Урсула Ле Гуин "Четыре пути к прощению"

Воцарилось молчание.

— Мужчины из городов не понимают наших женщин, — сказал избранный. — Наши женщины не хотят свободы мужчины. Это не для них. Женщина крепко прижимает к себе своего ребенка. Это благородный поступок для нее. Именно так Владыка Камье создал женщину, и Милосердная Туал является ее примером. В других местах все может быть по-другому. Может быть, есть другой тип женщин, которые не заботятся о своих детях. Это может быть. Вот оно, как я уже сказал.

Хавжива кивнул, глубоким, одиночным кивком, которому он научился у йеовитов, почти поклоном. — Это так, — сказал он.

Избранный выглядел довольным.

— Я видел фотографию, — продолжал Хавжива.

Избранный был бесстрастен; он мог знать это слово, а мог и не знать. — Линии и цвета, созданные с использованием земли на земле, могут содержать в себе знания. Все знания местные, вся истина пристрастна, — сказал Хавжива с непринужденным разговорным достоинством, которое, как он знал, было подражанием его матери, Наследнице Солнца, разговаривающей с иностранными купцами. — Никакая правда не может сделать другую правду неправдивой. Всякое знание — это часть целостного знания. Истинная линия, истинный цвет. Как только вы увидите картину в целом, вы уже не сможете вернуться к восприятию части как целого.

Избранный стоял, как серый камень. Через некоторое время он сказал: — Если мы начнем жить так, как они живут в городах, все, что мы знаем, будет потеряно. — За его догматичным тоном скрывались страх и скорбь.

— Избранный, — сказал Хавжива, — ты говоришь правду. Многое будет потеряно. Я знаю это. Меньшее знание должно быть отдано, чтобы получить большее. И не только один раз.

— Мужчины этого племени не будут отрицать нашу правду, — сказал избранный. Его невидящий, немигающий центральный глаз был устремлен на солнце, висевшее в желтой пылевой дымке над бескрайними полями, хотя его собственные темные глаза смотрели вниз, на землю.

Его гость перевел взгляд с этого чужого лица на яростное, белое, маленькое солнце, которое все еще сияло низко над чужой землей. — Я уверен в этом, — сказал он.

Когда ему было пятьдесят пять, стабил Йехедархед Хавжива вернулся в Йотеббер с визитом. Он не был там уже давно. Его работа в качестве советника Экумены в Министерстве социальной справедливости Йеове удерживала его на севере с частыми поездками в другое полушарие. Он много лет жил в Старой столице со своей партнершей, но часто посещал Новую столицу по просьбам нового посла, который хотел воспользоваться его опытом. У его партнерши — они прожили вместе восемнадцать лет, но на Йеове не было брака — была книга, которую она пыталась закончить, и призналась, что пару недель хотела бы побыть в квартире одна, пока будет писать. — Соверши ту поездку на юг, о которой ты все время мечтаешь, — сказала она. — Я прилечу, как только закончу.

Я не скажу никаким чертовым политикам, где ты находишься. Исчезни! Вперед, вперед, вперед!

Он уехал. Ему никогда не нравилось летать, хотя ему часто приходилось этим заниматься, и поэтому он совершил долгое путешествие на поезде. Это были хорошие, быстрые поезда, ужасно переполненные, люди на каждой станции толпились, спешили и выкрикивали свою плату кондукторам, хотя и не пытались кататься по крышам вагонов, во всяком случае, не на скорости 130 км/ч. У него было отдельное купе в попутном вагоне до Йотеббер-Сити. Он проводил долгие часы в тишине, наблюдая за проносящимся мимо пейзажем, проектами по рекультивации, старыми пустошами, молодыми лесами, кишащими городами, милями лачуг, хижин, коттеджей, жилых домов и многоквартирных зданий, раскинувшихся комплексами в стиле Верела с соединенными домами, огородами и мастерскими, фабриками, огромными новыми заводами; и вдруг снова сельская местность, каналы и ирригационные пруды, отражающие цвета вечернего неба, босоногий ребенок, идущий с большим белым быком мимо затененного поля пшеницы. Ночи были короткими, темными, убаюкивающими сладостью сна.

На третий день после полудня он сошел с поезда на городском вокзале Йотеббер-Сити. Никакой толпы. Никаких вождей — никаких телохранителей. Он шел по жарким, знакомым улицам, мимо рынка, через городской парк. Немного бравады, вот так. Банды, грабители все еще были поблизости, и он держал ухо востро, а шел только по главным дорожкам. Проходя мимо старого храма Туал, он положил к ногам Матери упавший с куста в парке белый цветок, который подобрал по пути. Она улыбалась, скосив глаза на свой отсутствующий нос. Он направился к большому, хаотично расположенному новому комплексу, где жила Йерон.

Ей было семьдесят четыре, и она недавно уволилась из больницы, где преподавала, практиковала и была администратором в течение последних пятнадцати лет. Она мало чем отличалась от той женщины, которую он впервые увидел сидящей у его постели, только казалась меньше ростом. У нее совсем не стало волос, и на голове была повязана блестящая косынка. Они крепко обнялись и поцеловались, и она гладила его и похлопывала по плечу, неудержимо улыбаясь. Они никогда не занимались любовью, но между ними всегда было желание, тяга друг к другу, огромное утешение в прикосновениях. — Посмотри на это, посмотри на эту седину, — воскликнула она, гладя его по волосам, — Как красиво! Заходи и выпей бокал вина со мной, как поживает твоя Араха? Когда она приедет? Ты шел прямо через весь город с этой сумкой? Ты все еще сумасшедший!

Он вручил ей подарок, который привез с собой, — трактат о некоторых болезнях Верела-Йеове, написанный командой медицинских исследователей Экумены, и она с жадностью схватила его. Некоторое время она разговаривала только между погружениями в оглавление и главу о берлоте. Она разлила бледно-оранжевое вино. Они выпили по второму бокалу. — Ты прекрасно выглядишь, Хавжива, — сказала она, откладывая книгу и пристально глядя на него. Ее глаза выцвели до непрозрачной голубоватой темноты. — То, что ты святой, тебе подходит.

— Все не так уж плохо, Йерон.

— Значит, герой. Ты не можешь отрицать, что ты герой.

— Нет, — сказал он со смехом. — Зная, что такое герой, я не стану этого отрицать.

— Где бы мы были без тебя?

— Как раз там, где мы сейчас находимся... — вздохнул он. — Иногда мне кажется, что мы теряем то немногое, что когда-либо выиграли. Этот Туалбеда из провинции Детейк, не стоит его недооценивать, Йерон. Его речи — чистое женоненавистничество и антииммигрантские предрассудки, и люди это воспринимают...

Она сделала жест, который полностью отметал демагога. — Этому нет конца, — сказала она. — Но я знала, кем ты станешь для нас. Сразу. Даже когда я услышала твое имя. Я знала.

— Знаешь, ты не оставила мне особого выбора.

— Ба. Ты сделал выбор, чувак.

— Да, — сказал он. Он смаковал вино. — Я так и сделал.

Через некоторое время он сказал: — Не у многих людей был такой выбор, как у меня. Как жить, с кем жить, какую работу выполнять. Иногда мне кажется, что я мог выбирать, потому что вырос там, где все решения принимались за меня.

— Итак, ты взбунтовался, пошел своим путем, — сказала она, кивая.

Он улыбнулся. — Я не бунтарь.

— Ба! — повторила она. — Не бунтарь? Ты всегда был в гуще событий, в сердце нашего движения?

— О да, — сказал он. — Но не как бунтарь — это должен был быть твой дух. Моей работой было принятие, поддержание духа принятия. Это то, чему я научился, когда рос. Принять. Не для того, чтобы изменить мир. Только для того, чтобы изменить душу. Чтобы это могло быть в мире. Быть справедливым в этом мире.

Она слушала, но выглядела неубежденной. — Звучит как образ жизни женщины, — сказала она. — Мужчины обычно хотят изменить что-то в соответствии со своими предпочтениями.

— Не люди моего народа, — сказал он.

Она налила им по третьему бокалу вина. — Расскажи мне о своем народе. Я всегда боялась спрашивать. Хейниты такие древние! Так выучились! Они знают так много истории, так много миров! Мы здесь, с нашими тремя сотнями лет страданий, убийств и невежества — вы не представляете, какими ничтожными вы заставляете нас чувствовать себя.

— Думаю, что понимаю, — сказал Хавжива. Через некоторое время он сказал: — Я родился в городе под названием Стсе.

Он рассказал ей о пуэбло, о людях Другого Неба, о своем отце, который был его дядей, о матери, Наследнице Солнца, об обрядах, праздниках, повседневных богах, редких богах; он рассказал ей об изменении бытия; он рассказал ей о визите историка и о том, как он снова изменился, отправившись в Катхад.

— Все эти правила! — сказала Йерон. — Так сложно и не нужно. Как и наши племена. Неудивительно, что ты сбежал.

— Все, что я сделал, это пошел в команду в Катхаде, чему я не научился бы в Стсе, — сказал он, улыбаясь. — Каковы правила? Способы нуждаться друг в друге. Экология человека.

Что мы здесь делали все эти годы, как не пытались найти хороший набор правил — образец, который имеет смысл? — Он встал, расправил плечи и сказал: — Я пьян. Пойдем прогуляемся со мной.

Они вышли в залитый солнцем сад комплекса и медленно пошли по дорожкам между огородами и цветочными клумбами. Йерон кивнула пропалывавшим и мотыжившим землю людям, которые подняли глаза и поприветствовали ее по имени. Она крепко, с гордостью держала Хавживу за руку. Он приноравливался к ее шагам.

— Когда приходится сидеть неподвижно, хочется летать, — сказал он, глядя на ее бледную, узловатую, нежную руку, лежащую на его предплечье. — Если тебе приходится летать, ты хочешь сидеть неподвижно. Я учился сидя, дома. Я учился летать вместе с историками. Но я все равно не мог удержать равновесие.

— Потом ты пришел сюда, — сказала она.

— Потом я пришел сюда.

— И научился?

— Как ходить, — сказал он. — Как общаться со своим народом.

ОСВОБОЖДЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ

1. Шомеке

Близкий друг попросил записать историю моей жизни, считая, что она может представить интерес для людей других миров и времен. Я обыкновенная женщина, но мне довелось жить в годы великих перемен, и я всем существом поняла, в чем суть рабства и смысл свободы.

Вплоть до зрелых лет я не умела читать и писать и посему прошу простить ошибки, которые сделаю в своем повествовании.

Я родилась рабыней на планете Верел. Ребенком я носила имя Шомеке Радоссе Ракам. Что значило "собственность семьи Шомеке, внучка Доссе, внучка Камье". Род Шомеке владел угодьями на восточном побережье Вое Део. Доссе была моей бабушкой. Камье — всемогущим Владыкой.

В имущество Шомеке входило больше четырехсот особей; большей частью они возделывали поля геде, пасли коров на пастбищах сладкой травы, работали на мельницах и обслугой в Доме. Род Шомеке был прославлен в истории. Наш хозяин считался заметной политической фигурой и часто пропадал в столице.

Активы или "имущество" получали имена по бабушке, потому что именно она растила детей. Мать работала весь день, а отцов не существовало. Женщины всегда зачинали детей не только от одного мужчины. Если даже тот знал, что ребенок от него, это его не заботило. В любой момент его могли продать или обменять. Молодые мужчины редко оставались в поместье надолго. Если они представляли собой какую-то ценность, их сбывали в другие усадьбы или продавали на фабрики. А если от них не было никакого толка, им оставалось работать до самой смерти.

Женщин продавали нечасто. Молодых держали для работы и размножения, пожилые растили детей и содержали поселение в порядке. В некоторых поместьях женщины рожали каждый год вплоть до смерти, но в нашем большинство имели всего по два или три ребенка. Шомеке ценили женщин лишь как рабочую силу. И не хотели, чтобы мужчины вечно болтались вокруг них. Бабушки одобряли такое положение дел и бдительно оберегали молодых женщин.

Я упоминаю мужчин, женщин, детей, но надо сказать, что нас не называли ни мужчинами, ни женщинами, ни детьми. Только наши владельцы имели право так именовать себя. Мы, активы, мужчины и женщины, были рабами и рабынями, а дети — щенками. И я стану пользоваться этими словами, хотя вот уже много лет в этом благословенном мире не слышала и не употребляла их. Частью поселения, что примыкала к воротам и где жили рабы мужского пола, управляли надсмотрщики-боссы, мужчины, некоторые из них были родственниками Шомеке, а остальные — наемными. Внутри поселения обитали дети и женщины. За ними надзирали двое "резаных", кастратов из рабов, которых тоже называли боссами, но на самом деле правили тут бабушки. Без их соизволения в поселении ничего не происходило.

Если бабушки говорили, что тот или иной актив слишком слаб, чтобы работать, боссы позволяли тому оставаться дома. Порой бабушки могли спасти раба от продажи, случалось, оберегали какую-нибудь девушку, чтобы та не зачала от нескольких мужчин, или давали предохранительные средства хрупкой девчонке. Все в поселении подчинялись совету бабушек. Но если какая-то из них позволяла себе слишком много, боссы могли засечь ее, или ослепить, или отрубить ей руки. Когда я была маленькой, в поселении жила старуха, которую мы называли прабабушка — у нее вместо глаз зияли дыры и не было языка. Я думала, что такой она стала с годами. И боялась, что у моей бабушки Доссе язык тоже усохнет во рту. Как-то раз я сказала ей об этом.

— Нет, — ответила она. — Он не станет короче, потому что я не позволяла ему быть слишком длинным.

В этом поселении я и жила. Тут мать произвела меня на свет, и ей было позволено три месяца нянчить меня; затем меня отняли от груди и стали вскармливать коровьим молоком, а моя мать вернулась в Дом. Ее звали Шомеке Райова Йова. Она была светлокожей, как и большинство остального "имущества", но очень красивой, с хрупкими запястьями и лодыжками и тонкими чертами лица. Моя бабушка тоже была светлой, но я отличалась смуглостью и была темнее всех в поселении.

Мать приходила навещать меня, и "резаные" позволяли ей проходить через воротца. Как-то она застала меня, когда я растирала по телу серую пыль. Когда она стала бранить меня, я объяснила, что хочу выглядеть как все остальные.

— Послушай, Ракам, — сказала она мне, — они люди пыли и праха. И им никогда не подняться из него. Тебе же суждено нечто лучшее. Ты будешь красавицей. Как ты думаешь, почему ты такая черная?

Я не понимала, что она имела в виду.

— Когда-нибудь я расскажу тебе, кто твой отец, — сказала она, словно обещала преподнести дар.

Я знала, что принадлежащий Шомеке жеребец, дорогое и ценное животное, покрывал кобыл в других поместьях. Но понятия не имела, что отцом может быть и человек.

Тем же вечером я гордо сказала бабушке:

— Я красивая, потому что моим отцом был черный жеребец! — Доссе дала мне такую оплеуху, что я полетела на пол и заплакала.

— Никогда не говори о своем отце! — сказала она.

Я знала, что между матерью и бабушкой состоялся гневный разговор, но лишь много времени спустя догадалась, что явилось его причиной. И даже сейчас не уверена, поняла ли я все, что существовало между ними.

Мы, стаи щенят, носились по поселению. И ровно ничего не знали о том мире, что лежал за его стенами. Вся наша вселенная состояла из хижин женщин-рабынь и "длинных домов"-бараков, в которых обитали мужчины, из огородика при кухне и голой площадки, почва на которой была утрамбована нашими босыми пятками. Я считала, нам никогда не покинуть этих высоких стен.