Аластер Рейнольдс "Наизнанку"

Напротив нас, прямо напротив отверстия в гондоле, зиял рот. Это было отверстие в металлической плоти, расширяющееся наружу, как поцелуй старлетки. Из зева этой пасти вырвалась масса металлических ветвей, протянувшихся через щель. Некоторые из них соприкоснулись с "Европой", и ветви сплелись в виде свободного ажурного моста, языка неровной вышивки шириной с человека и высотой с него. Мергатройд храбро высунулся наружу и посветил фонарем вверх и вокруг гондолы, в то время как Мортлок держал его за пояс.

— Они облепили все, — сообщил он, прежде чем поддать ботинком один из этих усиков. От удара ветка разлетелась вдребезги, и сухие хлопья посыпались в пропасть под нами. — Мы не видели их с другой стороны, но здесь они ухватились довольно хорошо.

Меня охватило сильнейшее отвращение, и я усомнился, что был одинок в своих чувствах. До сих пор Сооружение оставалось непостижимым, его назначение сбивало с толку, как у сфинкса. Теперь мы поняли, что оно вынашивало планы на "Европу", как ядовитое растение может вынашивать планы на любое насекомое, которому не повезло забрести в его липкие, парализующие владения.

— Оно их поймало! — резюмировал Мортлок. — Неудивительно, что бедняги не могли подняться на ноги и выбраться наружу!

— В отсутствие фактов мы не должны позволять нашим предположениям выходить из-под контроля, — сказал Брукер.

— Этого вам хватит для изложения фактов? — спросил я, беря в руки журнал, который лежал открытым на занятой полке. — Последняя запись довольно краткая, герр Брукер. Мне зачитать ее для вас?

Брукер выхватил у меня журнал. — Я вполне способен прочитать сам, доктор Коуд... — Но его голос дрогнул, когда он начал пересказывать последнюю запись, которую я уже видел своими глазами.

Я ВЫБРАЛСЯ.

ЭТО ВОЗВРАЩАЕТСЯ.

ПРИБЛИЖАЕТСЯ, ЧТОБЫ ВТЯНУТЬ МЕНЯ ОБРАТНО.

ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ К ОСТАЛЬНЫМ.

УХОДИТЕ, ПОКА НЕ...

Не было никаких сомнений в том, что мы отправимся на поиски пропавшего экипажа "Европы". Если у кого-то из нашей команды и были личные сомнения относительно мудрости этого шага, особенно в свете предупреждения, ни у кого из нас не хватило смелости их высказать.

— Это всего лишь короткая вылазка, — сказал Брукер. — Мы немного углубляемся в это чудовище, но только настолько, насколько позволяет наша портативная телефонная линия, да? Думаю, можно протянуть еще немного линии, мистер Мергатройд?

— Еще около двухсот футов. Но, если вы не возражаете, герр Брукер, мы сначала сообщим капитану Ван Вуту о наших планах.

Брукер выразил свое согласие повелительным движением пальцев. — Непременно.

Мергатройд взял телефонную трубку и повернул маленькую латунную ручку, которая включала питание линии для разговора. — Капитан? — спросил он. — Мы осмотрели то, что осталось от их дирижабля. Они все ушли, забрав с собой свое защитное снаряжение. В Сооружение, капитан, вот как оно выглядит. Нет, капитан. Да, что-то вроде двери. Оборудование, да. Нет, нам пока не нужно возвращаться — воздух здесь не хуже, чем в вашей части света. Что говорит коронель Рамос? Позвать его поговорить с вами...

Брукер выхватил трубку у Мергатройда. — Ситуация совершенно ясна, капитан Ван Вут, — нет необходимости в дополнительном рассмотрении. Если мы обнаружим, что условия нас не устраивают, мы вернемся за респираторами "Деметры", но не раньше.

— Вы согласны с такой поспешностью? — спросил я Рамоса, когда Мергатройд закончил разговор и положил трубку обратно на рычаг.

— Я никогда не одобрял спешку, Сайлас. Но если бы я был там и попал в беду, то не хотел бы, чтобы люди откладывали мои поиски.

— Что бы с ними ни стало, — сказал я, — что бы это сообщение ни заставило нас задуматься, эти люди к настоящему времени уже давно мертвы.

— Тогда их останки будут рады видеть нас, — сказал Рамос, как будто это должно было развеять все мои опасения. Затем ободряюще похлопал по плечу: — Пойдем, Сайлас. Даже мертвые заслуживают врача.

Теперь, когда мы взялись за наше предприятие, у меня не было другого желания, кроме как поскорее покончить со всем этим. Но сначала нужно было обезопасить наш путь между гондолой и Сооружением, и это заняло у Мергатройда и Рамоса двадцать минут тщательного обсуждения. Первым делом нужно было срубить достаточное количество веток, чтобы человек мог беспрепятственно перебраться с одной стороны на другую: в тот момент они были непроходимы, как самая густая часть джунглей. Мужчины рубили как тупыми, так и острыми орудиями — на "Европе", помимо тех, что мы принесли с собой, были топоры и мачете, — пока примерно половина веток не была уничтожена, осталась только самая прочная и толстая поросль, в основном сосредоточенная у основания этого любопытного моста. При ударе по этим ветвям раздавался глухой звук, но повредить их было гораздо труднее, и в конце концов мы пришли к выводу, что наши усилия не принесут особого эффекта. У нас была запасная лестница, оставшаяся после нашего спуска в гондолу, поэтому мы опустили ее и вытолкнули в пятнадцатифутовую щель, используя ветви в качестве опоры. Мортлок встал на четвереньки и храбро отполз достаточно далеко, чтобы привязать лестницу узел за узлом. Кроме того, несколько веревок были натянуты на уровне пояса, чтобы служить временными опорами для рук, но я не думаю, что кто-то из нас решился бы доверить им свои жизни, поскольку они были привязаны всего лишь к хрупким обрубкам ветвей, которые мы уже срезали.

Рамос, который был, безусловно, самым тяжелым членом группы, вышел первым и благополучно перебрался на другую сторону. Он взмахнул мачете, расчищая завал из веток в пасти на другом конце. Просунул обутую в ботинок ногу внутрь Сооружения, с фонарем оглядел помещение, тусклый зеленоватый свет заиграл на его лице, затем жестом пригласил нас следовать за ним. Очевидно, он решил, что ближайшее место входа достаточно безопасно для того, чтобы группа могла продолжить путь, но я не увидел в его стоическом выражении лица ничего, что говорило бы об энтузиазме или облегчении.

Один за другим мы присоединились к нему. Мергатройд был последним, он разматывал тянувшийся за ним дополнительный телефонный кабель.

Внутренняя часть Сооружения, та крошечная часть, которая теперь впустила нас, вызывала глубокое беспокойство. Ничто в моем обыденном опыте не давало мне сколько-нибудь удовлетворительной точки отсчета. Лучшее, что я мог бы сделать, — это воссоздать внутреннее убранство газового завода или, может быть, канализационного сооружения, увешанного всевозможными трубами и емкостями, сложность и назначение которых накапливались много лет, возможно, даже много поколений, так что ни один мастер не смог бы с уверенностью сказать, что делали более старые трубы или емкости, или что было жизненно важным, а что устарело, поэтому вместо того, чтобы удалять то, что уже было, чтобы освободить место новому, лучше и безопаснее было продолжать добавлять и добавлять, при этом каждая дополнительная труба должна была прокладывать себе путь вокруг того, что уже было установлено, а каждый новый сосуд или реторту приходилось втискивать в сужающиеся промежутки между уже имеющимися, так что их формы становились все более вытянутыми и асимметричными по мере того, как новые органы должны были подходить к старым. То, что мы находились в какой-то машине, не вызывало сомнений, но это была машина, которая разрасталась снова и снова, пока ее внутренности не стали такими же сложными и запутанными, как в любом животе.

Если бы детали достигли идеальной плотности формы, исключающей любые возможные дополнения, тогда наше исследование подошло бы к концу. Мы не смогли бы продвинуться дальше. Но повсюду были просветы всех очертаний, и некоторые из них были достаточно велики, чтобы в них можно было протиснуться, хотя и с разной степенью трудности и беспокойства. Формы были жесткими на ощупь, сосуды, похожие на органы, твердыми, как котлы, а трубы (которые были всего лишь внутренними продолжениями ветвей, выходивших из этого отверстия) были совершенно инертными, даже когда по ним били мачете и топориками. Но вот неоспоримый факт: в какой-то момент они действительно переместились, извиваясь и сплетаясь, через этот промежуток к "Европе", и, поскольку корабль оказался там в ловушке, это не могло быть медленным процессом. Желудок, через который мы сейчас протискивались, мог просто находиться в промежутке между приемами пищи.

Было еще что сказать. Хотя в интерьере не было ни одной детали, которая свидетельствовала бы о процессе кручения, в целом — на пределе возможностей наших ламп и глаз — создавалось неизбежное впечатление, что мы перемещаемся по измененному пространству: растянутому, скрученному, удлиненному и сжатому медленным, но неумолимым образом, как процессы измельчения земной коры могут сжимать горный хребет до тех пор, пока его пласты не свернутся, как простыни.

Прежде всего, и, возможно, хуже всего, был этот зеленый свет, своего рода туманное, тошнотворно пахнущее излучение.

Я мысленно вернулся к бедняге Дюпену, гадая, что бы он сделал с этой математической головоломкой, ставшей явью. Представив, как это окружение ошеломило бы его, я был одновременно рад его отсутствию и огорчен тем, что он был лишен удовольствия от интеллектуальной стимуляции.

— Возможно, нам все-таки стоит вернуться за респираторами, — сказал я.

Брукер обернулся к Мергатройду: — Сколько осталось провода?

Он ответил: — Около восьмидесяти футов.

— Значит, мы уже прошли больше половины пути. Нет смысла возвращаться сейчас, когда никто не жалуется. Вы согласны, Лионель?

— Мы можем пойти немного дальше, — разрешил Рамос.

Мы продвигались вперед, двигаясь в общем смысле влево от нашей точки входа, но быстро выходя за пределы любого надежного ориентира. У Рамоса был компас, но внутри Сооружения он был не более надежен, чем снаружи, и я думаю, что он поглядывал на его вращающуюся стрелку скорее по привычке, чем в надежде на полезность. У нас было грубое измерение расстояния, которое обеспечивал телефонный провод, и некоторое ощущение, что наша дуга изгибается как вниз, так и в сторону от гондолы, но потребовалась бы сложная серия геодезических измерений, чтобы точно определить наше местоположение. Что я действительно знал — что чувствовал всем своим существом, — так это то, что каждый трудный шаг, каждое продвижение были слишком большим шагом вперед.

Не буду отрицать охватившего меня облегчения, когда Мергатройд сообщил, что телефонная линия на пределе. Теперь мы могли вернуться с чистой совестью. Мы предприняли смелое усилие, преодолели значительное расстояние по этому неземному лабиринту труб и сосудов, вдыхая его зловонные испарения, и теперь мы должны прервать наши поиски. В этом отказе не было ничего постыдного. Мы продвинулись гораздо дальше, чем это сделали бы другие люди.

— Впереди нас что-то есть, — сказал Рамос, посветив фонарем в особенно узкий и неприступный проход. — Что-то, чего мы до сих пор не видели. Осталось совсем немного, джентльмены.

— Конечно, — сказал я, кивая так энергично, как только мог.

— Герр Брукер, вы согласны? — спросил мексиканец.

— Да... да. Непременно, Лионель.

— Мисс Косайл?

— Покажите мне эту историю, ребята!

Один за другим мы последовали за Рамосом в указанное им пространство. Это действительно было пространство: внезапная, неожиданная пустота в нашем прежде тесном и гнетущем окружении. Здесь трубы и органы были плотно прижаты к изогнутым стенкам, которые напомнили мне тазовый пояс, если бы кости были металлическими.

И в этих стенках мы нашли объекты нашего исследования.

В одной стене было вырезано шесть вертикальных углублений, и еще шесть — на противоположной стороне. С одной стороны сидело пять человек, с другой — шесть, так что незанятой оставалась только одна ниша.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что все они одеты в одежду, хорошо знакомую нам по форме и назначению: действительно, знакомую для любой хорошо спонсируемой экспедиции нашего времени. На них были толстые пальто и брюки из кожи и овчины, надетые в несколько слоев, а также подбитые мехом сапоги и перчатки. На головах у них были капюшоны, а лица скрывали защитные очки и респираторы для высотных работ. На поясах у них висели кислородные баллоны, а также множество инструментов.

Они были неподвижны, как статуи. Неподвижны, как трупы, если уж на то пошло.

Группа из пяти человек была к нам ближе других.

— Значит, мы ошиблись, — сказал Мортлок. — Их одиннадцать!

— На "Европе" было всего шесть ящиков с респираторами, — напомнил я ему.

— Может быть, остальные ящики выбросили за борт или что-то в этом роде.

— Даже если бы это было так, мы согласились, что для дирижабля такого размера достаточно шести человек экипажа. Я могу согласиться с тем, что мы недооценили экипаж на одного или двух человек, возможно, даже на трех, если некоторые из них были готовы обойтись без коек. Но что их было одиннадцать?

Рамос промурлыкал: — Вы правы, Сайлас. Некоторые из этих людей прибыли из другой экспедиции. — Он осторожно сунул руку в воронку, образованную отороченным мехом капюшоном первого исследователя.

— Будьте осторожны, — сказал я.

Рамос возился с защитными очками, которые плотно прилегали к респиратору. Когда он это делал, кожаный ремешок очков рассыпался у него в пальцах. Очки оказались в перчатке вместе с волокнистой массой волос, которые, должно быть, прилипли к ним или слиплись от холода.

Рамос непроизвольно вздохнул.

Я подошел к нему и понял почему.

Я ожидал увидеть труп, но то, что увидел, было еще хуже. Я видел много трупов и многие стадии разложения человеческого тела. Хорошо знал этапы этого конкретного процесса.

То, что я увидел сейчас, было больше похоже на мумификацию или, возможно, на редкость неудачный пример таксидермии человека. Кости были на месте, как и кожа. Так же как и нервы, вены, артерии, мышцы и связки, которые обычно находятся под кожей. Но больше ничего. Под кожей не было плоти, ничего, что могло бы смягчить угловатость костей. Не обычный процесс разложения при смерти породил это ухмыляющееся, пристально смотрящее на меня лицо. Хуже всего были глаза: они вжались в глазницы, но веки были открыты, и в глазных яблоках все еще чувствовалась отвратительная энергия, как будто они были сделаны из цветного стекла и сохраняли подобие жизни, покинувшей все остальное тело.

— Это была нехорошая смерть, — сказал Рамос.

— Да, — согласился я. — Это так. Думаю, они были живы очень долго, пока жизнь медленно не вытекла из них. Пока от них не осталось ничего, что можно было бы использовать. Пока они больше не стали бесполезны для этой... штуки. — Я обратил его внимание на переплетение труб, увешанных гирляндами вокруг каждой ниши, словно жуткая беседка из виноградных лоз. Все тоньше и тоньше делились и расходились эти трубки, пока их самые узкие, расползающиеся концы не вошли в тело, проникая под слои одежды в поисках того, что осталось под иссохшей анатомией. Я осторожно откинул капюшон, чувствуя его жесткое сопротивление. Было достаточно увидеть, что трубки образовали гирлянду над черепом, уходя в него с дюжиной бескровных входов.