

Возможно, ещё наглее.

— Кофе среди ночи?

— Ну да, кофе среди ночи.

— Зачем? Я хочу просто уснуть.

— Ну-у... Кофе с коньяком среди ночи?

По привычке притворяюсь возмущённой.

— Мы только что из бара. Я что, похожа на алкоголичку?

— На первый-то взгляд нет, но... Ай!

Пинаю тебя по лодыжке — точнее, легонько толкаю щиколоткой. Почему бы и нет? В конце концов, мне частенько хочется тебя пнуть.

И послушать твой голос, когда ты вот так высоко и якобы возмущённо взвизгиваешь.

— Так, уважаемая Юлия, простите, но Вы перешли черту! — отпрыгнув, сурово провозглашаешь ты. — Я вынужден применить более решительные меры наказания!

— Звучит интересно, я же мазохист, — с вызовом сообщаю я — но... — Ай!..

Не понимаю, что происходит — но секунду спустя оказываюсь высоко над землёй, лицом к лицу с тобой, с позорно скомканным где-то подо мной пышным подолом зелёного платья. Ты далеко не перекачанный бугай — но подхватываешь меня на руки, даже не напрягаясь. Возмущённо верещу, не чувствуя под собой земли.

— Егор, мать твою, ну что ты... Егор! Отпусти меня! НЕМЕДЛЕННО!

— Перестань рыпаться, или я тебя уроню, — флегматично сообщаешь ты — и направляешься ко входу в общежитие. Краем глаза замечаю, что парочка, выходившая покурить, как раз заходит обратно — и парень, чёрт побери, придерживает для нас дверь. Ты всё просчитал; вот кудрявая зараза. Одна твоя рука у меня под коленями, другая — под лопатками; совсем рядом дымное тепло твоей кожи. Отчаянно краснея, стукнув тебя в грудь, я снова пытаюсь вырваться — но уже не так решительно, больше для приличия.

Он только раз поднимал меня на руки. И никогда не носил.

— Отпусти! Там же вахта, ну что ты... Егор, ну пожалуйста, ну... — беспомощно шиплю, когда ты — всё так же невозмутимо — кивком и прелестной улыбкой благодаришь парня, проходя в холл общежития. Вздыхаешь, сердито цокнув языком.

— И что? На вахте, конечно, никогда не видели такого ужасного зрелища! Ты же, наверное, голая или вся в блевотине.

— Фу, господи... Егор!

— Юлия Батьковна, не бузите, а. Донесу до комнаты и поставлю.

— Ты аниме своих пересмотрел, что ли?!

— Руки мне за шею, быстро. А то реально свалишься.

* * *

Наши дни. Санкт-Петербург

Кот Елисей, приютившийся на углу Невского и Малой Садовой, чарует тебя с первого взгляда — и ты, не слушая моего предостерегающего шипения, тут же лезешь в карман за мелочью, чтобы по примеру стоящей перед нами полной девочки-подростка швырнуть монетку в многострадальное металлическое животное. В грациозно составленных лапках и усатой мордочке Елисея сквозит печаль; маленькая треугольная подставка, уместившая его между стенами, и без того хронически засыпана мелочью. Бело-жёлтые стены домов короткого бульварчика и ряды двулапых, будто пожимающих плечами ажурных фонарей убегают вперёд — к Манежной площади. С террасы ресторанчика позади нас доносится тихая музыка. Тёмно-розовые стены Театра комедии покрыты резными изысканными выступами и аллегорическими скульптурами; за огромными высокими окнами с золотисто-зеленоватой решёткой скрывается ещё и знаменитый магазин купцов Елисеевых, подаривший коту своё имя. Каменная женщина с задумчиво-вдохновенным лицом и палитрой в руке — насколько я помню, Искусство; у её ног уселся маленький кудрявый амур с молоточком и резцом, складки её одеяния величественно ниспадают к постаменту — но бьюсь об заклад, что взгляды прохожих в первую очередь притягивают беззащитно набухшие соски обнажённой груди. (Тебя эта грудь, конечно, оставляет равнодушным — в отличие от упругих ягодиц юношей, укрощающих коней на Аничковом мосту). Другая статуя — видимо, Наука, поднёсшая перо (или стилос?..) к книге или тетради; лицо у неё уже строгое и серьёзное, даже чуточку высокомерное. Ещё две статуи, кажется, воплощают Торговлю и Промышленность — и всё это взирает на нас сверху, с громоздкого тёмно-розового великолепия, пока ты пытаешься попасть монеткой в неуловимого кота.

— Егор, ну не надо... А если по окнам попадёшь? Или по людям?

— Да ну, брось. Не настолько я рукожоп!

— Всё равно не надо. Его, кстати, грабят регулярно — кота. — (Решившись, осторожно касаюсь твоего локтя — пока ты не выудил из кармана пять или десять рублей. Девочка-подросток перед нами, в очередной раз услышав звяканье не попавшей в цель монетки о мостовую, расстроенно вздыхает). — Хочешь, чтобы твои деньги утащил какой-нибудь наркоман? Или придурок-тиктокер?

— Наркоман — кто-то вроде твоего Ноэля, что ли? — невозмутимо хмыкнув, отвечаешь ты — и наконец вытаскиваешь монетку. — Блэт, ну что делать, зато польза будет — может, хоть вещи себе нормальные купит, не женские! Ну, или еды. Меньше будет похож на штырь.

Щуришься, прицеливаясь; я обречённо съёживаюсь. Справа, у поворота с Невского, шумит фонтанчик с претензией на авангардную оригинальность — дощатый треугольник с чёрным гладким шаром, из-под которого льётся вода. В глянцевых боках шара отражаются величавые фасады на другой стороне проспекта, тёмно-розовое изящество Театра комедии и серое небо. Редкие прохожие шествуют мимо под чахлыми липками, покрытыми зеленовато-жёлтой листвой. Первая твоя монетка не попадает в цель — как и монетка девочки-подростка; издав высокое возмущённое восклицание, ты тихо шипишь сквозь зубы: "Ну, ничего-ничего..." — не с угрозой, а с весёлым азартом, который почему-то ужасно меня смешит. И — лезешь за второй монеткой, даже не отправляясь искать первую. Вы с полной девочкой переглядываетесь, как соперники-бегуны перед стартом. Она сердито сдувает со лба русую прядь волос.

— Егор, слушай, ну правда, ну это же просто нелепость! Посмотри на этого кота — разве ты хочешь в него попасть? — сквозь упрямо разбирающий смех увещеваю я. Ты морщишь лоб и фыркаешь, изображая возмущение.

— Не в него, а в подставочку под ним! Ты же сказала — он исполняет желания!

— Да это просто глупое поверье! Тут про каждую вторую статую так говорят. Помнишь, Чехову на набережной в Чащинске до позолоты протёрли нос? Тут то же самое. Пойдём лучше посмотрим на...

— Ну вот, значит, я должен хотя бы попробовать! — (Поворачиваешься ко мне, прикусывая губу, весело щуря глаза — сейчас они кажутся совсем чёрными, поглощающими свет, как глянцевый шар в фонтане. Серёжка-крест забавно качается в твоём ухе, волосы наползают на лоб и виски — роскошно-густые, блестящие, как и раньше, но скованные скучными рамками короткой стрижки. Все говорят, что короткая идёт тебе больше; кажется, я единственный человек в твоём окружении, который упрямо скучает по твоим пушкинским кудрям). — Или ты настолько в меня не веришь?!

Сдавшись, я отступаю на полшага, и ты снова замахиваешься, отводя руку назад. Почему-то я засматриваюсь на желтоватые разводы грязи на твоём рукаве — может, предложить тебе прямо сегодня выбрать новую куртку?.. — и вздрагиваю, услышав старческий хрипло-скрипучий голос:

— Э, молодой человек, не надо! Не надо этого делать.

Старик — седой, с длинными волосами и окладистой бородой, сутулый, в потрёпанном тёмно-сером пальто и с громадным рюкзаком за плечами. Бомж, — машинально думаю я — и так же машинально касаюсь твоего локтя, чтобы увести подальше. Ты улыбаешься — смело, даже чуть задиристо, хоть и не без смущения, — и прячешь монетку в карман.

Бомжей в центре много — в том числе на Невском и в его окрестностях. Они здесь не только промышляют попрошайничеством, но и неплохо наживаются на туристах: забалтывают их странными чудаческими разговорами, комплиментами, городскими легендами — разумеется, чтобы потом клянчить деньги. Нечто на грани попрошаек и весёлых аниматоров. Надо отдать им должное: питерский бомж-алкоголик с высшим философским образованием и бывшей актёрской карьерой — образ весьма колоритный. Пару раз такие персонажи болтали и со мной — но это не уменьшает моего желания тут же оттащить тебя подальше.