Три принца

Охреневший аниран стоял с открытым ртом, тёр глаза и не мог поверить в происходящее. Истощённые люди, прибывшие покаяться и попросить у безжалостного божества прощение, настолько утратили человеческий облик, что дрались за возможность отнести в святой храм кувшины с водой, о чём презрительно попросил проходивший мимо старичок в рясе. А когда завязалась куча мала, ещё и похихикал между делом.

Последней каплей моего охреневания, после которой я чуть не полез доставать аниранские доказательства, стала ещё одна омерзительная сцена, где два упитанных храмовника окучивали девчонку лет пятнадцати. Выглядела она ещё не созревшей, но уже вступившей на этот путь. Грудь ещё не набрала силу, но выделялась. Стройная фигура, ещё не тронутая истощением, привлекала. Лицо ещё не покрылось морщинами тяжёлой жизни.

Наверное, именно эти качества заинтересовали храмовников. Девчонка сидела поодаль от орущей толпы. Испуганно косила глазами по сторонам и, видимо, ужасалась происходящему. Но ужасалась не настолько, чтобы не среагировать сразу, когда к ней "подкатили". Переговоры длились недолго и завершились успешно. Улыбающиеся храмовники вручили ей какой-то свёрток и помогли подняться. А пока они шли в укромный уголок, девчонка жадно рвала хлеб зубами. Видимо, старалась успеть насытиться. А то, глядишь, и это отберут, когда она сделает так, чтобы насытились другие.

Я не закипел лишь благодаря логике. Закипел бы, наверное, если бы увидел помост, на котором продают детей. И пошёл бы рубить всех, кто стоял на пути... Но когда очень быстро осознал, что обе стороны извлекли выгоду и получили как раз то, в чём больше всего нуждались на данный момент, стал остывать. Но факт того, что моя нога вступила в самую мерзкую клоаку, когда-либо виденную, я не стал отрицать перед самим собой. И, наблюдая за творящимся... пушистым зверьком, дал слово, что перемены придут на восток. Обязательно придут. Что вскоре людям не придётся совершать паломничество к Чуду Астризии. Я сам совершу его. Сам в компании плотно выстроенных шеренг...

Перед тем как покинуть негостеприимный город, мы немного задержались. Вернее, я задержался.

Глаз давно выхватил возвышавшийся над городом храм. Я с любопытством смотрел на шпили и проводил параллели в своей голове. Храм был меньше, чем храмы Смирения в Обертоне и Валензоне. Но и его ступени плотно оккупировали самые отчаявшиеся. Те, кто уже не мечтал ни о чём, кроме милостыни.

Но меня привлекла не эта картина. Меня привлекли цветущие сады на территории храма. И цвели не деревья Юма, а цвела самая настоящая вишня. Пышные розовато-белые кроны напомнили мне о том, кто я есть. Вернее, кем был до попадания в этот мир. Я вспомнил поездку в Токио, где проводил свой последний матч за юношескую сборную. И вспомнил, как бродил по розовой аллейке, улыбаясь и восхищаясь цветущей сакуре.

Забытые впечатления немного скрасили общее негативное впечатление. Всё же в этом мире тоже есть приятные вещи, которые стоит сохранить. Которым стоит радоваться и смотреть на них, когда совсем хреново.

— Шагайте, шагайте.

Мимолётное воздушное настроение испортил торопливый мужичок в рясе священнослужителя. За ним по пятам шли с десяток растерянных людей, а сзади присматривал равнодушный храмовник.

— Многие из этих безумцев обречены стать рабами, — проследил за моим взглядом Сималион. Говорил он тихо и печально. — Рабами церкви, которые проведут свои последние дни в темноте и сырости шахт. Они совершат восхождение и, счастливые и довольные, попадут в алчные руки. Лишь половина из них, я боюсь, вернётся домой. Вернётся с пустыми руками к холодному очагу.

— Пока они на всё идут добровольно, мало что можно поделать, — развёл руками я. — Нужно ломать ментальность. Нужно, как я давно задумал, давать надежду. Им... Вам всем не за что каяться. Вы ни в чём не провинились. Вы должны жить и сражаться, а не идти на поводу у пастухов... Я попробую всё это изменить. Но уже вижу, что работы непочатый край.

Нам удалось покинуть этот человеческий муравейник. Но вокруг города, тоже защищённого классическим рвом, дела обстояли не лучше. Каждый клочок земли был оккупирован. Вокруг рва и многочисленных колодцев было не протолкнуться. Деревянные вёдра опускались за водой чуть ли не ежесекундно, ведь напоить такую ораву совсем непростая задача.

Так что мы прошли ещё с лигу. Здесь уже нашлась свежая трава для лошадей, очереди в колодцам были поменьше и людской поток пожиже. Мы решили сделать привал и внимательнее осмотреться.

Повсюду сновали энергичные святые отцы самого разного возраста. Более молодые, конечно, сновали энергичнее. Они метались между группами паломников, что-то выспрашивали и удалялись. Святые отцы посерьёзнее в сей тёплый день предпочитали не вылазить из разбитых повсюду шатров или добротных карет. Их охрана в виде скучающих храмовников, давила насекомых, обильно потела и шикала на тех, кто осмелился пройти мимо в недостаточной удалённости.

От шустрого мелкого святоши мы узнали, что колонны начнут движение завтра по утру. Сегодня всем счастливым паломникам предоставляется отдых. Затем он внимательным взглядом осмотрел наших лошадей, сбрую и нас самих. Сделал верные выводы и, вместо того, чтобы прочесть лекцию на религиозную тему прямо здесь и сейчас, поступил умнее — выжал из нас несколько монет.

— Вечерами холодновато ещё. Уважаемым примо рекомендую разбить лагерь. К несчастью, все леса в окрестностях вырублены. Вынужденная мера для более грамотной обороны города. Примо понимают, наверное?... Но святая церковь не отказывает кающимся ни в чём: примо могут приобрести дрова для костра только у шатра Его Святости, — он неопределённо повёл рукой в сторону. — Напомню, собирать хворост в окрестностях города без соответствующей санкции или попытки приобрести дрова из рук менее благочестивых, караются взысканиями... Если примо не желают сами надрываться, — добавил он затем. — Я быстро подыщу охочих подсобить за мизерное вознаграждение.

К счастью, в средствах мы были не ограничены. Немножко золота сменяли в Плавине на серебро и медь и имели возможность тратить соответственно статусу.

— Зачем Эвенету шахты, — недовольно бурчал я вечером у костра. — Если он с каждого паломника по медяку за дрова соберёт, мгновенно станет богаче короля.

— Уже ни одну зиму собирает. И ни одну зиму шахты приносят доход. Так что, аниран, Эвенет давно богаче короля, — поюморил Сималион.

— Иногда я не могу понять, — честно признался я. — Почему Эоанит и Эвенет, обладая средствами и неограниченной властью, не свергли короля? Правили бы через королеву и всего делов. Она — извините за мой язык — совсем деревянной была. Лишь покорность и регулярные молебны.

— Его Величество, — в пути со мной разговоры больше вёл Сималион, чем остальные. Молодой Иберик лишь чутко прислушивался к разговорам и вникал. Феилин в разговоры не вникал, но чутко прислушивался к обстановке. К своим новым обязанностям телохранителя анирана он относился очень ответственно. — Долгое время сгибался под тяжестью бремени. В первые зимы после появления в небе карающего огня он пытался не допустить развала. Но не справился. А дальше... А дальше, я думаю, свергать его не было никакого смысла. Он и так делал, что ему говорили. Эоанит владел его разумом. Ему даже ничего требовать не приходилось. Он просил — ему давали.

— Он действительно был марионеткой Эоанита?

— Что творилось при дворе последние две зимы до твоего прибытия, я не знаю. Мне сложно было там оставаться. Я очень тяжело пережил кровавую расправу над "эстами" и... и "День матерей". Поэтому на некоторое время удалился из казарм. Не обучал никого и даже... и даже саблю в руки брать не желал.

— Вы... ты корил себя за что-то?

— Корил за то, что, так или иначе, повинен в смерти многих несчастных. Наказывать заблуждающихся с такой жестокостью не было необходимости. Но первосвященник настоял. Сказал, что не потерпит претензий лже-пророка и нападок на истинную веру, — Сималион вздохнул. — Хоть приказ исходил от самого короля, все в Обертоне знали, кто именно принял решение... И я не захотел больше слушать уста короля, зная, что этими устами говорит другой человек.

— Милих вовремя прибыл, — добавил внимательно прислушивающийся Иберик. — Обертон, как и короля, уже не узнать. Надо верить, что вскоре мы не узнаем и этот город.

Слова парня были отражением моих слов. Он уже давно смотрел на родной для себя мир моими глазами и говорил моими словами. Но, наверное, ещё не до конца понимал, что то самое понятие "вскоре" может растянуться на годы. А может, и на десятилетия.

Часть 5. Глава 15. Чудо Астризии.

Ранним утром, едва солнце утвердилось на небе, колонны выдвинулись. Шустрые святые отцы не стеснялись в речах и подгоняли. Выстраивали паломников в ряды и гнали в пешем строю.

Плестись пешком пришлось и нам.

Серьёзная делегация, право отдавать приказы которой подтверждал десяток храмовников позади, напомнила рассеянным примо, что истинное покаяние и искупление можно заслужить только через натруженные ноги. Святое паломничество не проводится в комфорте. Поэтому примо, во избежание недоразумений в виде конфискации транспортных средств, предлагалось идти пешком вместе со всем остальным стадом.

Суровые морды и алчные взгляды помогли нам принять верное решение и согласиться со всеми условиями. Нам разрешили взять лошадей под уздцы и вести за собой. Но если кто-то устанет и взберётся в седло, он, как нам сообщили, пойдёт обратно в Винлимар. Пойдёт пешком.

Первый день нашего паломничества по равнинной земле, где реально на многие лиги весь лес был выкошен под корень, мне совершенно не понравился. И это я не про необходимость идти пешком говорю — я, как совсем непростой человек, пешком мог ходить сутками, — а про общий капздец ситуации.

Паломник шли, как паралитики. Уже в первый день под жарким солнцем валились с ног. Хлестали литрами воду на редких привалах и там же засыпали. Их немилосердно пинали ногами веселящиеся храмовники, но всё же не обирали и не убивали.

На второй день ситуация ухудшилась — у нас отобрали лошадей. Делегация в этот раз была ещё серьёзнее, а решительный голос старца в клобуке никто не стал оспаривать. Никто из нас даже не рыпнулся, когда лошадок конфисковали на нужды церкви. Ничего не заплатили, естественно, но оставили сбрую и всю поклажу. Сказали, в этом месте каждый несёт свою поклажу сам. Привыкает к смирению и к трудностям.

Я, мягко говоря, был удивлён такому наглому поступку. Но волну гнать не стал. Я старался придерживаться инкогнито и впитывал происходящее, как губка. И на вечернем привале, где паломники спешно разбивали лагерь, а служители церкви и храмовники им действительно помогали, убедился в неизбежной необходимости отжима транспортных средств.

Наших лошадей забили на мясо. И на ужин сожрали.

Огромная толпа паломников кормилась раз в день за счёт церкви. Это было озвучено в первый же день пути. И сейчас наши лошади спасали от голода длиннющую очередь. Вереница людей с деревянными мисками в руках извивалась, как фантастических размеров анаконда. Знаменитая овсяная каша с крошечными кусочками конины давала возможность бедолагам восстановить силы, а святой церкви — сэкономить средства.

Феилин, не по наслышке знакомый с таким понятием, как голод, до глубоких сумерек стоял в той очереди. Даже вернулся с наполненной миской. Но ни я, ни Сималион, ни Иберик не настолько проголодались. Хоть наши запасы подходили к концу, да и таскать их теперь приходилось на своём горбу, мы отказались жрать собственных лошадей.

Но потом, наверное, каждый из нас пожалел о подобном поступке. Ведь с голодом за эти пять дней пути мы тоже познакомились. И если бы не умелый охотник, который на этой скудной местности умудрялся приносить к нашему вечернему костру разновидности грызунов, с высокой долей вероятности с нами произошло бы то, что произошло со многими паломниками.

Церковь кормила людей лишь вечером. Поить — поила. Но кормила лишь раз. В остальное время эти несчастные вынуждены были проедать собственные запасы или питаться, чем Бог послал. Поэтому на дневных привалах, в самое жаркое время, мы ни раз лицезрели омерзительные сцены. Люди, измученные голодом, жаждой и долгой дорогой, сцеплялись друг с другом. В ход шли не только кулаки, но и до поножовщины доходило. А потом победители в поножовщине отправлялись вслед за проигравшими — каждого провинившегося лишали головы без суда и следствия. С помощью металла церковь пыталась поддерживать дисциплину, но при таком количестве измученного народа удавалось это с трудом.

Поэтому к пятому дню, когда на горизонте, наконец-то, показался тот самый огромный холм, на котором возвели тот самый знаменитый храм, в строю оставались лишь самые выносливые. Те, кто не справился с тяготами пути — в основном верующие люди в возрасте или слабые по болезни — рядами лежали на обочинах пыльной дороги. Протянувшаяся колонна понура брела по дороге вдоль пахотных полей, кои стали появляться с недавнего времени, и печально смотрела по сторонам. Видела равнодушных людей, гнувших спину на полях. Видела тела тех, в ком, как ни раз говаривали святые отцы, вера оказалась не так крепка. А желание покаяться и попросить Фласэза о прощении — недостаточно сильное.

Похоронные команды, конечно, очищали территорию. Грузили тела в телеги, увозили и сжигали где-то далеко. Помогали чудовищной депопуляции принимать ещё более чудовищные размеры.

В течение пути я ни раз задумывался над происходящим. И, бывало, желание забраться на ближайшую бочку с водой и показать свои возможности, возникало. Но разум раз за разом не позволял совершить ошибку. В мире, который и так умирает, всех я не смогу спасти. Да и не в том моя задача — накормить всех-всех-всех. Я не Иисус Христос. Моя задача посмотреть на эту часть мира своими глазами, всё-всё запомнить и завершить очень важную миссию. А потом... Потом, когда буду готов, вернуться. Вернуться, всё исправить и наказать за грехи истинных грешников, для которых жизнь человеческая не стоит ломанного гроша.

— Я хочу сказать вам честно, друзья мои, — обратился я своим попутчикам в день последнего ужина перед утренним рывком к главному храму всей страны. — Я разрушу здесь всё до основания. Сожгу все храмы этого мерзкого смирения. И ваше "Чудо" тоже, — кивком головы я указал в сторону горизонта. — Пусть даже это самый выдающийся памятник местной архитектуры... В мире, который хочет построить аниран, нет места подобному. Никакого паломничества ни к каким святыням больше никогда не случится. Здесь будут распахивать земли и мирно растить детей, а не собирать трупы по краям дороги. Поверьте, я никогда не забуду о том, что увидел. И никогда не прощу тех, кто за подобное ответственен.

Сималион, Иберик и Феилин горячо поддержали меня. Следопыта, виденные нами картины, доводили до слёз. Он смотрел по сторонам, видел, как падают измождённые люди, ругался и плакал от бессилия. Иберик и Сималион реагировали менее эмоционально, но со мной были согласны во всём. Мастер добавлял, что мужчина не должен так постыдно умирать. И соглашался, что перемены необходимы. С тех пор, как через собственное дитя милих доказал, что он избранный, Сималион будет готов идти за ним до конца. И каждому, на кого укажет милих, воздаст за злые дела.