Или пусть это делают те, кто лучше разбирается в делах веры? Собраться с духом, позвать сюда священника из нашей общины, а лучше — всех ириангов из всех единобожных общин Ларбара? Или страшно — вдруг они скажут, что искусство бывает всякое, в том числе и такое? Новаторство, имеет право на существование... А в Охранном, пожалуй, посоветуют: не морочьте себе голову, сотник Барданг, мы про сие безобразие знаем, следим, как оно развивается, чтобы вовремя пресечь, но — не раньше. Изыскатели...
* * *
36.
Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 года, шесть часов вечера.
Восточный берег, Старая Гавань. Ополченская улица, дом 8, квартира 3.
Алила Магго, дневной ординатор Второго хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
Гаммичи Нариканда, школяр третьего года обучения отделения Правоведения Ларбарского Университета.
Сахарница выставлена на стол, а крышку с нее никто так и не снял. На Гамми, ни Алила сладкого не жалуют. Это Рунника когда-то любил по три-четыре ложки сахара класть. Потом забывал размешивать и добавлял еще.
Жених барышни Минору в гости приходит с сыром. Настоящим мохноножским, с большими дырами. Тоненько такой и не нарежешь, лучше отламывать крупными кусками. Алила бы и отламывала, да что-то есть сегодня совсем не хочется. А Гамми — он больше курит.
— Погоди, Гамми. Что ты делал "неправильно"?
— Сразу надо было съехаться, как только Минни вступительные прошла. Три месяца уже вместе жили бы... Только Вы не серчайте, но — отдельно. Она и я. А я брякнул, что можно бы у дядюшки поселиться. То есть как будто бы я для себя ничего менять не хочу. А раз так, то можно и врозь. В общем, я ее обидел.
— Ее, как же... Меня бы — да. Но я-то не в счет.
— Так Минни за Вас и обиделась. Как будто всё, что мы тут летом наворотили, было вместо отступного. Возмещение Вам за то, что Минору со мной куда-то переберется. Но одно дело — если в свое жилье, пускай и съемное, но наше с ней. А другое дело — к дяде.
— За меня обижаться не надо, это я и сама могу. Молодая семья — понятно, хочется одним побыть. А потом — куда вы делись бы? Всё равно сюда стали бы бегать.
— Конечно. Ну, вот я дурака и свалял. И когда из Управы разрешение пришло, так и надо было тут же пожениться, не ждать непонятно чего. Минни спрашивает: эта бумага до каких пор действительна? Я, великий законовед, начинаю излагать Уложение о Коронных грамотах... А Минни: хорошо, тогда можно не торопиться. Жених, называется! Сказал бы честно: какая разница, я-то ни часу ждать не могу!
— И что, правда, не можешь?
— А как быть? Я же настаивать не буду всё равно. Сказал "не могу", мне скажут: "а надо". Я-то шум не устрою. Не удалюсь с надменным видом. И даже чахнуть от любви не начну. Мастерша, куда деваться, когда даже этого нельзя? Потому что это будет значить — стращать добрых людей своею хворью.
— И ты уверен, что "добры люди" непременно бы испугались? А не рукою махнули — так, мол, ему и надо? Что, скажешь, подобного в жизни не случается?
— Да сколько угодно. И даже обе вещи сразу. И боятся, и машут. Так я-то не хочу, чтобы так было!
— Да не кори себя. Это она из-за меня не торопилась. Я ей советовала со свадьбою до каникул подождать. Лучше до Старца, но хотя бы до Исполинов. Семейная жизнь — семейной жизнью, а в Университете тоже пообвыкнуться надо. Кто ж знал-то?
— И с самого начала тоже всё неправильно. Столько раз это молча повторял: "я тебя люблю", "выходи за меня замуж", — и ляпнул первое, что вырвалось. То есть "замуж". Не объяснившись. А со стороны каково это: приспичило человеку жениться, значит, есть у него в том какая-то цель. И ты, Минни, — средство для этой цели.
— Не пойму я тебя, Гаммичи. То ты слишком хорошо о людях судишь, то — наоборот, плохо. Думаешь, так уж трудно сообразить, что если замуж зовет — так значит любит? Особенно, на тебя глядючи.
— Ну, да. Что у меня неоткуда взяться коварным замыслам. По крайней мере, уж точно не по семейной части.
— Мне кажется, Минору это тоже понимает. Я тебя давно спросить хотела, да как-то все неловко было. Почему ты с дядей живешь?
— По привычке. По-хорошему, конечно, надо было вообще сначала отдельно поселиться, а потом свататься.
— Да я не о том. Почему ты вообще с ним, а не с родителями?
— А, понял. Это давно уже так повелось. Я раньше много лечился. То есть меня лечили. У дяди возможностей было больше: больницы, врачи, не только по месту службы, еще и в других краях... И между больницами я при нем жил — для простоты дела. И все привыкли.
— Не понимаю все равно. Мать или отец тоже могли бы приехать. Прости уж, но это получается, будто дитя хворое с глаз спихнули и забыли.
— Поначалу они и приезжали. Только... Дядя — он ведь батюшкин старший брат. Всю жизнь за него отвечал, заботился. Но до бесконечности так тоже нельзя. Решили, что дядя на себя возьмет какую-то одну семейную сложность, а в остальное вмешиваться не будет. Тогда такою сложностью я и был. К тому же, отцу-то было тяжелее. Он знал, какого сына он хотел. И ничего не получилось. Так нельзя жить, как мы в те годы в Марди. "Вот горка снежная, дети катаются, и мы могли бы"... "Вот балаган, и мы пошли бы на действо, кабы заразы не боялись"... Всюду это — кабы. И никакой уверенности не было, что дальше не будет еще гораздо хуже. "Вот школа", "вот Училище"...
— Да, несбывшиеся мечты. А господин Дангания на тебя надежд не возлагал. Ему, стало быть, и не горько.
— Да. На него ничто не давило. И потому со мной теперь всё в порядке.
— Может, это и было разумно. Хотя я бы, пожалуй, так не смогла. А с другой стороны — знаешь, что? — расскажи мне про Минни.
— Минни! Она очень хорошая. По-настоящему. Совсем уже взрослый, разумный человек. Спокойный. Последовательный. Не знаю, как это сказать: когда всё, что она делает, укладывается в какое-то целое. Не просто так, а со смыслом. Почему я и не верю, что сейчас... Что это всё случайно получилось. Только я не понимаю, к чему Минору это дело ведет. Она так... уверенно держится, как будто знает, чего хочет. И от Стражи, и от всех.
— Ох, Гамми, Гамми. Она бы, ласточка, хоть намекнула, что ли... А то про меня тоже всегда говорили — Алила, дескать, знает, чего хочет. Как они заблуждались на самом деле!
* * *
37.
Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 года, девять вечера.
Восточный берег, Старая Гавань. Орочья слободка.
Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
Свет в комнате не горит — лишние расходы, да и мастеру Чанчибару лучше работается в темноте. Он склоняется над толстой школярской тетрадью. На столе в ряд выстроено несколько спичечных коробков, исписанных вдоль и поперек. Когда-то второпях доктор Чабир записал на них нечто важное. Теперь бы еще разобрать — что?
Для разрядной работы требуются клинические примеры. Тысячу раз прав мастер Чангаданг, призывая коллег писать в дневниках разборчиво и четко. Чабир бы так и делал, кабы на коробке было побольше места.
Что, например, означает это "38 л"? Лихорадка до тридцать восьмого уровня? А вот и нет. Столько лет было больному: человеку, поступившему в Четвертое хирургическое отделение с нагноившейся раной левой кисти. Поступал через восемь дней после получения травмы, сопутствующих заболеваний не имел, до этого не лечился.
Дальше — сложнее. Как следует из записи, поражены у больного "Т" были сухожильные сумки со второй по четвертую, отмечалось гнойное расплавление мягких тканей и, видимо, обширные затеки в область предплечья. На рисунке — операционные разрезы. Ниже — препараты, которые получал недужный.
Разобранные сведения Чабир переписывает в тетрадь. Задумывается, сердито перечеркивает "сухожильные сумки", исправляет на "синовиальные влагалища". В разрядной работе следует использовать арандийские ученые понятия, а не орочьи слова. Надо будет позже поправить и предыдущие записи. Таморо рассказывал: комиссия к таким мелочам особенно придирается.
Хорошо бы к полуночи отработать все коробки. Тогда на завтра останутся только трамвайные карточки: клинические наблюдения мастера Чанчибара за минувшую зиму. Летом он предпочитает ходить пешком.
И конечно, стоит лишь втянуться в работу, как тебя немедленно оторвут. Стук в дверь. Орчиха Личчи, отложив вязание, идет открывать. Окликает мужа:
— Тулку. К тебе.
— Ну?
Старик Тулку быстро дергает шеей и губами, будто указывая куда-то себе за спину. Будь на его месте человек, движение это сочли бы за нервный тик. У орков оно означает: поди поближе.
— Бритый! — объявляет сосед вполголоса, когда Чабир подходит. — Ты просил.
Было дело, просил. Позавчера, после ухода Дангмана, Чабир наведался к соседям — тем, кто утром или днем бывает дома. Спрашивал, не видели ли они светловолосой человечьей девицы. С остреньким носом, "вот такого примерно роста". Школярка, ходит в сарафане цвета Премудрости.
Тулку видел. Заходила она сюда как-то, но не к Чанчибарам. И не одна, а вдвоем с Пестрым подвижником. Мастера Талури в Слободке знают неплохо. Особенно молодые орчихи. Балуются девушки с приятелями, а после — прямиком к Талури, способному чуять Жизнь. "Уже?" — вопрошают. Мастер приглядится, покачает гладкой головой. "Еще!" — отвечает. Девушки возвращаются к своим парням. Еще, дескать! Детенышей-то всем хочется...
Тогда Чабир попросил указать ему этого подвижника, если тот снова появится. Не будь Чабир орком — Тулку бы мастера Талури не выдал. А для соплеменника отчего ж не расстараться?
— У Бролго он.
— Угу, — отзывается Чабир, натягивая уличную куртку.
Улиц как таковых в слободке нет, есть извилистые проходы между дворами — почти как в настоящем орочьем становище. Из дверей того дома, где живет жестянщик Бролго, как раз выходит человек. Среднего роста, в мешковатой вязаной кофте, с дурацкой шапочкой на голове. Он самый: храмовый знакомый Минору Магго.
Несколько лет орочья община Ларбара боролась за отмену уличного освещения в своей слободке. Добилась: теперь гражданам иных племен, буде те явятся сюда ночью, привратник выдает особливую масляную лампу. Но у этого человека при себе света нет. И не нужно: всё равно он в густых весенних сумерках старается держаться ближе к стенам, к заборам. Видно, на случай, если следят за ним тоже люди.
Доктор Чанчибар пока не приближается. Не хотелось бы драться здесь. И Страже не обязательно знать, что этот Талури именно у орков скрывался. На следствии — пускай себе врет, что хочет, но задержать его лучше все-таки в городе.
Не доходя до ворот, человек вдруг замирает. Чего ждет? Ясно: как только ко въезду в слободку приближается тяжелая телега с товаром для ночной лавки, человек подается вперед. Удобный случай незаметно прошмыгнуть мимо привратника.
И от Чабира уйти, если бритый видел, что за ним идут. Нет, вот он: движется дальше, между деревьев, что вокруг Аментинского святилища. Переходит улицу, огибает ближайший человечий дом, пробирается в проулок. Похоже, направляется в сторону железной дороги. Хорошо: пока выбирает, где потемнее. Только бы не понесло его на вокзал — где всегда полно народа, и Чабир в толпе его наверняка потеряет. Правда, там-то светло, как днем, да и стражи хватает: и городской, и путейской.
Шагает этот человек почти бесшумно — обут не в башмаки, а в войлочные мягкие сапожки. Ему при жреческих обетах кожу носить нельзя. Только слышно: чок, чок. Чем это он — зубами, что ли, со страху стучит?
Поблизости отсюда есть очень славный лаз под железнодорожной насыпью. Вот где бритого проще всего было бы прижать. Эх, нырнул бы он сейчас туда... Нет. Поозирался, перебежал Самочинную, и сразу — в подворотню. Двор за нею проходной, дальше еще один, можно выйти и к вокзальной площади, и на север, мимо керосинной лавки — на Чилловскую.
Ну, только этого не хватало: во втором дворе — толчея человек в тридцать. Шум, чародейские и масляные фонари, праздник какой-то. До Новогодия погодить не могли... Двери подъезда настежь, никто и не заметит, если чужой Пестрый подвижник взбежит по лестнице. Спросят, зачем он тут, — скажется гостем. А вот орка, пожалуй, и остановят.
И куда теперь? Утек, раньше надо было его ловить. Или... Есть на той стороне Чилловской улицы человечий Семибожный храм. Маленький — так, молельня, без постоянного жреца. Ежели кто и прячет бритого, то не за просто так, а за дары Творца Жизни. А обряд — расходное дело: вода освященная нужна, благовония и прочее. Где-то мастер Талури всё это берет. И молиться ему где-то надо под Пестрым Шаром. В свой храм на Чайной ему не сунуться — значит, возможно, ходит сюда.
Вообще все народы с дибульскими корнями — карлы, орки, люди — считаются единоверцами. Все чтут Семерых. Но обряды все-таки разные. Молиться в одном святилище с теми, чьи предки твоих соплеменников продавали и покупали, как скотину, — это доктору Чанчибару не под силу. Зато верующий человек, хотя бы и городовой, постеснялся бы скрутить богомольца возле святыни. А с орка станется.
Чабир подходит к молельне. Еще снаружи слышит тот же звук, усиленный каменным сводом: чок-чок-чок. Отлично!
От Пестрого Шара расходится радужное мягкое сияние. Отражается от изразцов по стенам, от плиток на полу. И от бритой макушки человека — шапочку свою он куда-то дел. И от стеклянных четок у него в руке: это ими он щелкал всю дорогу, только не видно было под рукавом.
Оглядывается через плечо. Не надо было Чабиру так громко пыхтеть. А может, мастер Талури вправду чует Жизнь, и незамеченным к нему не подберешься?
Худое и в то же время одутловатое лицо. Как у людских детей при запущенном разрастании носовых миндалин. Или как если бы человек родился от тяжко пьющих родителей. Рот слегка приоткрыт. У таких больных он и не закрывается: дышать-то надо. И при этом еще пытается кривовато улыбаться. В глазах — та всепрощающая кротость, что бывает только у очень наглых и недобрых людей.
Тут бы орку Чабиру чуть отойти от двери и попросить кого-нибудь из прохожих: сбегайте за городовым. А самому постеречь бритого, чтобы не ушел. Но каждый потомственный грамотей в городе Ларбаре сызмальства знает, что сдавать кого бы то ни было страже — некрасиво. И что теперь делать? Пока шел по городу, Чабир этого не продумал.
— Хранитель Путей с тобою, — молвит мастер Талури, — заходи.
Голос у него глубокий, хрипловатый, но по-своему приятный. Совсем не подходит к обличию. Настолько, будто за бритого этого говорит другой человек: выше ростом, прямее осанкой.
— А то ж, — отзывается доктор Чанчибар. Но входить не спешит.
Потому что если драться — то уж точно не на скользких плиточных полах. Да и храм, опять же...
