Они не понимали и не могли понять. Встретив своего командира, он, тем самым, встретил и первого человека который — понимал. Ни в какой мало-мальски нормальной жизни, даже на войне, просто нет места такой ненависти, которой Александр Васильевич ненавидел наркома НКВД. Ослепляющей и сводящей с ума. Ни на йоту не ослабевшей за пять лет, и поэтому могущей убить, если не дать ей выхода. После ареста Горбатова семья его хлебнула горя больше, чем человеку допустимо и позволительно вынести, и, не будь семьи, он, наверное, убил бы Берия даже без пришедшейся кстати истории с мятежом и арестом. Теперь ненависть эта ощущалась с такой силой, била в окружающих так, как будто была чем-то материальным. Она сама по себе вызывала такой ужас, что сопровождавшие его, люди безусловно храбрые и не отличавшиеся особой чувствительностью, почли за благо помалкивать и не попадаться лишний раз на глаза, а Берия, вовсе не бывшего ни слабаком, ни трусом, практически сломало одно только его близкое присутствие на протяжении этих нескольких часов. В Москву доставили не всесильного наркома, а человека, полностью готового к употреблению. В этот момент он подписал и подтвердил бы все, что угодно. Парадоксальным образом только то, что его немедленно бросили в одиночку, позволило ему хотя бы отчасти прийти в себя.

Горбатов не распространялся на все эти темы. Только раз прорвалось, когда он курил, глубоко затягиваясь "казбеком".

— Если б вы только знали, как тянет покончить с собой, когда эти... вызывают на очередной допрос. О смерти мечтаешь, как в молодости о свиданьи. Да нет, куда там, сильнее. И не знаешь, что хуже, когда перерыв часа четыре, или когда дадут отдохнуть недельки две, — а потом по новой...

А пока, сквозь невидимые со стороны щелочки заплывших глаз, бывший нарком не смотрел — подсматривал за Рокоссовским, потому что тот не подозревал, что это — способно что-то видеть, — да уже и не обращал на него никакого внимания.

Несмотря на то, что на фронте ему не раз приходилось "цапаться" со строптивым подчиненным, Горбатов определенно ему импонировал. Высокий, красивый, маршал стоял, чуть расставив упругие ноги в ладно сидящих на нем "генеральских" галифе, и спокойно улыбался приятному и равному себе собеседнику. Уверенный в себе мужчина, хозяин жизни, каким так и не довелось стать ему, Лаврентию Берия. Хоть и высокопоставленный, — выше не бывает, — но все-таки, в конце концов, только прихвостень грозного Хозяина, он заканчивал свою жизнь избитым и связанным. После того, как он перестал быть нужен хозяину, тот попросту, без малейших сантиментов отдал его на живодерню. Как отдают живодерам старого вола или какого-нибудь Холстомера. Так же, как он поступал и прежде. Не раз и не два. Ничего другого от него нельзя было и ожидать. А вот товарищ маршал теперь сам по себе и в обиду себя не даст. Получил такую возможность.

— Товарищ Сталин, — кругленький человечек в очках с круглыми стеклами угодливо улыбался, совсем как в прошлые, безвозвратно ушедшие времена, — позвольте получить указания... Военные в курсе и направили меня к вам...

— Чэго еще?

— Известный вам подследственный, его как раз доставили... Какого рода признание требуется от него получить? Официальную версию, или как все было на самом деле?

Верховный раздумывал около десяти секунд.

— И то, и другое. И так, чтобы нэ перепуталос...

— Признавайся, падаль!

— В чем меня, собственно, обвиняют? — Лаврентий Павлович как будто со стороны слушал, что лепечут его онемевший язык и будто замороженные губы. — Я вообще не по...

Уж кому, как не ему было знать все приемчики и подходцы следователей, но, однако же, они действовали и на него. Созданная и отлаженная машина дознания практически не давала сбоев вне зависимости от того, знал подследственный ее устройство, или же нет. Уже довольно скоро бывший нарком перестал понимать, в чем он действительно виноват, а в чем — нет. Вины множились, как черви в тухлом мясе, и каждый эпизод — с железной логикой, с такой формулировочкой, что не поспоришь

...— Он еще спрашивает! — На предельно высокой ноте визжал следователь. — Вы слышали? Этот смердючий гад еще спрашивает!!! Ой, не могу...

Откуда только они взяли такого? Кажется, — самолично позаботился о том, чтоб под корень извести в своем наркомате подобных типов. Не иначе — специально разыскали в лагере и привезли ублюдка из числа Ежовских еще кадров. Кстати говоря, Горбатов вполне оценил бы и тон, и речевые обороты орла, что нынче допрашивал Берия. Те же самые, родные. Незабываемые.

"Я неоднократно обманывал партию, руководство страны и самого товарища Сталина. Допускал искажения реального положения дел на вверенных мне участках работы. Это выражалось в умалчивании одних фактов и всяческом выпячивании и подчеркивании других. Это делалось, чтобы продемонстрировать полную успешность моей работы и скрыть ее недостатки и имело целью укрепление моего служебного положения и увеличение размеров власти. Прошу занести в протокол: случаев прямой дезинформации, которая повлекла бы за собой тяжелые последствия, не было ни разу..."

Допросы следовали один за другим, непрерывной чередой, но все-таки ее нельзя было отнести к числу знаменитых "конвейеров". Очевидно, и то, что удавалось получить таким способом, пока что удовлетворяло следователей.

"Я неоднократно злоупотреблял служебным положением, назначая в разработку лиц, могущих угрожать моему служебному положению. Также следствие по делу этих лиц проводилось тенденциозно, с целью добиться ложного признания и обвинительного приговора. В ходе следственной работы мною неоднократно санкционировалось применение недозволенных методов допроса и принуждения к даче показаний. Речь в данном случае идет о товарищах..."

Помимо неизбежной грубости в процессе конвоирования, проявлявшейся в тычках, толчках и редких зуботычинах, Берия практически не били. Он самолично искоренил общепринятую практику, когда каждый следователь по собственной прихоти и в меру собственных сил выбивал признательные показания. Только это не радовало: отсутствие даже умеренного, для порядка, битья "без следов" чаще всего обозначало особый статус подследственного. К таким, при необходимости, просто применялись квалифицированные пытки.

"Также я использовал служебное положение для помещения на ключевые посты лиц, преданных мне лично. Речь идет прежде всего о таких лицах, как... "

— ... и как только земля носит таких вот выродков? Да вся твоя зловонная жизнь — сплошное предательство! Если ты только попробуешь, — слышишь? — только попробуешь что-нибудь скрыть, недостающее расскажет твоя паучья семейка! Твой бездарный выблядок, которого ты устроил аж ведущим констру-уктором! А с твоей сладкой Нино мы поступим и совсем интересно: ты только послушай...

"Под влиянием своего высокого положения я все больше проникался чувством вседозволенности, начал считать себя особым человеком и встал на путь морального разложения. Я принуждал к сожительству многих женщин, в том числе замужних, известных артисток театра, кино и балета. Я вступал в половую связь с несовершеннолетними девушками, но то, что среди них были девушки моложе пятнадцати лет, не соответствует истине, или же мне про это ничего не известно..."

— Ну что ты мне лепишь, мразь? Ты погляди, — следователь потряс перед собой толстенной кипой бумаги, — это все заявления от изнасилованных тобой девушек и их родителей*. Ух, моя б воля, я бы тебя им отдал! Уж они б тебе твои вонючие причиндалы живо открутили! И в жопу вставили!

*Врал. Не было у него заявлений. Не потому что не было фактов или их было мало. Просто с того момента, как стало МОЖНО, прошло слишком мало времени.

Вообще же многое из того, что в прежнем его положении казалось нормальным, естественным, привычным и даже необходимым, будучи перенесено на бумагу, да еще казенным языком протокола, выворачивалось в нечто совершенно чудовищное. То, что было шалостями для высокого сановника, для бесправного арестанта оборачивались самыми тяжелыми, не знающими пощады статьями Уголовного Кодекса. А ведь о главном-то речь пока еще даже не заходила.

— ... всю эту грязь на потом. Потому что сдается мне, милок, что ты мне зубы заговариваешь. Ты бы еще рассказал, как в три года в штаны ссался. А в четырнадцать — давил прыщи и спускал в потный кулачок. — Следователь прекратил визг и говорил теперь тихо, почти ласково, и неотступно глядя в глаза. — Глупее себя найти хочешь, падло? Я убил на тебя почти две недели. Вот уже, — он глянул на часы, — шестьдесят седьмой час лицезрею твою тошнотворную, свиную морду. И все это время, — слышишь? — жду, когда ты перейдешь к делу. Да только, видать, раньше состарюсь. Поэтому прямо спрашиваю: когда, как и при каких обстоятельствах ты встал на путь предательства, вступив в контакт с разведкой САСШ? По чьему заданию предпринял попытку покушения на жизнь товарища Сталина? Кто тебе приказал уничтожить все высшее военное руководство страны и основных промышленных наркомов? Что именно пообещали представители САСШ и Англии за организацию переворота и свержение Советской власти лично тебе? И наоборот: что именно, какие уступки ты пообещал руководству союзников за помощь в организации переворота? И не забудь перечислить всех своих пособников.

"Вступая в контакт с специальными службами САСШ без ведома руководства, я не планировал с самого начала каких-либо покушений на руководство партии и правительства СССР, равно как и свержения советского строя и реставрации капитализма. Признаюсь в том, что превысил свои служебные полномочия под влиянием развившихся у меня в последние годы чувства безнаказанности и самонадеянности, переходящей в зазнайство, а также привычки к самоуправству. Тем самым я совершил ошибку, имевшую тяжелые последствия. На данный контакт я пошел в расчете получить сведения, которые помогли бы мне укрепить и повысить мое служебное положение. Эти мои надежды не оправдались, в ходе контакта были получены провокационные измышления относительно измены ряда высших офицеров Красной Армии, носящие характер грубой фальшивки, причем произошла утечка такого рода лживых сведений, что ввело в заблуждение руководство вооруженных сил, Генерального Штаба и прочих оборонных ведомств и привело к волнениям в офицерском корпусе..."

Как бы правдиво ни пытался он объяснить свои действия, объяснения эти все равно выглядели жалко и даже наивно, как ложь второклассника, пытающегося скрыть двойку от папаши с ремнем.

"Никаких обещаний в плане послевоенных уступок союзникам со стороны СССР мною или моим представителем, гр. Ребровым не делалось, и сам формат контакта не позволял сделать ничего подобного. Равным образом контрагенты, представленные в ходе встречи А.У. Даллесом, не требовали каких-либо прямо подрывных действий внутри СССР и, соответственно, не обещали никакого вознаграждения в какой бы то ни было форме. ..."

— Вот я в своей жизни повидал довольно-таки много разных гадов. Предателей, вредителей, двурушников всех мастей. Думал, уже ничем не удивишь. А вот теперь гляжу на тебя, и не то, что удивляюсь, а прямо-таки себе не верю. Ну что ты изворачиваешься, гнида? И как только не надоест, ей-богу. Имей ввиду: твой сообщник Маслов арестован и уже дает показания. Сам явился с повинной, потому что даже этот шкурник не смог выдержать твоих мерзостей... Ну чем, какими словами ты можешь объяснить свой приказ разбомбить Куйбышевский обком Партии? Какие оправдания будешь искать, а?

Надо сказать, тут он без ошибки попадал в самое болезненное место, потому что писать словесные объяснения того, что и объяснить-то никак нельзя, было до крайности мучительно. Кто другой назвал бы это пыткой, но Лаврентий Павлович таких сравнений не делал хотя бы для того, чтобы не гневить Бога. Слишком хорошо знал, что такое пытка НАСТОЯЩАЯ. И какая ерунда, в сравнении с ней, нынешние неудобства. Да вообще — что угодно. По ходу допроса тон следователя, сама манера общения его, постепенно менялись. Видимо, в скором времени предстояло что-то иное, какой-то новый этап.

"Имея все основания ожидать самого сурового наказания и желая избегнуть кары, я впал в самую позорную панику, совершенно помрачившую мой рассудок. От страха и отчаяния мной овладела ложная надежда, что я смогу сохранить свою презренную жизнь ценой массового убийства высшего партийного, военного и хозяйственного руководства страны, включая Верховного Главнокомандующего и председателя СНК товарища Сталина. Тяжесть совершенного преступления я осознаю в полной мере, на снисхождение не рассчитываю и готов к любой, даже самой тяжелой каре. Тем не менее, делая это полностью признательное заявление, продолжаю утверждать, что не испытываю ненависти к Советскому строю, делу Ленина-Сталина, и не имел сознательного намерения причинить какой-либо вред своей Родине. Также не испытываю личной вражды и неприязни ни к одному из лиц, подвергнутых мною опасности. ..."

— Ну все, гражданин, фамилию которого мне не хочется называть. Больше мы с тобой не увидимся.

Следователь аккуратно, в одному ему понятном порядке переложил бумажки в толстой папке, закрыл ее, и аккуратно, на бантик, завязал матерчатые тесемки. Закурил, лицо его расслабилось, словно сбросив маску злобного шута, каковым он, по сути, БЫЛ все эти дни, и стало почти нормальным.

— ... И вот что интересно: расстаемся, — а я и не знаю, что тебе сказать. "До свиданья" — слишком зло, потому как не увидимся. "Прощай" — так на хер мне твое, прости Господи, прощение не сдалось. "Всего доброго" — даже как-то слишком, потому что ничего хорошего тебя не ждет совершенно точно. И то сказать, — зачем говорить хоть что-то бывшему человеку?

Серое, какое-то пористое лицо, короткие, будто не успевшие отрасти волосы, черные и с сильной проседью. Не поймешь — какой возраст, от тридцати пяти и до пятидесяти. Невзирая на плохое зрение, за эти бесконечные дни и часы Лаврентий Павлович успел досконально изучить внешность и привычки своего насильственного собеседника.

— Шьто, — вдруг, даже для себя неожиданно проговорил он сиплым голосом, — назад отправят? Или и впрямь дали искупить?

— Знаете, — отпускают! Работой, вроде, довольны, спасибо, говорят, знали, кому поручить, не ошиблись... Правда, — запрет на работу в Органах, милиции, прокуратуре, органах следствия и дознания, жена ушла, ни кола, ни двора: ты, сука, меня хорошо тогда, в тридцать восьмом, подрезал. Но отпускают.

— Лучше нэ обольщаться. Того, кто допрашивал мэня, — вряд ли оставят в живых.

И тогда следователь Губанов В.С неожиданно улыбнулся. Улыбка шла ему как, приблизительно, крокодилу, глаза оставались холодными, но все-таки это была искренняя, настоящая улыбка.

— А-а, ты же ничего не знаешь... А там, на воле, все кру-уто переменилось. Теперь за такое не убивают. Не веришь? И я поначалу не поверил, а потом, гляжу... Не знаю, надолго ли их хватит, но пока — так. Поживу еще.

Дело в том, что им и правда были довольны. Он сумел понять, что от него требовалось. И выполнил волю заказчиков на высочайшем уровне. В кратчайший срок сумел вымотать из подследственного мельчайшие подробности того, как из жадности и ума, властолюбия и твердой воли, честолюбия и невероятной работоспособности, глупости и тонкого психологизма, амбиций и элементарного желания сберечь шкуру множества людей, — очень, кстати, разных! — за десять лет сложилась Система.