— Очень человеческая реакция. — Стейнейр кивнул. — И это также очень иррационально. Я уверен, вы это понимаете.
— О, я знаю. Если уж на то пошло, Лисбет и остальные тоже так думают. Но, как вы сказали, это очень человеческая реакция, ваше преосвященство. Боюсь, пройдет некоторое время, прежде чем им удастся преодолеть это.
— Понятно. Но, пожалуйста, передайте мадам Уилсин, что мы с моим офисом в ее распоряжении, если мы ей понадобимся.
— Благодарю вас, ваше преосвященство. — Пейтир снова благодарно улыбнулся. Предложение не было автоматической формулой, какой оно исходило бы от другого архиепископа, и он это знал.
— Не за что, конечно, — сказал Стейнейр. — С другой стороны, я не думаю, что это причина, по которой вы хотели видеть меня сегодня?
— Нет, — признался Пейтир, его серые глаза потемнели. — Нет, это не так, ваше преосвященство. Я пришел повидаться с вами по духовному вопросу.
— Духовный вопрос, касающийся чего? Или мне следует сказать, относительно кого? — Темные глаза Стейнейра были проницательными, и Пейтир откинулся на спинку стула.
— Относительно меня, ваше преосвященство. — Он глубоко вздохнул. — Боюсь, моя душа не так спокойна, как должна быть.
— В этом вы едва ли уникальны, сын мой, — мрачно заметил Стейнейр, медленно и плавно раскачиваясь на кресле из стороны в сторону. — Все дети Божьи — или, во всяком случае, все те, чьи умы работают, — сталкиваются с вопросами и проблемами, которых более чем достаточно, чтобы разрушить их спокойствие.
— Понимаю это, ваше преосвященство, но такого со мной раньше не случалось. Я испытываю сомнения. Не просто вопросы, не просто неуверенность в том, в каком направлении мне следует двигаться, а искреннее сомнение.
— Сомнение в чем? — спросил Стейнейр, прищурив глаза. — В ваших действиях? В ваших убеждениях? В доктрине Церкви Чариса?
— Боюсь, что это более фундаментально, ваше преосвященство, — признал Пейтир. — Конечно, иногда у меня бывают вечера, когда я лежу без сна, задаваясь вопросом, было ли это мое собственное высокомерие, моя собственная гордость за то, что я знаю лучше, чем Мать-Церковь, что заставило меня подчиниться указаниям архиепископа Эрейка остаться здесь, в Чарисе, и работать с вами и его величеством. Я не настолько глуп и не настолько самодоволен, чтобы быть невосприимчивым к такого рода сомнениям, и надеюсь, что никогда не буду. И могу честно сказать, что у меня было очень мало сомнений в том, что Церковь Чариса лучше понимает разум Божий, чем этот мясник Клинтан и его друзья. Простите меня за то, что я это говорю, но вряд ли у вас могло быть меньше понимания! — Он покачал головой. — Нет, в чем я начинаю сомневаться, так это в том, есть ли у меня, в конце концов, истинное призвание.
Кресло Стейнейра внезапно замерло, и в кабинете воцарилась тишина. Затем архиепископ склонил голову набок и поджал губы.
— Полагаю, что ни один священник никогда не будет полностью защищен от этого вопроса, — медленно сказал он. — Как бы ясно мы ни были призваны Богом, мы остаемся смертными со всеми слабостями любого смертного. Но я должен сказать вам, отец, что из всех священников, которых я знал, я не могу вспомнить ни одного, чье призвание казалось мне более ясным, чем ваше собственное. Понимаю, что чужое мнение едва ли является защитой от собственных сомнений, и истина о призвании священника в конечном счете зависит от него и Бога, а не от него и кого-либо другого. Несмотря на это, я должен сказать вам, что не могу придумать никого, в чьи руки я был бы более готов доверить Божью работу.
Глаза Пейтира расширились. Он глубоко восхищался Мейкелом Стейнейром и уважал его, и он знал, что Стейнейр любил его. Что он стал одним из протеже архиепископа. И все же слова Стейнейра — и особенно серьезный, взвешенный тон, которым они были произнесены, — застали его врасплох.
— Большая честь для меня, ваше высокопреосвященство, — ответил он через мгновение. — Для меня это значит очень много, особенно когда исходит от вас. И все же факт моего сомнения остается фактом. Я больше не уверен в своем призвании, и может ли настоящий священник — тот, у кого с самого начала было истинное призвание, — когда-нибудь потерять его?
— Чему учит управление инквизиции? — спросил Стейнейр в ответ.
— Что священник остается священником навсегда, — ответил Пейтир. — Что истинное призвание никогда не может быть утрачено, иначе оно никогда не было истинным призванием с самого начала. Но если это правда, ваше преосвященство, было ли у меня когда-нибудь это истинное призвание с самого начала?
— Этому учит инквизиция, но, как вы, возможно, заметили, — немного сухо сказал Стейнейр, — в последнее время я обнаружил, что не согласен с управлением инквизиции по нескольким незначительным доктринальным вопросам.
Несмотря на собственную озабоченность и искреннее огорчение Пейтира, тон архиепископа вызвал у него невольный смешок, и Стейнейр улыбнулся. Затем выражение его лица снова стало серьезным.
— Несмотря на весь юмор, сын мой, я считаю, что инквизиция во многом ошибалась. Вы знаете, в чем заключается большинство моих разногласий с великим инквизитором, и вы знаете, что я верю, что мы служим любящему Богу, который желает лучшего для своих детей, а также желает, чтобы эти дети приходили к Нему с радостной любовью, а не со страхом. Я не могу поверить, что это его воля для нас — быть несчастными, или быть раздавленными ногами, или быть загнанными в его объятия плетью.
— Мы с вами иногда расходились во мнениях относительно того, в какой степени свобода воли и свобода выбора, которые, по моему мнению, так важны для здоровых отношений с Богом, могут угрожать запутать и нарушить наше правильное понимание Божьей воли для нас и для всего его мира. Несмотря на это, я ни на минуту не сомневался в том, что вы смотрели на задачу воспитания детей Матери-Церкви с любовью и состраданием, которые истинный родитель привносит в этот долг. Я никогда не видел злонамеренного поступка или капризного решения. Действительно, я видел, как вы терпеливо и спокойно справлялись с идиотами, которые могли бы довести одного из самих архангелов до безумия. И видел непоколебимую манеру, с которой вы твердо отстаивали то, во что верите, никогда не впадая в такое умственное и духовное высокомерие, которое уверено, что любой, кто с ними не согласен, должен быть полностью и однозначно неправ. Это священник, которого я вижу, когда я размышляю о том, есть ли у вас истинное призвание, отец Пейтир, и я прошу вас помнить, что в Писании говорится, что священник остается священником навсегда, и инквизиция истолковала это так, что священник, который теряет свое призвание, на самом деле никогда не был истинным священником. Ищите в Писании сколько хотите, сын мой, но вы никогда не найдете в нем этих слов, этого утверждения.
Он сделал паузу, позволяя тишине снова повиснуть над ними обоими, но Пейтир знал, что архиепископ еще не закончил. Поэтому он сидел и ждал, и через мгновение Стейнейр продолжил.
— Я бедарист. Мой орден знает больше о способах, которыми человеческий разум и человеческий дух могут причинить себе вред, чем большинство из нас хотели бы когда-либо узнать. Нет сомнений в том, что мы можем убедить себя буквально во всем, во что хотим верить, и также нет сомнений в том, что мы можем быть гораздо более безжалостными — гораздо более жестокими — в наказании самих себя, чем когда-либо был бы любой другой разумный человек. Мы можем — и мы будем, сын мой, поверь мне в этом — находить бесчисленные способы сомневаться, подвергать сомнению и обвинять себя в вещах, о которых знаем только мы, в предполагаемых преступлениях, которые, как мы понимаем, когда-либо совершались. Бывают случаи, когда это действительно является формой правосудия, но гораздо чаще речь идет о наказании невиновных. Или, по крайней мере, наказывать наши собственные реальные или воображаемые проступки гораздо строже, чем мы когда-либо наказывали бы кого-либо другого за то же самое преступление.
— Я не собираюсь говорить вам, что это то, что вы делаете. Я мог бы указать на любое количество факторов в вашей жизни, которые могли бы объяснить стресс, беспокойство, возмущение, даже необходимость наказать себя за то, что вы выжили, когда ваш отец, ваш дядя и так много людей, которых вы знали всю свою жизнь, были так жестоко убиты. Я полагаю, что было бы совершенно справедливо утверждать, что всех этих факторов в совокупности было бы достаточно, чтобы заставить любого усомниться в своей вере, и это основа любого истинного призвания, сын мой. Вера... и любовь.
— Но я не верю, что ваша вера поколебалась. — Стейнейр покачал головой, отодвигая свой стул еще дальше назад. — Я не видел никаких признаков этого, и я знаю, что ваша любовь к вашим собратьям — детям Божьим сегодня такая же теплая и жизненная, как и всегда. Тем не менее, даже самые верные и любящие сердца могут не обладать истинным призванием священника. И, несмотря на то, чему, возможно, научило управление инквизиции, должен сказать вам, что я знал людей, у которых, как я считаю, были истинные и горящие призвания, которые потеряли их. Это может случиться, как бы нам ни хотелось, чтобы этого не случилось, и когда это происходит, те, кто потерял их, жестоко наказывают себя за это. В глубине души они верят не в то, что потеряли свое призвание, а в то, что его у них отняли. Что они оказались каким-то образом неадекватными задачам, которые Бог назначил для них, и что из-за этой неадекватности и неудачи Он лишил их той своей искры, которая привлекла их к этому служению в радости любви к Нему.
— Только это так не работает, сын мой.
Стейнейр подвинул свое кресло вперед, широко расставил локти на столе и, сложив руки на груди, наклонился вперед.
— Бог ни от кого не отнимает себя. Единственный способ потерять Бога — уйти от Него. Это абсолютное, центральное, непоколебимое ядро моей собственной веры... и вашей. — Он посмотрел прямо в серые глаза Пейтира. — Иногда мы можем споткнуться, сбиться с пути. Дети часто так делают. Но, как делает всегда любящий родитель, Бог ждет, когда мы это сделаем, зовет нас, чтобы мы могли услышать его голос и снова последовать за ним домой. Тот факт, что священник потерял свое призвание служить священником, не означает, что он потерял свое призвание быть одним из детей Божьих. Если вы решите, что на самом деле вы больше не призваны к священству, я дарую вам временное облегчение ваших обетов, пока вы размышляете о том, что было бы лучше для вас сделать. Я не думаю, что это то, что вам нужно, но, если вы так думаете, вы должны быть лучшим судьей, и я зайду так далеко, чтобы следовать вашему суждению. Однако умоляю вас не предпринимать необратимых шагов до того, как это решение будет принято окончательно. И что бы вы в конце концов ни решили, знайте — вы истинное дитя Божье, и будь вы священником или простым мирянином, у Него еще много задач для вас... как и у меня.
Пейтир сидел очень тихо, и глубоко внутри он почувствовал вспышку обиды, и эта обида коснулось гнева, который был такой неотъемлемой частью его в эти дни. Это было похоже на дыхание мехов, раздувающих огонь, и это пристыдило его... что только усиливало гнев. С его стороны было неразумно так себя чувствовать, и он это знал. Это было так мелочно и по-детски, и он тоже это знал. Но теперь он понял, что на самом деле хотел, чтобы Стейнейр убедил его в том, что он не мог потерять свое призвание. Что, когда в Писании говорилось, что священник остается священником навсегда, это означало, что истинное призвание столь же непреходяще, на чем всегда настаивала инквизиция.
А вместо этого архиепископ дал ему вот это. Он понял, что не получил ничего, кроме правды, сострадания и любви... и отказа обращаться с ним как с ребенком.
Молчание затянулось, а затем Стейнейр снова откинулся на спинку кресла.
— Не знаю, повлияет ли это на то, что вы думаете и чувствуете в этот момент, сын мой, но вы не единственный находящийся сейчас в этой комнате священник, который когда-либо задавался вопросом, было ли у него истинное призвание.
Глаза Пейтира расширились, и Стейнейр криво улыбнулся.
— О, да, было время — до вашего рождения; вы знаете, я уже не так молод, как раньше, — но было время, когда очень молодой младший священник по имени Мейкел Стейнейр задавался вопросом, не совершил ли он ужасную ошибку, приняв свои обеты. События, происходившие в его жизни, были менее катастрофичными, чем то, что вы пережили за последние несколько лет, но они казались достаточно катастрофичными для его целей. И он был зол на Бога. — Их глаза снова встретились, и Пейтир почувствовал, как в его душе что-то дрогнуло. — Злиться на Бога точно так же, как самый любящий из детей может злиться на своего отца или мать, если кажется, что этот отец или мать подвели его. Похоже, он позволил случиться ужасным вещам, когда в этом не было необходимости. Этот молодой младший священник даже не осознавал, что он зол. Он просто думал, что был... сбит с толку. Что мир оказался больше и сложнее, чем он думал. И поскольку его учили, что гневаться на Бога непростительно, он сосредоточил весь этот гнев и направил его на себя в форме сомнений и самоосуждения.
Челюсть Пейтира сжалась, когда он почувствовал в себе отголосок опыта того молодого Мейкела Стейнейра. До этого момента он и подумать не мог, что Стейнейр когда-нибудь мог почувствовать то, что сейчас описывал ему архиепископ. Вера и любовь Мейкела Стейнейра горели ярким, непоколебимым пламенем. Это пламя, эта непоколебимая внутренняя безмятежность были причиной того, что он мог войти во враждебный собор в таком месте, как Корисанда, и обратиться даже к людям, которые были готовы ненавидеть и поносить его как еретика. Не только протяните им руку помощи, но и вдохновите их обратиться к нему в ответ. Это было тем, кем и чем он был. Как мог такой человек, такой священник, когда-либо соприкоснуться с тьмой и коррозией, которые Пейтир чувствовал, разъедая свою собственную душу?
— Что... могу я спросить, что сделал этот молодой младший священник, ваше преосвященство? — спросил он после долгого мучительного молчания и, к своему собственному удивлению, сумел улыбнуться. — Я имею в виду, очевидно, что ему все-таки как-то удалось с этим справиться.
— Действительно, он это сделал. — Стейнейр кивнул. — Но он сделал это не сам. Он обращался к другим. Он поделился своими сомнениями и замешательством и научился распознавать гнев таким, каким он был, и понимать, что именно люди, которых мы любим больше всего — и которые больше всего любят нас, — могут разозлить нас больше всего. Я бы не хотел говорить, — улыбка архиепископа стала чем-то подозрительно похожим на ухмылку, — что он был упрямым молодым человеком, но я полагаю, что некоторые люди, знавшие его тогда, могли прийти к такому ошибочному выводу. Если уж на то пошло, некоторые люди действительно могут подумать, что он все еще немного упрям. Глупо с их стороны, конечно, но люди могут быть такими, не так ли?
— Я, э-э, полагаю, что они могут, ваше преосвященство. Имею в виду, некоторые из них.
