Хвак

— Джога, а почему она белая?

— Я же довольно внятно объяснял тебе, повелитель, вспомни: те белые лоскуты-языки, что сверху вниз струятся, не вытекая на равнину, по склонам этой величественной горы — суть дурацкие вечные снега, которые, в свою очередь, не более чем застывшие частички глупой воды.

— Да как же снега, когда лето?

— Наверху, в горах, заметно холоднее, повелитель. И там на свой лад лето, и там подтаивает, разумеется, особенно в безоблачные дни и в жаркие годы, но снегопады в горах настолько обильны, а летнего тепла настолько меньше, нежели здесь, в долинах, что зимы не успевают вовсе уйти с этих горных склонов, встречают одна другую. Надеюсь, ты сумел вникнуть в мои объяснения, повелитель.

— Да. А почему снега глупые?

— Я такого не говорил, повелитель. Я сказал, что снега дурацкие, а вода глупая.

— Ну, да. А почему они такие? Почему ты так сказал?

— Ой, повелитель... Неутомим ты на вопросы, которые слишком часто бывают как раз под стать снегам и воде... Потому что не люблю я воду, вот и все.

— Дак, я тоже надеюсь, Джога...

— Ооооййй! За что???

— ...очень надеюсь, Джога, что ты устанешь видеть меня дурнее воды! Сейчас вот как прикажу, чтобы у тебя ноги да ухи выросли, а после выдерну все это с корнем!

— Пощади, повелитель! Ой! Ну, в самом деле, ну больно же!.. Я больше не буду!

— Угу, так я и поверил. Но это настоящий снег лежит, без колдовства?

— Настоящий, повелитель. На всех вершинах высоких гор лежит подобное этому колдовство природы, отнюдь не требующее магической добавки ни от демонов, ни даже от... гм...

— От богов! У-ха-ха-ха, Джога! До чего же ты труслив перед ними! Перед богами, перед

этими — дурррацкими!

— Повелитель, я тебя умоляю...

— Так. Облегчаемся, умываемся, завтракаем — и скорееча к горе. А там пообедаем, и посмотрим да пощупаем, что за вечные снега такие...

— Хы-хы-хыыы! Ну, Хвак, ну ты неутомим на шутки! Пообедаем... о-хо-хо-хоооо!

— Чего смеешься-то? Надо мною, что ли, смеешься? Опять ты за свое?

— Никак нет, повелитель! Предвкушая немедленный завтрак, радуюсь загодя скорому обеду! Сомневаться в словах и обещаниях собственного повелителя — нет, это не для верного демона Джоги! Побольше же, побольше ящерок накладывай... и травкой присыпь. Так, чтобы мы с тобою... до самого обеда... не испытывали ни малейших угрызений голода.

Тайга и дорога словно действовали заодно, угадав желание Хвака идти и идти, ни на миг не теряя из виду великую гору, под гордым названием Шапка Бога. Хвак шел и улыбался, он вытягивал вперед короткую жирную шею, вглядывался, даже принюхивался, временами ускорял шаг, но... Вот она — гора, вся на виду, от срезанной, сплошь в снегу, вершины, до пологих серо-буро-зеленых склонов... Но словно заколдовали гору сию: шаг, да шаг, да полный шаг, да десяток полных шагов, да... со счета сбиться — а гора как была в далеком далеке, так и по-прежнему там стоит. И даже не стоит, а впереди Хвака идет, в ту же сторону.

— Слушай, Джога...

— Я весь внимание, о повелитель!

— Ты это... ты проверь насчет дороги... Может, кто ее заколдовал, что она меня на месте крутит? Идешь тут, идешь, а она... Проверь, Джога!

— Как можно даже представить такое, повелитель — имперскую дорогу заколдовывать? Сие хуже чем святотатство, во всяком случае, наказывается куда стремительнее... Да проверил я ее, проверил уже, повелитель! Чуть что — сразу сердится он! Конечно, отчего бы и не погневаться на безответного... Ой!.. Всё, я всё понял, не надо меня!.. Дорога в порядке, повелитель, гора в порядке, просто очень уж велика она размерами и стала видна взору твоему из невероятной дали. Отмахали мы с тобою весьма прилично для пешеходов: полтора десятка долгих полных шагов, не меньше, сиречь с полсотни долгих локтей, или, в переводе на привычные мерки твоей местности — около четырех дюжин долгих локтей!

— А почему она тогда не приблизилась? Гора эта?

— Она приблизилась, повелитель, но не слишком, в сравнении с тем полным расстоянием, что все еще отделяет ее от нас с тобою. Я уже прикинул, повелитель, что продолжая путь с тем же усердием, что и ныне, мы подойдем к подножию... с учетом привалов и ночлегов, разумеется... К закату послезавтрашнего дня, повелитель!

— Ого-го! Ну ничего себе! Вот это так да! А я-то — слышь, Джога — к обеду хотел дойти!

— Да ты что? Вон оно как! И что, повелитель, теперь ты предполагаешь, что не успеем к назначенному тобою сроку, да? Или... если как следует поторопимся, перейдем на рысь, или пустимся в галоп...

— Так — конечно нет! Я уже жрать хочу как наф или цуцырь, солнце давно за полдень перевалило, а она... Можно сказать — там же. Не успеем, ясное дело, хоть стой, хоть беги. Давай лучше о еде думать.

Стали думать — дело привычное: Джога своим демоническим чутьем высмотрел воду и неподалеку от ручья холмик, изрытый множеством подземных ходов, Хвак же, с помощью простой веревочной петли, сумел выудить оттуда ящериц...

— Семь, Джога: полудюжина и одна — это семь. И хватит на обед. Запечем на углях, коли ты не против...

А Джога не был против: истомленный вне человеческих тел многолетним воздержанием, он радовался всему: жарить — хорошо, сварить все семь в котелке — и это не хуже, запечь на углях — хоть весь холм изведем! Лишь бы Хвак не забывал о радостях земных, в угоду непонятным созерцаниям да умствованиям...

— Любо-дорого смотреть на тебя, повелитель, как ты ящерные хрящики очищаешь... А то какие-то отблески, понимаешь, отсветы на склонах... Хотя бы — ящерица, ее можно есть, ею можно более или менее насытиться, водицею запить, а лучше вином... Это я понимаю. А что толку глазеть, как лепесток летит. Он отвял и упал, вот и вся красота. Или, например, жаркий день. Чего бы лучше сейчас лечь и поспать, вон там, в папоротниках, а не сапогами пыль взбивать посреди полуденного пекла? Приляг, приляг, повелитель, а я тем временем отгоню от тебя всякую насекомую шушеру!

— Не, идти надо.

— Кому надо? Вот скажи, Хвак, подумай и скажи — кому надо? Секиру я тебе обещал? Обещал, и мы ее добудем, днем раньше, днем позже... Но по большому счету — ты что, куда-то спешишь? А. повелитель?

— Да навроде нет, куда мне спешить? А все же пойду. Понимаешь... Вот ты про лепесток заговорил... И я сразу же вспомнил...

— О-о-о, бедный я Джога, опять невпопад ляпнул...

— Как раз — это... очень даже впопад. И я тебе говорил, как я пальцы обжег чем-то непонятным, когда думал, что это лепесток...

— Говорил. Оно, кстати, даже мне совершенно незнакомо и странно.

— Вот я и задумался с тех пор: а ну, как найду и пойму? А сиднем сидеть — ничего не найдешь и не поймешь. Эх... лежать-то под кустом слаще, чем по жаре тащиться, тут ты прав, Джога! Хлебушком бы разжиться, а то идем посреди хлебов, а сами травы кусаем, как те коровы!

— И не говори, повелитель...

Как ни упиралась гордая гора, с надменным названием Шапка Бога, а все-таки пошла, пошла по имперской дороге навстречу Хваку, и чем ближе — тем громаднее, тем величественнее она становилась, чтобы всю ее оглядеть, по бокам и до макушки, уже мало взглядом обежать, ощупать — головой вертеть надобно... И опять Хвак не пропустил обе зари, вечернюю и ночную, и опять остался один на один со своим восхищением, ибо Джога бурчал, визжал, хныкал, но не смог, или не захотел вступать с повелителем в спор: какая гора была красивее — закатная или рассветная? После долгих колебаний, Хвак все-таки решил про себя, что рассветная: она это... веселее, что ли... и как бы это... моложе.

Земли шли богатые, урожайные, уж в чем, в чем, а в земледелии Хвак разбирался не хуже, наверное, самих богов: считай, что вся жизнь возле пашни прошла... точно, как вот эти вторые сутки миновали.

— Предыдущая жизнь миновала, повелитель, а нынешняя продолжается.

— Угу, верно. Видишь, уже жнут! В наших-то краях рановато бы, а здесь в самый раз. И то уже не мешкать, а поторапливаться пора, как бы хлеба не вылегли, эвон, тучи-то какие вокруг. И душновато.

— А тебе-то что, если куда-то вылегут какие-то там хлеба? Тебе до них какое дело, повелитель, до этих колосьев и до этих людишек? Давай лучше тот кувшинчик с собою прихватим, пока никто не видит. Я точно чую, что не видят, а, Хвак?

Хвак цыкнул на Джогу, облизал пересохшие губы и со вздохом пошел дальше. Действительно, можно было бы беспрепятственно украсть кувшин, вода в котором не только прохладная, но и наверняка чистая, ибо зачерпнута, небось, не из мутного летнего ручья, а бережно поднята из деревенского колодца... Нет. Хвак очень хорошо понимал, что такое вволю попить в страду, во время короткого крестьянского отдыха, как тут уворуешь? Такая вода в глотку не полезет, совесть потом загрызет... У самой пашни стояла одинокая ольха — приблудилась, видать, из недалекого леса, а в ольховой тени было нечто вроде непокрытого шалашика из четырех воткнутых в землю жердей, скрещенных наверху, а внутри шалашика, на кожаных ремнях, огороженная от мелких напастей нехитрыми деревенскими заклинаниями, качалась люлька с младенцем — Хвак как раз мимо проходил. Младенец заплакал, и молодуха, уронив жнецкий серп, тотчас примчалась на крик. Поздоровались.

— Есть, небось, хочет?

— Ай, да наверное. Не то, так другое... Что? К вечеру как раз до подножия дойдешь. Сам-то откуда? Издалека?

— Ух, издалека, с самого запада. Сапоги, вон, вторые уже обтрепались да разбились, пока шел.

— А-а, понятно... ешь, ешь, ешь, ненаглядная... кушай, пей молочко... А императора не видел, случаем? Не встречал, там, у вас?

— Нет.

— И нам не довелось. Дай ему боги всяческого здоровья. А тебе доброго пути.

— Благодарствую. И вам тут хорошего урожая...

Раскланялись друг с другом по-деревенски и разошлись, всяк по своим нуждам. Хвак вспомнил здоровенную молодухину грудь, что мелькнула перед ним только что... эх... вздохнул тяжко-претяжко .

— Послушай, Хвак... А, Хвак?

— Чего тебе?

— Что за совесть такая? Ты, бывает, ссылаешься на нее, что, мол, покусает, жрать будет?

— Грызть.

— Ну, грызть. Где она у тебя? Я, кажется все тут ощупал тщательнейшим образом, все до последней мыслиночки твоей обследовал — нет ничего. Разве что... она... в этом странном темном уголку прячется, куда мне доступа нет? Пусти меня туда посмотреть, а, повелитель? Очень уж мне любопытно стало — что там такое прячется, и если совесть — то какая она, что ты ее так боишься? Может, я ее того... Я все-таки очень могущественный демон, выше меня только боги! Порадею за своего повелителя, выйду на битву без робости!

Хвак призадумался, и, как это с ним часто бывало во время усиленных размышлений, даже остановился.

— Н-не знаю, Джога. Я не понимаю, о чем ты говоришь, о каком уголку. Совесть — да, есть, она в каждом человеке сидит, у каждого своя. А кто ежели совесть потерял, про такого и говорят люди: бессовестный. Наверное, хуже нет того — бессовестным оказаться. Живут некоторые, но это — люди считают — пустая, подлая жизнь. Смотри, что хочешь, Джога, я ничего не скрываю, и про совесть сам тебе первый сказал. Я не понимаю — чего ты там не видишь?

— Того и не вижу, повелитель. Есть в тебе нечто... запретный кусочек твоих... твоих... может, воспоминаний? Мне туда не пробиться. Похоже, запрет наложен кем-то очень уж могущественным... Как-то это связано с синеглазыми ящерицами и стрекозами, которых ты иногда видишь.

Хвак свернул в сторону от дороги, недалеко, до первого широкого пня, сел и задумался. Синеглазые существа предвещали ему опасности, синие глаза казались ему знакомы...

— Не знаю, что и сказать, Джога. Чую, что есть какая-то правда в твоих словах, чую, а выразить не могу. Зато знаю две вещи... три вещи: мы, можно считать, у подножия, как раз к вечеру и подошли, это первое. А второе — дождь скоро будет, вот-вот... да уже начинается... А третье — в той пещерке кто-то притаился, из нечисти. Это я уже научился чуять!

— Ты просто заклинание пробормотал, которому я тебя научил, вот и почуял. Обыкновенный наф там прячется. Уже не прячется, хы-хы-хы, уже побежал.

— А зачем ты вылез пугать, разве я тебе разрешал, Джога? Может, я сам его хотел прогнать?

— Чем прогнать, повелитель, голыми руками? Твоя секира на него не подействует. При том, что я на него не нападал, а только выглянул. О тебе же заботился, повелитель. Ты так и собираешься всю ночь стоять на дожде? Ладно, я больше не буду, но, может, хватит нам мокнуть?

Пещера была невелика, но сыра и весьма вонюча, ибо накопился в ней всякий пахучий сор: червивые останки съеденных животных, гниющие травы, нафье дерьмо, поэтому Хвак, прежде чем расположиться на отдых, вынужден был осветить лучиной пещеру и почистить ее: где-то он свежевыученными заклинаниями управился, а большую часть вручную убрал. Костер расположил не там, где Джога хотел, а поближе к расщелине, ибо туда природная тяга шла и весь дым быстрее и надежнее улетучивался. Но зато греться было не так удобно.

— Ну, а что тебе дым? Давай, я сделаю так, чтобы ты не кашлял и глаза не слезились? Да и вообще: давай я пустой огонь разведу, прямо в воздухе, безо всякого дыма? Повели мне, повелитель? Будет всю ночь ровно гореть, светить, обогревать?

— Нет. Я чую в этом подвох, Джога. Но не твой, ты на это мое чутье не обижайся, Джога, не твой подвох, ты не думай, что я на тебя подумал.

— Как ты говоришь, повелитель: 'чего?' Ни нафа не понял из твоих нехитрых сбивчивых слов. Я принес присягу верности, повелитель, и не может быть отныне в моих деяниях подвоха, угрожающего твоему благополучию и здоровью! Я внятно объяснил?

— Так это... да, я и не спорю, я же так и сказал. А только... Я сам хочу все делать, а если ты за меня все делать начнешь, то и жить, вроде, тоже ты будешь, а не я.

— Ну, так и отлично, повелитель, я совершенно не против от этого! Я тебе покажу красивую, разумно и роскошно устроенную жизнь, тупым смертным и не снилось подобное! Будешь пить и жрать на золоте круглый год, днем и ночью, весь свой век, с небольшими перерывами на сон и женщин!

— Потому и нет, что я такого не хочу. Дескать, мол... вроде имеется, а не добыто... нет, даром не хочу. Объясни лучше, как заклинанием мокрое высушить, дров-то я вон сколько натаскал, да коряга не портки, руками не выжмешь...

Джога продиктовал Хваку заклинание и в который уже раз удивился своей демонической сутью, тому, как этот смертный очень быстро все схватывает: раз-другой повторил вслух заклинание — и уже его знает. Эх, вот если бы он еще был бессмертным, и если бы еще силы набрал...

— Постой, Джога, это кто так помечтал — ты, или я?

— Насчет чего, повелитель? Насчет странной быстроты неотесанного ума, или насчет бессмертия, замешанного на беспредельной силе?

— П-р-р... хр-рш...

— Вот, как всегда, на самом любопытном месте разговора! Что ж, спи, повелитель, спокойной ночи. Дровишек ты так и не подбросил, как намеревался, но, авось не замерзнем.

Всю ночь шел ливень и утром не перестал. Каменный настил в пещере оказался выложен природою весьма удобным для путника образом: небольшой наклон к выходу из пещеры не позволял дождевым ручьям и лужам проникать снаружи внутрь, та же, что просачивалась сверху сквозь невидимые щели, сбегала со стен сразу в извилистый каменный желобок, проточенный в прочнейшем камне временем и предыдущими дождями, тысячами тысяч дождей. Ливень, наконец, устал и превратился в обыкновенный моросящий дождь, Хвак потянул ноздрями — грозою не пахнет, однако и конца-края пасмури не чуется. Свет в самодельном очаге давно угас, но угли все еще жили в глубине золы, так что возродить огонь труда не составило. Воды вокруг хоть залейся, припасов хватит на один завтрак — очень хорошо!