И вообще, москвич это машина такая, которую даже и не в Москве делали, а в Ижевске. Нет, и в Москве тоже делали, но и в Ижевске тоже делали. Сейчас уже не делают. Потому что плохая машина москвич. Нет, раньше она хорошая была, когда других машин было мало, вернее она и тогда плохая была, но все думали, что хорошая, и мечтали, чтобы у них был москвич.
Но это мы отвлеклись от языка, и диалектов, хотя, надо признать, по делу отвлеклись, чтобы оно стало понятно. Потому что не москвич делает человека, а человек делает москвич, вернее уже не делает, а раньше делал.
Тут еще вот на чем надо остановиться. Если человек сидит на скамейке, то он давит на скамейку. И в то же время скамейка давит на человека, ровно с такой же силой, как и человек на скамейку. Это закон природы такой. Его еще иногда законом Ньютона называют. Третьим. Называется, действие равно противодействию.
И вот так оно себе действует и действует, а потом хрясь, и пополам. И с первого взгляда не поймешь, скамейка сломалась или ж.па треснула. И со второго, бывает, тоже не поймешь, но это не важно.
Потому что исправить уже ничего нельзя. Это вот и называется точка бифуркации. Потому что всё было ничего, а потом бабочка пролетела, и всё. Хрясь, и пополам.
Но это не важно, а важно, что если человек действует на язык, то и язык действует на человека.
Я вот в ранней юности заметил, что существует такое арго завлабов. Притом неважно, из какой местности завлаб, из какой отрасли, всё равно они все говорят одинаково. Нет, конечно, они говорят по разному, и завлабы мне попадались разные — и пожилой еврей металлург, и энергичный грузин электронщик, и импозантная казашка биолог, ну и всяких русских и не... очень много... и все они говорят по разному, но одинаково в смысле структуры речи, построения предложения, расстановки акцентов, еще много чего, я не пытался классифицировать, я пытался научиться так говорить.
И когда я так говорить научился, то сразу стал завлабом. В смысле мне лабораторию дали. Не потому, конечно, дали, что я так говорить научился, в смысле арго освоил, а за совсем другие заслуги, но, я думаю, что никаких заслуг бы и не было, если бы я арго не освоил, я бы и не стал завлабом.
* * *
— Солярис тут развели! Киношек насмотрелись про Баниониса!! 'Кто еще с тобой работает?!', — Босс оседлал любимого конька и помчался, не разбирая дороги.
— Это же 'Мертвый сезон', — робко подал голос Сеня.
— Я и говорю, мертвый сезон!!! Ходят тут разные сущности зловредные!!! — у Босса на всё имелся железобетонный аргумент. Разнос он устраивать любил. Особенно без повода.
Вот когда по поводу надо было — тут его не дозовёшься, не любил Босс, когда по поводу. И решения принимать не любил. Кадровые. Никакие, впрочем, не любил, но кадровые особенно. И не принимал. Никогда и нигде.
* * *
Тот, кто слегка пристукнут совком, меня прекрасно понимает, вернее, понимать-то тут практически и нечего, но сопереживает, сочувствует, соощущает этот хаос, который творится в моём миропонимании, потому что целые поколения пристукнутых совком оказались просто не в состоянии принять и переварить эту вакханалию, которая началась, когда стало можно.
И те, кто удачно устроился, и те, кто устроился не очень удачно, а также и неудачники и прочая и прочая погрузились в эту вакханалию без руля, без ветрил и даже без компаса.
Ситуация, безусловно, у каждого разрешилась по своему, но мне почему-то кажется, что она ни у кого до конца так и не разрешилась.
Тем более что и время, в сущности, не одномерно. Для некоторых это мало что меняет, даже, наверное, не меняет почти ничего, но таких как раз мало. Смирившихся больше, но принявших, как мне кажется, совсем нет. Есть только делающие вид, как бы остановившиеся.
Или наоборот, те, кто попросту перевел стрелки. Таких больше, таких много. Мятущихся и неуверенных. Потому что они как раз ни в чем не уверены. Они даже не знают, в каком времени они живут. В чьем времени.
Большинство, не то, которое когда-то назвали агрессивно-послушным, другое большинство, думающее большинство даже и представить не могло, что существуют сюжетные построения, не совпадающие с прямолинейной фабулой.
* * *
Ирина иногда проводит тренинги. Просто так, ни о чем. Но в определенных кругах это пользуется бешеным успехом, и публика готова платить практически любые деньги, лишь бы получить эту долю благочестия, выдержки, и еще не знаю чего, но чего-то такого, которое обязательно возникает в группе, которую Ирина два-три дня обиходит в условиях, мягко скажем, тепличных.
Не стану пересказывать фабульные перипетии этой занимательной и своеобразной по форме практики, надеюсь, вы мне поверите на слово, что достается всем сестрам по серьгам, да и каждому слону по хоботу.
Иногда еще бывает раздача слонов, но обычно Ирина к этому имеет косвенное отношение, это уже инициатива раздающих слонов. Но она и это умеет использовать в своих как бы педагогических целях. Но цели у неё далеко не педагогические. Просто она изменяет мир.
Чему она их учит? Да ничему. Она их учит жить.
Вы думаете, они сами этого не знают? Знают. Только у каждого своё представление, свои тараканы. Причем, хорошо упитанные тараканы. Или не тараканы, а сущности зловредные. Не такие, как у меня, конечно, но от этого не менее зловредные.
А вот когда Ирина собрала всех этих тараканов и прочих сущностей, посадила в кружок, дала им мел и заставила нарисовать кружок, что тогда произошло? Я уже знаю.
Все члены группы согласились, что жить — это значит трудиться, любоваться природой, слышать пение птиц и говорить людям приятные приветствия. Причем все это делать надо сознательно или спонтанно, не драматизируя и не лицемеря, сдержанно и с достоинством.
Потому что и их тараканы тоже уселись в кружок и увлеченно рисуют мелом разные картинки. У каждого свои картинки, но увлечение явно общее, такое прямо повальное увлечение. Где только она такого мела насобирать сподобилась?
Вы думаете, что так не бывает?
Я тоже так вначале думал, пока не побывал на одном из её тренингов.
* * *
А еще есть число пи. Это такая константа всемирная, про которую все, кто в школе учился, знают, как знают и то, что её все считают и считают и считают. А некоторые еще и запоминают. И еще, все считают её постоянной.
Но это совсем не так, или не совсем так. Помнится, была такая шуточка, что один старый человек сказывал, что пи где-то от тёх до четырех сейчас составляет, а вот в войну и до семи доходило. И он, этот старый человек, был по своему прав, да и не по своему тоже, потому что какая окружность, такое и число пи, это же по определению.
А какие окружности в войну то были. Окружность, нарисованная раненым героическим бойцом, или выточенная на разбомбленном станке не менее героическим пацаном, конечно, могла такое пи дать, что до семи дотянет.
Это у нас. У врагов всё-таки пи до самой нашей победы во втором только знаке, наверное, отличалось от того, что мы сейчас имеем, но, тем не менее, мы победили.
* * *
Скульптор свечей. Он же витражных дел мастер. А еще он коваль. Именно коваль, не кузнец. Вернее, кузнец, но коваль. Так-то точнее. Он же не разговаривает. Он куёт себе, куёт, приговаривает. Чего он там приговаривает, не слышно. А я вот оказался Маэстро.
И дудочка у меня есть. Тростниковая такая дуделка. Я на ней умею Вивальди исполнять. И еще много кого, даже Штрауса. Но это когда придётся. А приходится частенько. Иначе не отвяжешься. Или наоборот не привяжешься.
Это когда тебе чего-нибудь от них надо. А они у меня весьма продвинутые — и баба Яга, и Леший, и Буратино. Они-то продвинутые, но мельтешат многовато. И не по делу. И чего с ними сделать, как угомонить — не знаю. Только дудочка и помогает. Интересно, а у остальных кто есть ху? Пока не знаю — не видел. Я, правда, тут еще мало кого встречал. Только Босса и Третьего Штурмана.
И еще Бенедикта разок встретил, но этот вовсе уж озабоченный показался, даже словечком не перемолвились. А вот Кот Ученый, этот Хатуль Мадан, — он кто? Местный или пришлый? Впрочем, тут так вроде тоже бывает — пришлый оседлым становится — ну миссия у него такая.
А может все они тут такие? — игра же интерактивная. И персонажи — может, когда и живыми людьми были, ну в смысле, одними из игроков тоже, а может и сейчас игроки же. И может они и меня в совсем другом обличье принимают?
Тут ведь вот еще какая опасность существует. События, связанные с виртуальными героями, переживаются, как свои собственные, а в кровь выбрасывается адреналин — сам по себе наркотик, заставляющий работать участки мозга, ответственные за удовольствие, что вызывает привыкание и поиск подобных ощущений.
В обычных ситуациях этот гормон стимулирует организм, а сам разрушается при движении. Но в крови сидящего тела он застаивается, разрушая нервную систему. Как результат — неврастения и непоправимые изменения в работе мозга. И еще геморрой, однако.
* * *
— Дикие люди, — Света рассказывает про вчерашние свои 'приключения', — это просто ужас какой-то. Надо что-то с этим делать, пока мы все не затерялись, как ежики в тумане, в своем одиночестве. Первые притворяются, вторые — лгут либо мне, либо самим себе, хотя результат все равно один. Вообще, я такую логику никогда не могла понять, но кто их разберет, этих малолеток? Может, у них сейчас так принято?
— О как. — Юрий Васильевич усиленно пытается сохранять видимость серьёзности, хотя его уже сотрясает от смеха, но нельзя, пока нельзя, надо дождаться, пока она пошутит, и тогда уже отвести душу, — Бывает. Динозавры тоже люди.
— Девке, конечно, дали по бороде и объяснили, что ей не светит. Но, как доносит молва, до нее так и не дошло, и задранная юбка теперь подстерегает моего знакомого на каждом углу.
* * *
Про крышу. Которая обязательно должна быть. Потому что если крыши нет, это совершенно никуда не годится. Крыша может поехать. Крыша может протекать. Крышу может сорвать.
Все эти факты говорят скорее о наличии, чем об отсутствии. Даже если наша крыша — небо голубое, это тоже весьма показательно и о многом говорит тому, кто понимает. Вы же понимаете. Я тоже, иногда.
Не очень, если уж быть с собой честным, часто. Но это не так страшно, как кажется. На первый взгляд. На второй тоже не так уж и страшно, но возможны дефиниции. Если бы еще знать, что такое дефиниции, и чем они нам грозят. И чем они грозят крыше.
Все эти мышки-норушки и зайчики-побегайчики всегда стремятся под крышу, колобок — наоборот. Именно поэтому путь колобка хоть и яркий, но короткий. Да и что он видит, колобок этот — верх-низ, верх-низ, верх-низ. Головка закружится.
А у него, у пресловутого колобка, ничего другого и нет. Очень собирательный образ. По амбарам и сусекам собирательный. Яркий и выразительный. Это, опять же для тех, кто понимает.
* * *
— Как ты мне надоел. Ведь сразу было очевидно, что дело не в железках. Не та контора. Не будут они спекуляцию крутить, наверняка сдают какое-нибудь ноу-хау, без них самих мы вообще ничего не получим.
— Предлагаешь потрясти?
— Ты идиот, да? Допрос партизана желаешь устроить? Чего добьёшься то? Срубишь раз капусты по-легкому, а потом всю оставшуюся жизнь прятаться? Так и не въехал, куда собрался?
Рюрик виновато потупился, не находя аргументов, а Груздь, всё более распаляясь, перешел на жестикуляцию, тем более и у него аргументов по сути нет. Не срастается схема, которая поначалу такой прозрачной показалась.
Раз грузовики, значит товар, а где товар, там и деньги. Только получается, что товар не в грузовиках, вернее, без грузовиков товара, конечно нет, но и в грузовиках еще не товар, в грузовиках полуфабрикат, заготовка.
Где она становится товаром, и откуда деньги появляются, этого понять пока не возможно, тем более продукт в работе посмотреть не удалось. Да и есть ли продукт? Если есть грузовики, значит, есть и продукт. Только ходы надо делать более продуманные, с наскоку не получилось.
Эту бодягу пора прекращать, а то эти клоуны беды наделают. Цирк еще не приехал, а клоуны уже вовсю чудят, опять без маман не обойдешься, а ей и предъявить нечего.
* * *
Разные женщины любят разные времена года. Кто-то любит лето, кто-то весну, зиму, осень. Это зависит от того, на какой сезон в этом году у женщины есть красивые шмотки. Потому что красивые шмотки для женщины гораздо важнее.
Но про красивые шмотки пусть вам женщины и расскажут, я просто люблю разных женщин, которые любят разные времена года. А в шмотках я не понимаю ничего. То есть вообще ничего не понимаю в женских шмотках. В мужских я кое что понимаю, в смысле налазят или не налазят и спадают или не спадают.
Если налазят и не спадают, то это оно да. Но так почему-то бывает очень редко. Поэтому шмотками заведует заведующая по шмоткам, то есть благоверная.
Как она умудряется выбрать те, которые налазят и не спадают, для меня до сих пор тайна великая и непостижимая. Непостижимее даже, чем функция Хевисайда. Впрочем, именно функцией Хевисайда я бы и стал описывать шмотки в своём гардеробе.
Но я отвлёкся от женщин, которых я люблю.
Я люблю благоверную, а больше никаких женщин не люблю, в смысле, ну вы поняли, но если не в этом смысле, то я люблю женщин вовсе не за то, что у них есть красивые шмотки, а за то, что они любят времена года.
А почему они любят эти времена мне, по сути, совсем не важно, потому что я никогда не запоминаю и вообще не воспринимаю, во что женщина одета, главное, чтобы она любила это время года.
* * *
Даже школьник знает, что письмо Татьяны к Онегину на самом деле написал Пушкин. Для этого ему понадобилось выработать новый язык, который смог бы отразить тот безгранично более широкий мир, которому мы принадлежим и в котором существуем, не подозревая об этом, поскольку воспринимаем лишь реальный, окружающий нас мир, который на деле не более, чем оболочка, кожа, скрывающая сложный организм.
Еще ему понадобилось выписать эту темпоральную структуру, чтобы опустошение культурных форм, разрушение и исчезновение смысла выразить языковыми средствами, отразить смысл отсутствия смысла.
Сам-то Пушкин этого, разумеется, никак не понимал, но это совершенно не важно, что он понимал на самом деле. В определенном плане язык предыдущей культуры представляется после ее смерти языком иллюзорным, хоть и привычным, но неадекватным новым реалиям.
Так его образы — вполне реальные, хорошо знакомые всему взрослому населению страны элементы сознания и языка. Но проявляют они себя в момент исчезновения, то есть в ситуации максимальной экзистенциальной напряженности, обнажения сути и особых возражений не вызывают из-за своей эпатажной субъективности. Но приходит время переосмысления.
NoВ характере человека больше изъянов, чем в его уме.
Глава 5, в которой в характере человека больше изъянов, чем в его уме
Сё чёрным пребудет и — алаверды?..
в твой сумрачный час, где рукой — до беды,
придёт тишина, как похмелье,
