Искандер против Унылого Мира.

Искандер заорал и тут же был вынужден прожевать и проглотить три пончика за раз, ловко влетевших ему в рот, чтобы просто иметь возможность дышать. Демон же пребывал на вершине блаженства. Несомненно, он был самым счастливым меарским демоном за последние три тысячи лет. И потому итак куцый его умишко заклинил полностью. Забылось все. Демон не помнил, кем он был, как его звали, какие цели он преследовал. Ему было достаточно того, что у него был рот, чтобы есть им пончики. И пончики, чтобы есть их ртом. Остальное не имело никакого значения. Одно радовало. Демон выпустил молодого зельевара из лап. Ибо ему требовались свободные конечности. Коими он, орудуя на манер весел, загребал в пасть все новые порции отвратительного меаркского лакомства.

Искандер, сжав зубы, глаза и прочие физиологические отверстия могущие быть сжатыми, с бешенством голодного крота рыл тоннель на поверхность. Пудра, жир, глазурь, ягодная начинка, еловое варенье, жир, кусочки шоколада, огуречный джем, свекольное повидло, жир, карамель, обсыпка из засахаренной редиски и жир. Искандер вяз в этой смеси. Обладай он чуть большим весом и самый чуток крупным сложением, и молодому магу не оставалось бы ничего кроме как спятить и позже погибнуть, завязнув в пончиковой куче. Но Искандер был тощим и жилистым. Внешне смахивающий на жилистый скелет, обтянутый нездоровой коричневой кожей, он оказался идеально приспособлен для того, чтобы пробивать собственным телом в мягкой пончиковой массе шурфы и тоннели. 'Вот оно оказывается какое— мое призвание'— думал Искандер, удивительно, даже для самого себя, быстро выбравшись из пончиков и осмотрев оставшийся позади лаз. Двенадцатиметровую нору, в глубине которой нечто темное и безумно довольное занималось поистине демоническим чревоугодием.

А теперь осталось только найти в этой куче мешки с ингредиентами. Искандер, скатившись с пончикового кургана, обозрел все семь новообразовавшихся холма. И сделался взгляд его печален, как у великого героя древности Наклоняна, три дня и три ночи бившегося с монстром Зеваргалом, чтобы к рассвету четвертого узнать, что убитый таки монстр и вовсе не Зеваргал даже, а блоха спросонья выпавшая у того из подмышки.

Семь холмов возвышались над человеком. Опа!— воспарил гневный крик человека над холмами и рванувшись в тусклое багрово-сиреневое небо затерялся в холодной безбрежной высоте.

Бетхад лежал на камнях. Было до жути неудобно. Острые углы врезались в бока, в шерстку набивались крохотные осколки и пыль. Но Бетхад терпел. Ибо знал, что это особо долго не продлится. Он умирал. Умирал красиво. Лежа на спине, вытянувшись во весь немалый рост, раскинув лапы, свернув хвост колечком и нагло вперив буркала глаз в усталое от нескромных взглядов небо. Но небесам было все равно что произойдет с несчастным кошачьим демоном. Израненным по собственной глупости настолько, насколько он не был покалечен даже после достославной драки со своим родным братом. Демон умирал. И будучи существом четко различающим такую тонкую материю как жизненная сила, видел собственными глазами как из его израненного тела сочится и вытекает на песок и черепицы сама жизнь. Благо запас у Бетхада был основательный. Годы проведенные в подвале искандеровой башни позволили ему собрать немалый резерв. Каждое убийство совершенное демоном позволяло ему отщипнуть кусочек от силы убитого врага и запрятать его в собственном теле. Много достойных противников случилось у Бетхада за это время. Кошачий демон прикрыв глаза с приятной грустью вспоминал их.

Мыши обычные, очень слабые, редкие и потому несчастные. И мыши необычные, обладающие всякими интересными способностями вроде стальной шерсти, паучьих способностей или лучей смерти испускаемых из глаз. И конечно же, мыши разумные, в образе рыцарей облаченных в крохотные доспехи, с мечами-булавками и арбалетами, заряженными ядовитыми иголками и в образе магов, одетых в мантии, с волшебными жезлами наперевес и колдовскими книжками в заплечных сумках.

Также в качестве оппонентов молодого, неопытного еще кошачьего демона часто выступали крысы. Всякие разные, видоизменившиеся при помощи светящихся зельеварских отходов, вооруженные и владеющие экзотическими боевыми искусствами. И даже имеющие своих собственных воспитанников: огромных злобных вооруженных черепах. По непонятным вселенским причинам— всегда четверых. И по тем же причинам, просто обожающих тонкие лепешки посыпанные мелко нарезанным сыром, колбасой и огурцами.

Всякого рода недоваренные или наоборот переваренные гомункулы; сумасшедшие уродцы отверженные самой Бездной и нашедшие приют в нечистотах; отвратительнейшие твари зародившиеся в самых зловонных отстойниках канализации и в корзинах со старыми носками. Недоделанные големы; доделанные 'тяп-ляп' големы; големы, в головы которых вместо Оживляющих Слов, были случайно положены рекламные брошюры или сборники ста двадцати рецептов народной Зак-Закской кухни; ожившие статуи; остатуившиеся живчики; маги сотворившие неудачное заклинание; жертвы магов сотворивших удачное заклинание; зельевары случайно хлебнувшие не из той пробирки, а также их клиенты.

И конечно же демоны. Демоны-враги и демоны-друзья. И демон-брат.

Бетхад помнил каждого из них. Капелька сожранной Силы крепко-накрепко помнила своего настоящего хозяина и не давала забывать об этом хозяину новому. И теперь с мерзким бесшумным хихиканьем эти капельки, более не сдерживаемые Зеленой Желчью, вытекали из израненной туши кошачьего демона. На остающихся в теле каплях Силы можно было протянуть еще полчасика. Собственных жизненных силы в Бетхаде не оставалось и на пару минут. Так что демон точно знал время своей смерти. Ровно тридцать одна минута и яростный, мятежный, ибо пролетарий убивший аристократа никем иным кроме мятежника быть не может, дух покинет избитый телесный сосуд, чтобы с жутким завыванием раствориться в пустом затхлом воздухе мертвой пустыни. Почему жутким? Уж больно уныл был этот мир. Даже для бесплотного духа.

Интересно, как там хозяин справляется, лениво подумал Бетхад. И ни на что особо не надеясь, слабо шевельнул оставшимися обрывками усов, чтобы уловить шевеленья Искандера.

И вздрогнул всем телом. Видение, представшее перед налившимися кровью буркалами кошачьего демона, было до того ярким и насыщенным, наполненным ярости, воли и жизненных и магических сил, что тело Бетхада свело судорогой. Да так, что он скатился со своего величественного смертного постамента и ткнулся мордой в пыльные черепицы. Но Бетхад не обратил на это ни капельки внимания. Он являл собой в тот момент яростный безмолвный монолог-речь. Пафосный, но в то же время единственно верный и идеально подходящий к назревшей ситуации.

Хозяин творит Чудо! Настоящее Чудо! Не Волшбу! Не Зелье! А самое обыкновенное Чудо! Я должен там присутствовать! Даже если сдохну по пути, то мое бездушное тело должно дойти дотуда! Я должен, обязан быть рядом, когда творится такое! Я должен быть рядом с Чудом! Я должен быть рядом с хозяином... Нет! Не хозяином! Другом! Я должен быть рядом с Другом! И Искандеру тоже нужен Друг! Чтобы сотворить то, что он задумал! Создать Чудо! Я Иду! И я Дойду!

И в который раз за короткий промежуток времени унылая пустыня стала свидетельницей поистине героического свершения. С черепиц запачканных черной демонической кровью, подвывая и шатаясь поднялся и неуверенно встал на лапы шестиногий кот. Громко хрустнули обломки так и не сросшихся костей. Смачно лопнул внутри какой-то маловажный орган, проткнутый осколком ребра. Кошачий демон, икнув, выплюнул густую кровавую слюну и сделал крохотный шажок. На этот раз послышался треск. Целая канонада крошащихся суставов и перемалывающихся косточек. Но Бетхад сдюжил. Бешеная волна оглушающей боли прокатилась через все его тело и попыталась вырваться с криком из глотки. Но Бетхад не мог ее выпустить просто так. Боль унесла бы с собой жизненные силы, которых и так оставалось меньше чем в парализованной мышке. Шквал боли откатился прочь от крепко сжатых челюстей и со злобой вгрызся в демонически-кошачьи потроха.

Но Бетхад почти не обратил на это внимание. Он делал второй шаг. А потом третий. Четвертый. Десятый. Сороковой. Сотый. Боль нарастала в теле кошачьего демона если не в 'героментрикческой пронгрексии', то явно по каким-то иным скверным математическим формулам. Было проще лечь, улыбнуться блаженно и позволить таки смерти забрать измученную душу прочь из разрушенного тела, лишь бы более не чувствовать как каждая клеточка твоего тела горит огнем и к тому же жадно режет соседку тупым зубастым кинжалом. Но Бетхад не мог себе позволить пропустить Чудо.

И потому через сотню шажков перешел на легкий бег. Естественно, боль, угнездившаяся внутри, была только рада такому его поведению. Потому как тут же взросла и будь она более материальной, чем просто ощущения испытываемые живым существом, то оказалась бы мерзким розоватым слизняком размером с небольшой городок с пятитысячным населением.

Но когда Бетхад перешел с легкого бега на стремительный забег, боль уже превышающая размерами целый горный массив слегка обеспокоилась. Потому как по замыслу, не только боли, но и всего Сущего Порядка Вещей, наглому шестилапому котяре следовало уже быть дохлым настолько, насколько это не удавалось никому вот уже более двадцати тысяч лет. 'Какого клята здесь происходит?'-удивленно могла бы вопросить боль, если она имела хотя бы малейшую возможность хоть что-то у кого-то спрашивать. Но она такой возможности не имела. И потому никто не отвлекал кошачьего демона от его занятия. Бетхад бежал все быстрее и быстрее. Быстрее и быстрее. Бежал как никогда в жизни.

В воздухе носились невидимые, но ясно ощутимые частички Чуда. Чуда еще не свершенного, но уже начавшего исполняться. Как запах вкусного, но недоваренного супа. Который скоро-скоро вскипит пенкой, забурлит игриво, исторгая влажный сытный пар, и уже можно будет разливать его по тарелкам и начать насыщаться. Но в отличии от супа, пусть даже и очень вкусного, Чудо давало возможность оказаться не только сытым. Чудо давало саму Возможность. Возможность всем и каждому сделать то, что сделать невозможно.

Возможность безногому детине, тридцать три года гревшему спиной кирпичи печки-кровати, встать и вооружившись тяжеленной палицей, стать величайшим воином. Или обычной домохозяйке, кое-как сводящей концы с концами и постоянно думающей о суициде, стать великолепной писательницей и заработать на этом целое состояние. Или же никчемной девице бестолково умереть в своем собственном— банальном мире и очнуться в ином— фэнтезийном, в виде прекрасноликой эльфийки обладающей могущественным волшебством и окруженной гаремом смазливых юношей.

Но чудо пока не особо спешило свершаться. Искандер, главное действующее лицо в его исполнении, медлил. Что еще более накаляло обстановку. Потому как в черепичной пустыне все больше и больше существ начинали Ожидать Чуда. Желая его скорейшего свершения по собственному сценарию. И надо ли говорить, что каждый в унылой черепичной пустыне желал разное и полезное, но только для самого себя и близких.

Приключенец Гелдин как самый настоящий боевой-извращенец вожделел продолжения схватки настолько, насколько только хватит сил собственных и его демонической руки. Пока еще бьется глупое и отважное сердце. Пока клокочет в селезенке желчь ярости. Пока воинственно колышется печень. Пока хрипят горящие легкие, жадно пожирая воздух. Пока бурлит раскаленный мозг, выделяя адреналин. Пока трещат и тянутся жилы. Пока есть еще силы держать в руке меч. Пока терпят еще ноги эту бешеную пляску смерти. Пока стонет и скрипит хребет, выделывая всяческие кульбиты. Пока еще видят глаза, заливаемые едким потом, который ни вытереть — ни смахнуть, ибо смахнут в ответ голову. Гелин был на вершине блаженства. И на самом деле желал лишь продолжения поистине замечательной битвы. Ну и на десерт к бешеному адреналиновому пиршеству— победить.

Толстяк-колдун в облике триединого демона желал иметь безмерный желудок, как у канализационного демона Хантуна, ибо его собственный был уже почти заполнен. А пончики и не думали заканчиваться. Наоборот, углубившись в недра демон неожиданно наткнулся на смачнейшую жилу особо редкостных Перзиндентских пончиков. Зажаренных в топленом сале четырнадцати чудовищ Серого Леса, пятеро из которых нигде кроме этого места не встречались, а трое так и вовсе считались вымершими. Из муки вручную перетертой сумасшедшими колдуньями-девственницами Западного Олливуйа, из редкостной свекольной пшеницы произрастающей только на крохотном поле во владениях рыцаря-демона Бама-Ала. И облитых шоколадной глазурью, добываемой рабами-смертниками в знаменитых Глазурных Шахтах Ляка-Саски. Умереть, поедая такие пончики, считалось в Меарке вполне естественным. Ибо отведав такого лакомства ничем другим питаться уже не хотелось. И потому человек обычно умирал. Бедный от голода, потому как не мог купить еще пончиков. Богатый от заворота кишок, потому что не мог остановиться их поедать. И триединый демон завывая от наслаждения готовился погибнуть самой сладкой смертью какую только мог себе вообразить среднестатистический меаркец.

Бетхад практически перестав быть живым существом, и превратившись в одно сплошное желание, был неописуем в своем стремлении. Несчастному кошачьему демону не хватало самой малости, чтобы Чудо сбылось просто так— не будучи сотворенным алхимической волшбой Искандера. И потому сжигая всего себя, сжигая сам факт своего существования, с каждым рывком становясь все более и более прозрачным и нематериальным Бетхад с непостижимой для кошачьих демонов скоростью приближался к Искандеру. И только Чудо могло спасти его при достижении цели. Потому как прекратив свой бег хоть на миг Бетхад, вероятнее всего, просто-напросто перестал бы существовать. И накопленная его полупризрачным телом боль тут же выплеснулась бы наружу, поубивав все живое на двадцать километров вокруг концентрированными эманациями страданий. Чего Чудо, ожидающее своего воплощения, не могло допустить ни в коей мере.

Трехгорбый верблюд, чьи мысли были так же темны и загадочны как и его злобный черный мозг, неопознанным для Чуда, стремительно приближался к Искандеру. Желания его, жестокие и черные как души королей-личей и предвыборные кампании политиканов, почти видимые носились вокруг его зловещей головы, завихряя саму реальность и заплетаясь в мистические знаки чуждого жестокого алфавита. Где каждая буква выглядела так, будто в детстве замучила сотни котят и щенков, а повзрослев изничтожила изуверским способом целый народ как минимум и получила от этого неслыханное удовольствие. И Чудо, вещь незримо-невесомая, бесформенная и безвольная, ничего не могло поделать с этим, кроме как взять и исполниться. Даже толком не понимая, что делать-то надо.

Желания эльфиса напротив, как и он сам, были изящны и гладки. Как и все созданное эльфами, эльфис мыслил и существовал посредством красоты и изящества. Каждый удар его копья был подобен взмаху кисти гениального художника, что рисует саму Смерть, во всем ее некротическом совершенстве. Каждый его шаг и поворот туловища заставили бы рыдать от бессильной зависти самую великолепную приму-балерину. Лицо его, тонкое, почти нечеловеческое, но в то же время настолько очаровательное, разбило бы сердца бесчисленным мириадам девочек, в возрасте от пятнадцати до пятидесяти лет, попади оно случайно на страницы модных журналов. Каждый его орган, даже самая распоследняя селезенка, работали в настолько идеальном порядке и взаимодействии, что напоминали скорее невероятную машину по превращению замыслов в действие, а не мясной бурдюк одним концом пищу поглощающий, а другой — ее же переработанную извергающий.