Консерватория:музыка моей души

— Оллема Таллия, — наконец произнес мужчина, разгоняя тишину по углам. — Если бы я не слышал своими ушами совершенно другой вашей игры, я бы, может, и поверил, что это ваш максимум — и то не обязательно. Оллема Таллия, вы либо не стараетесь, либо опасаетесь. И то и другое одинаково недопустимо для оллемы.

Я опустила голову. Мне была прекрасно понятна позиция метра, но и своя была близка: не получалось у меня открыться этому человеку вот так сразу. Не получалось и все. И стыда за это я не испытывала, так же, как и недовольства собой.

— Оллема таллия, я прошу вас постараться, от ваших успехов зависит ваша же стипендия, которая будет начисляться только самым усердным студентам, начиная со второго полугодия. Помнится, вас этот вопрос интересовал.

После этой фразы метр сделал жест, который означал, что на сегодня я свободна. Я встала и, попрощавшись и поблагодарив проректора за урок, вышла из музыкального кабинета.

Настроение медленно скатывалось все ниже и ниже. На всех других занятиях у меня не возникало никаких сложностей, а тут прямо напасть какая-то. Подумать только! Я, оллема, не могу раскрыть душу человеку, сделавшему для меня больше многих других в консерватории. Судя по всему, я жутко неблагодарный человек, раз даже это не помогает.

В таком настроении я шла по направлению к лестнице, ведущей с третьего, учебного, этажа вниз, когда мне навстречу вышел Даррак Кейн. Мы с ним не общались с того самого момента, как истек срок его педагогической практики. Мы обменялись приветственными кивками, и я хотела было продолжить свой путь и размышления о собственной никчемности, когда неожиданно оллам меня остановил словами:

— Что случилось, Таллия?

Услышав ультрамариновые переливы его голоса, я подняла голову и увидела в серебристо-серых глазах искренний интерес. Тот факт, что вопрос был задан не для проформы, как зачастую бывает, и Даррак действительно хотел услышать на него ответ, меня подкупил. Вздохнув, я ответила:

— Ничего страшного. Просто занятия с метром Двейном не приносят ожидаемого им результата, и ему это не нравится.

Молодой человек хмыкнул и замолчал. Пауза затянулась, и я уже подумала, что стоит попрощаться и продолжить путь, а то как-то неловко стоять тут с ним наедине и молчать, когда он неожиданно хитро прищурился и спросил:

— А хочешь поиграть на большом концертном рояле?

Хочу ли я?! Конечно хочу!!! Как вообще можно не хотеть коснуться чуда, коим является этот инструмент?!

Мои глаза заблестели жадным предвкушением, а сама я часто закивала головой. Но на всякий случай, чтобы оллам уж точно все правильно понял, ответила:

— Хочу. Очень-очень хочу!

Даррак улыбнулся краешками губ и развернулся, после чего произнес:

— Тогда пойдем, — и первым начал движение к лестнице.

Я поспешила за ним. Все мысли об успехах и неудачах были вытеснены образами рояля и старыми воспоминаниями звуков, которыми он откликался на прикосновения пальцев исполнителя.

Спустившись на второй этаж и пройдя коридор, мы остановились у двустворчатой запертой двери, ведущей в большой концертный зал консерватории. И только я подумала, что мое желание — это, конечно, хорошо, но кто нам, двум студентам, даст ключ от помещения, как Даррак вытащил его из кармана и привычным движением открыл замок, а потом и саму дверь, приглашая меня войти.

— Даррак, — обратилась я к молодому мужчине. — А откуда у тебя ключ от концертного зала?

— А это так важно? — с ироничной улыбкой поинтересовался он.

— Может, и нет, но мне интересно, — ответила я.

Улыбка стала шире и какой-то умиленной, что ли, после чего он ответил:

— Я личный ученик метра Двейна, и у нас с консерваторией Вилмара Аберга Мироносца друг на друга обоюдные большие планы.

— Ты совершенно не щадишь женское любопытство, — пробурчала я и вошла внутрь.

Зал был точно таким же, каким я его увидела в самый первый раз: огромное пустое помещение, на сцене которого стоял Он — прекрасный большой концертный рояль, блестящий ровным черным лаком, вызывающий неистовое желание прикоснуться и одновременно сильнейшее благоговение.

Я направилась прямо к нему, не замечая рядов кресел и количества ступеней, ведущих на сцену. Перед моим взором был только он, великолепный гордый рояль. Сердце кольнула мысль, что, наверное, мой старый черный лебедь когда-то выглядел так же величественно и прекрасно. Очнулась я, только оказавшись в шаге от великолепного создания инженерно-музыкалной мысли. Пальцы сами собой сжимались и разжимались от желания коснуться и нерешительности.

— Присаживайся, — за моей спиной раздался голос, играющий сине-сапфировыми гранями.

Я вздрогнула, но потом вспомнила, что пришла сюда не одна, и обернулась, чтобы посмотреть на Даррака.

Увидев мой полный внутренней сумятицы взгляд, Даррак улыбнулся и повторил:

— Присаживайся, Таллия. Он не кусается, — а потом хмыкнул и добавил. — И молния за кощунственные прикосновения тебя не поразит, не волнуйся.

К лицу прилила кровь, окрашивая щеки в румянец. Как он мог узнать, о чем я думаю?

— Ты очень выразительно размышляешь, — ответил оллам на незаданный вопрос, а я робко улыбнулась и перенесла все внимание на рояль.

Осторожно, будто она была хрустальной, откинула крышку и полюбовалась на черно-белые клавиши. Красота. Присела на банкетку. Затем провела по ним подрагивающими пальцами — легко, не извлекая звуков, знакомясь.

Пауза. Медленный неслышный вдох. Я опускаю пальцы на клавиши, глубоко вдавливая их в штульраму. Раз, другой, третий. Свожу брови. Пробегаю октавы в легком арпеджио. Закусываю губу. Снова аккорды и тот же результат. Руки соскальзывают. Рояль не отзывается. Звук прекрасен, но какой-то холодной красотой. Он не живой, не искрящийся. Инструмент не... И я признаюсь себе, в чем причина моего недовольства на самом деле: он не ластится к моим пальцам, как к рукам Даррака. Вздыхаю. Я так надеялась на маленькое чудо, что рояль мгновенно примет меня... С чего бы ему это делать? Вот и я понимаю, что не с чего. Я ведь сама не могу вот так просто открыться чужому человеку, так что не мне требовать подобное ни от кого, в том числе и от инструмента.

Внезапно пространство резко сузилось. Даррак Кейн склонился надо мной, его грудь оказалась за моей спиной, а голова — над правым плечом. Он протянул руку к черно-белым клавишам, и я почему-то почувствовала себя почти в объятьях.

— Смотри, — произнес он и начал наигрывать мелодию.

Звук преобразился до не узнаваемости, распускаясь дивным цветком от самых струн, волнующихся под черным поднятым крылом.

— К этому роялю нужно найти верный подход, чтобы он стал подчинятся в нужной мере, — продолжил оллам, наклоняясь еще чуть ниже. — Обрати внимание на запястье, оно должно чуть играть, но совсем немного.

Я перевела взгляд с длинный музыкальных пальцев на кисть, а потом на запястье. Отметив, что у Даррака красивые, несмотря на аристократичность, истинно-мужские руки с широкой ладонью и сильными пальцами, стала смотреть и запоминать движения, которые мне он показывал. Хитростей было не много, но они смягчали воздействие на чувствительный инструмент.

Повернув голову ко мне и посмотрев прямо в глаза, Даррак спросил:

— Все поняла? — словно звезды в темно-синем небе в его голосе проявились слегка хриплые нотки, а серебро глаз как будто притягивало к себе и почему-то не только взгляд.

Я едва заметно кивнула. Даррак улыбнулся одними уголками губ и отстранился.

Мне захотелось шумно набрать полную грудь воздуха — оказалось, что я затаила дыхание, как только пересеклась взглядом с его глазами — но я сдержалась и воздух пропускала медленно, словно по узкой тропинке, так, будто ничего не произошло.

Восстановив ритм дыхания, снова подняла руки над черно-белыми клавишами и попробовала в точности повторить продемонстрированные движения, после чего робко прикоснулась к белым пластинам. Сначала трезвучие, затем переборы... Звук неуловимо изменился. Нет, он не был таким, как у Даррака, но, по крайней мере, в нем зажглась жизнь.

До конца не веря своим ушам пробежалась пальцами по клавишам. Не показалось. Захотелось обнять весь мир или хотя бы присутствующего здесь замечательного оллама, так ненавязчиво и тактично указавшего мне на ошибку. Переполненная радостью и воодушевлением повернулась к нему и улыбнулась, стараясь вложить в эту улыбку всю мою благодарность, весь восторг и признательность.

Молодой мужчина встретил мой взгляд так, будто все это время смотрел только на меня. Серебряная руда глаз волновалась, словно море, приковывая к себе внимание. И не звучи под моими пальцами рояль, подобный этому, я бы замерла, не в силах оторвать взгляда, но живое звучание ласкало мой слух, все больше и больше завладевая вниманием. Против таких звуков устоять было невозможно, и я вернулась к роялю. С ним хотелось поделиться всем, что я когда-либо чувствовала. Но сыграть все одновременно просто невозможно, поэтому пришлось выбрать.

Тональность Солнечный Гелиодор на серебряной нити. Мелодия, олицетворяющая собой солнечный свет. Ния, переложенная на ноты. С этим инструментом я в первую очередь хочу поделиться радостью. Ей не всегда легко делиться с людьми: иногда о неудачах и горе рассказать легче, чем об искренней радости, потому что не каждый сможет разделить ее с тобой, а от этого она тускнеет. Но не рояль. Клавиши отзываются с интересом, будто прислушиваясь, пробуют мелодию на вкус. Я улыбаюсь. Желтый, так похожий на солнечный, свет заполняет пространство, зарождаясь в моей душе, стекая к пальцам и при соприкосновении с клавишами инструмента расходясь сияющими лучами, заполняя собой каждую нишу, каждый уголок. Это мелодия искреннего счастья, когда кажется, что тело слишком тесно для души и хочется взлететь в небо, чтобы утонуть в его прозрачной синеве. Кажется, еще немного — и тело разлетится под напором яркой радости. Вторая, третья, а иногда и четвертая октава дарят легкое, светлое, переливчатое звучание, но и аккомпанемент левой руки, пусть он и гораздо ниже, передает то чувство парения, когда от счастья за спиной вырастают крылья, достаточно сильные, чтобы ноги не касались земли.

Зал с задернутыми шторами наполняется ослепляющим сиянием музыки. Я закрываю глаза, и дальше пальцы, помнящие каждый пассаж, играют сами, оставляя мне возможность купаться в этом царстве света, подставляя ему то одну, то другую щеку. Счастье. Я неистово хочу, чтобы инструмент прочувствовал его вместе со мной, и рассказал тем, кто нас слушает, насколько воздушно, наполняющее меня чувство.

Лучи скользят по моему лицу невесомыми перышками, словно пальцы влюбленного, едва касаясь и оставляя после себя лишь теплый еле уловимый свет. Они гладят мои брови касанием легкого ветерка, спускаются по щекам к губам, чтобы нежно обвести контур безгранично счастливой улыбки, возвращаются к скулам и ускользают, оставляя после себя лишь теплые воспоминания и щемящее чувство легкой светлой тоски.

Мелодия затихает, медленно, постепенно, будто закрывают свои бутоны солнцелюбивые цветы. Свет угасает, но нежно и щадящее, оставляя глаза не ослепленными сумраком помещения, а вполне привыкшими, но немного грустящими по лучащемуся царству неизбывного, неизмеримого счастья, которое можно выразить только музыкой. Мои подрагивающие от напряжения пальцы замирают на утопленных в штульраме клавишах до полного растворения звука в пространстве, до окончательного поглощения его тишиной, в которой слышится только сбивчивое дыхание. Мое и моего слушателя.

Я в удивлении распахнула глаза и посмотрела на Даррака. Его грудь тяжело вздымалась, а глаза горели. Губы подрагивали, силясь сдержать улыбку. Но зачем? Хотя нет. Гораздо важней, почему он так реагирует. Облизав пересохшие за время игры губы, задала интересующий вопрос:

— Даррак, что с тобой?

Молодой человек, в чьих глазах вспыхнуло, и немедленно было затушено чувство, которое за краткостью мгновения я не успела распознать, усмехнулся и ответил:

— Не знаю почему, но с тобой, с твоей игрой мне не помогают никакие блоки.

И я осознала очевидное: я только что исполняла музыку души. И снова в его присутствии мне не пришлось ни привыкать, ни смущаться. Я просто играла, не удерживая ни одного оттенка чувства и ни единой нотки мелодии. Но, если вспомнить, я ведь играла не для него. Я делилась солнечным чувством с роялем. Наверное, оллам опять все понял по моему лицу, потому что произнес:

— Вижу, ты поняла, — я вопросительно посмотрела на него, стараясь не упустить шлейф мысли. — Инструмент — лучший слушатель: он никогда не высмеет, никогда не выкажет презрения. Играй для него. Сделай его проводником своих эмоций. Он ведь для этого и предназначен. Просто не обращай внимания на чье-либо присутствие или отсутствие. Рассказывай обо всем инструменту, он смый благодарный слушатель.

Даррак озвучил ту самую, норовящую ускользнуть от осознания мысль. Я сидела, по-прежнему держа пальцы на клавишах, и не понимала, почему не могла увидеть этого простого решения раньше? Ведь моя музыка всегда была лишь между мной и роялем. Почему что-то должно было измениться теперь?

Я снова взглянула на оллама и, надеясь, что глаза передают всю степень моей благодарности, произнесла:

— Спасибо, Даррак. Спасибо.

Молодой человек, не отрываясь, смотрел на меня. Медленно, он протянул к моему лицу руку, поймал указательным пальцем выбившуюся во время исполнения прядку волос и легким неспешным движением заправил ее за ухо, попутно пройдясь по его контуру ласкающим движением, а после, едва ощутимо погладив скулу, прервал касание, оставив ощущение... теплого солнечного лучика.

Я растерялась, не зная, что думать, а он лишь улыбнулся и произнес:

— Иди, Талли.

Несколько секунд я не шевелилась, не в силах оторвать взгляд от его сейчас таких теплых глаз, но потом послушно убрала руки с клавиш рояля, легко погладив его на прощанье, встала и, ничего больше не говоря, обошла банкетку, чтобы направиться к ступеням. Проходя мимо Даррака, почувствовала острое желание, коснуться его так же, как он меня всего несколько мгновений назад: изучить пальцами его лицо, очертить губы, скулы, брови, узнать каковы на ощупь его волосы... Но, сжав кулаки, я прошла мимо, не останавливаясь, после чего спустилась со сцены и покинула концертный зал. Ни к чему усложнять и так малопонятную ситуацию. Даррак сам сказал, что не может экранироваться от музыки моей души, скорее всего, он был под влиянием чувств моей мелодии. Разум говорил, и я соглашалось с каждой его здравой мыслью, но глупое сердце стучало так часто, будто хотело выбраться из груди и вернуться туда, откуда я, неразумная, сама только что ушла, хоть меня никто и не гнал, кроме собственных чувств, находящихся в небывалом раздрае.

* * *

Дни сменяли друг друга в милозвучной череде. Казалось, сам воздух в консерватории был наполнен музыкой, которой можно было дышать. Открытый Дарраком секрет полностью изменил мое восприятие исполнения собственных мелодий: теперь мне не было столь трудно открываться по той простой причине, что я не пыталась раскрыться перед слушателем, кем бы он ни был, только перед инструментом.