— Не знаю. Получше, вроде... Ты сама ложись, у тебя глаза усталые...
— Нет, милый мой. Я никуда от тебя не отойду, пока ты не уснешь.
— А если не усну?
— Тебе придется уснуть ради меня.
Заснул Млад не больше чем на час, а после до самого утра лежал в темноте и глядел в потолок, перебирая в памяти все, о чем говорил с Мишей: заново подыскивал нужные слова, вел бесконечный мысленный спор, и поправлял себя, и возвращался к началу, осознавая всю бесплодность этих поправок.
Он гнал от себя эти размышления, но не мог от них отделаться, они давили на него, вспыхивали в голове шумными шутихами, ворочались в животе мучительными спазмами, горели огнем на ожогах. Чем он думал? Почему раньше не видел очевидных вещей? Почему не догадался сказать о восторге подъема наверх? Почему правильно не объяснил, что такое смерть и почему она необратима? Почему не научил отрешаться от боли? Почему, в конце концов, не внушил, насильно не вбил мальчику в голову невозможность отказа от жизни? Ночью, в темноте и полубреду, эта мысль уже не казалась ему святотатством.
Каждый найденный просчет чуть не подбрасывал его с постели, он пытался вскочить, но валился обратно на перину, зажимая зубами стоны, чтоб не разбудить Дану, которая прилегла в его спальне. И оттого, что он не может встать и пройтись по комнате, выйти на улицу и глотнуть морозного воздуха, становилось еще муторней и отвратительней на душе.
А просчетов с каждым часом Млад находил все больше, и постепенно ему стало казаться, что они ложатся ему на грудь и жгут, жгут ее белым пламенем, и пламя это много горячей обычного огня... К утру ни о чем, кроме как о белом пламени, он думать больше не мог: полузабытье затуманило голову, и огненный меч бил в грудь, по рукам, мелькал перед глазами — Млад с ужасом ждал следующего удара, и дожидался, содрогаясь от боли, а меч взлетал снова — карающий, казнящий меч. И от стонов молнии загорались в голове, и гром катался меж висков, а голова металась по подушке...
— Младик... — Дана провела прохладной ладонью по лицу. — Младик... Я тебя перевяжу, и сразу будет легче.
Он распахнул глаза — ее рука отрезвила его немного. Над ним стояли Ширяй с Добробоем, заспанные, в исподнем; Дана сидела рядом, и на глазах ее блестели слезы.
Три судейских пристава явились в дом перед обедом — Дана еще не вернулась с занятий. Млад спал, и сны его в этот миг никак нельзя было назвать хорошими.
— Что вам надо здесь? — не очень учтиво спросил Ширяй, выйдя навстречу гостям.
— Ветров Млад нам нужен, — так же нелюбезно ответили ему гости, намереваясь пройти в дом, — по-хозяйски, не снимая сапог и шапок.
— Эй, куда? — Ширяй загородил им дорогу, и Добробой, возившийся у печки, пришел ему на помощь.
— С дороги, мелкота, — прошипел один из приставов, надеясь отпихнуть Ширяя в сторону, но здорового Добробоя с места сдвинуть было не так-то просто — он прикрыл плечом Ширяя и сжал кулаки.
— Ребята, — попробовал остановить их Млад, — погодите...
Его слабого голоса никто не услышал: когда пристав схватил Добробоя за плечо, тот, недолго думая, врезал "гостю" кулаком в подбородок, да так, что он отлетел обратно к двери и едва не упал. Двое других с усмешками отступили, презрительно измеряя взглядом шаманят.
— Добробой! — рявкнул Млад с лавки. — Обалдел?
— Значит, приставов судейских в дом не пускают... — тот, что получил по зубам, выпрямился и потрогал рукой подбородок, — так и доложим. Пошли, мужики...
— И катитесь! — сплюнул Ширяй.
— Ширяй! — Млад попытался подняться, но тут же упал обратно на подушку.
На его счастье, дверь распахнулась, и в дом вошла запыхавшаяся Дана.
— Стойте, стойте! — она раскинула руки, загораживая выход. — Все в порядке. Проходите обратно.
— Поздно, — рассмеялся ей в лицо пристав, — сопротивление оказано! Я за этот удар с суда не меньше гривны получу!
— Я говорю — обратно проходи, — Дана пальцем указала приставу на лавку. — Гривну он получит! Вести себя надо по-человечески, тогда по морде бить не будут.
Как ни странно, гости послушались ее и даже несколько смешались.
— Вот Ветров Млад, перед вами, — Дана указала на лавку, — приставную грамоту давайте и убирайтесь.
— Зачитать положено, при свидетелях, — буркнул пристав.
— Читай, — Дана пожала плечами.
Тот достал из-за пазухи бумажный свиток, сломал печать и развернул, придвигая грамоту к лицу.
— Вдова Лосева Мирослава Мария Горисветова обвиняет Ветрова Млада Мстиславича в том, что он повинен в смерти ее малолетнего сына... хм... Миха?ила... Михаи?ла? — пристав вопросительно глянул на Дану, и та кивнула головой. — И по сему делу суд новгородских докладчиков по прошению старосты Славянского конца приказывает ректору Сычёвского университета выдать Ветрова Млада Мстиславича суду в срок не позднее двух недель с момента оглашения этой грамоты. Если же оный выдан суду в оговоренный срок не будет, то Сычёвский университет должен уплатить суду новгородских докладчиков десять гривен за укрывательство преступника. Подписи читать?
— Читай, читай, — кивнула Дана.
Млад спросонья не сразу понял, что означает эта грамота. Он никогда не слышал этих имен, Лосевой Мирославы-Марии не знал, а Михаила знал только одного — огненного духа, который едва не убил его третьего дня... Только когда пристав дошел до имени Черноты Свиблова, в голову стукнула мысль: Михаил — это же Миша, Миша! Он же говорил в тот день, когда Млад забирал его из дома! Наверное, это Мишина мать — вдова Лосева? И она считает, что Млад виновен в смерти ее сына?
Да, наверное, так и есть... но... Млад закусил губу и хотел закрыть лицо руками: это невозможно, несправедливо... Да, он виноват, на самом деле виноват, но его вина к суду докладчиков не имеет никакого отношения. Такое нельзя смешивать, это неправильно... В таком случае, отец Константин виновен в смерти мальчика ничуть не меньше!
Дана выхватила грамоту из рук пристава, когда тот закончил перечислять подписи и неуверенно посмотрел по сторонам, а когда дверь за гостями закрылась, крепко хлопнула Добробоя по затылку:
— Ты что, не видел, кто к тебе пришел?
— А чё он Ширяя толкал? Чё он меня хватал? Пришли тут, как к себе домой! — проворчал виновато Добробой.
— А ты чего полез? — Дана посмотрела на Ширяя, который усаживался за стол со своей прежней невозмутимостью.
— Я думал, они Млад Мстиславича хотят забрать, — тот пожал плечами безо всякого раскаянья.
— Гривну он с университета точно снимет, — Дана сжала губы и села на скамейку, повернувшись к Младу лицом. — Как ты, чудушко?
Млад еще не оправился от обиды, от удивления, от вспыхнувшего вновь ощущения собственной виновности, — поэтому лишь покачал головой.
— Такую же грамоту читали перед главным теремом, как только закончились занятия — считай, при всем университете. Думаю, и ректору ее вручили тоже, — Дана вздохнула. — Я, как услышала, о чем речь, сразу сюда побежала, предупредить. Но они, смотри-ка, сразу шестерых прислали... А выезд судейских приставов, между прочим, оплачивает истец. Откуда у горькой вдовы такие деньги? Да и в голову бы ей не пришло в суд идти...
При всем университете? Млад застонал и прикрыл глаза. Здорово: профессор-убийца... И если суд признает его виновным, никому не объяснят, что вина его косвенна, что он не убийца, он всего лишь оказался плохим учителем для слабого ученика.
— Младик, не надо так расстраиваться. Во-первых, все это шито белыми нитками. И суд докладчиков — самый грязный суд, который можно отыскать. И все, между прочим, об этом знают. Виру12 все равно университет будет платить!
— Не университет, а профессора университета. Университет ничего своего не имеет, — проворчал Млад.
— Ничего, профессора не обеднеют! Я попытаюсь перевести дело в княжий суд. И двухнедельный срок мы пересмотрим. Младик, все это не стоит выеденного яйца! Это совершенно голословное обвинение! Это сделали нарочно, нарочно!
— Зачем, интересно? — Млад вскинул на нее глаза. — Чего они добьются? Ну, объявят меня убийцей, и что? Из мести, что ли?
— Ну... Ну и из мести... — неуверенно ответила Дана.
— Никто из них такой ерундой заниматься не станет. И месть что-то сомнительная. Университет виру заплатит, сама говоришь. Суду докладчиков Новгород не верит. В поруб13 меня никто не посадит, в Волхове никто не утопит. Зачем?
— Ну... запятнать тебя хотят. Как волхва...
— Да ерунда! Я волхв-гадатель, к моим ученикам это не имеет никакого отношения. Любой шаман скажет, что исход пересотворения не известен никому и ни от кого не зависит. Это и как шамана меня не запятнает! Это, разве что, может лишить меня учеников на несколько лет. Но им-то это зачем? По сути, они всего лишь на бумаге запишут, что у меня умер ученик. И больше ничего!
— А деньги, Младик? Деньги?
— А что деньги? Вдове я бы и так денег дал, и по профессорам собирать не надо было бы... А суд получит на десять человек такие крохи, что в сторону моих денег и не посмотрит.
— Да я сам на этот суд приду и расскажу, что их Миша был просто трус! — Ширяй неожиданно стукнул кулаком по столу.
— Не смей так говорить! — Млад приподнялся, но упал обратно. — Это не так! Он не побоялся начать пересотворение, он... Не смей осуждать его. Он распорядился своей жизнью, а не чужой. И... он не может тебе ответить, понимаешь?
— Да он бы мне не ответил, если бы и мог! — Ширяй скривил губы.
— Слушай, ты, гордый и свободолюбивый русич... — Млад сжал зубы. — Замолчи. Или я тебе за него отвечу. Когда встану.
— Очень я испугался! — хмыкнул Ширяй.
— Ты слушай, что тебе учитель говорит! — повернулась к парню Дана. — А не груби! Не испугался он!
— Мы с Млад Мстиславичем сами разберемся! — фыркнул Ширяй.
— Ширяй, — Млад вздохнул, — на самом деле, не груби.
— Давайте лучше обедать, — Добробой взгромоздил на стол горшок борща. — Млад Мстиславичу надо поесть, что он там позавтракал — кошкины слезы...
— Правда, Младик. Теперь тебе надо много есть.
— Можно я сам? — Млад умоляюще посмотрел на Дану.
— Нет, нельзя.
Через двое суток Млад чувствовал бесконечную усталость: от боли, от неподвижности, от беспомощности, от ночной бессонницы. И частенько думал: а если бы он заранее знал, чем обернется для него это жалкое выступление против Михаила-Архангела, — хватило бы ему смелости поступить так же? Очень хотелось верить, что хватило бы.
Ширяй и Добробой, как только рассвело, отправились в Сычёвку, Дана ушла на занятия, а Млад пытался уснуть, пока ничто его не тревожило. Почему-то именно ночью его глодали тяжелые мысли: и о Мише, и о собственной несостоятельности, и о предстоящем суде. Днем эти мысли исчезали или, по крайней мере, не были столь навязчивы. После мучительных перевязок боль успокаивалась и часов пять-шесть оставалась терпимой, — во всяком случае, позволяла уснуть. И хотя Дана жаловалась, что от нее за версту пахнет этой мерзостной мазью, но перевязывала Млада трижды в день.
Он начал дремать, когда дверь отворилась без стука и удивительно знакомый голос спросил:
— Дома хозяева?
Млад распахнул глаза, сон слетел с него в одну секунду: на пороге стоял его отец — в лисьем полушубке мехом наружу, с пушистой шапкой на голове, в меховых сапогах. Почему-то отец всегда казался ему выше ростом, и шире в плечах, и моложе, чем был на самом деле. Впрочем, он действительно выглядел моложе своих лет, никто бы не назвал Мстислава-Вспомощника стариком, ему было немного за шестьдесят.
— Хозяева лежат здесь... — ответил он с улыбкой.
Отец снял шапку, отряхнул сапоги друг о друга и прошел в дом, расстегивая полушубок.
— Здоро?во, сын.
— Здоро?во, бать. Ты б разделся, у нас жарко.
— Это я по привычке. К больному приходишь — сначала взглянуть, а уж потом...
— Да ты никак к больному приехал? А я думал...
— К больному, к больному, — отец кинул полушубок на стол. — Вчера мимо нас в Ладогу ехал один мой товарищ, он и рассказал, что ты сверху упал и сильно обжегся, а тебя обвиняют в смерти ученика и тащат в суд.
— Быстро до вас наши слухи доходят, — усмехнулся Млад.
— Это из-за войны. Сейчас часто в Ладогу гонцы едут, каждый день почти. Один из них моим бывшим больным оказался. А у него в университете сын учится, и на твоем факультете. Так что ничего странного, что он ко мне заехал.
— И ты все бросил и помчался ко мне? — удивился Млад.
— Знаешь, Лютик... Неспокойно мне почему-то было. И без того неспокойно было, а после его рассказа я и вовсе голову потерял. До вечера промаялся, а потом плюнул, запряг сани и поехал. Маме я не сказал ничего.
— Да со мной все в порядке, бать. Здесь врачей — пруд пруди.
— Может быть. Но пока я тебя не посмотрю, в это не поверю. Врачи — врачами, а я волхв-целитель. Неужели собственного сына на ноги не поставлю? И выглядишь ты плохо. Болят ожоги-то?
— Болят. Говорят, долго еще болеть будут.
— Это мы поправим. Я и тра?вы привез, и мази. Да и без них кое-что могу. Давай-ка размотаем тряпки-то...
Млад сморщился:
— Только что перевязывали, двух часов не прошло. Давай лучше попьем чайку. Расскажешь мне, как вы живете.
— Нет уж, — отец улыбнулся, — это ты мне расскажешь, как такое с тобой случилось. И после того, как я сам тебя перевяжу. И не хнычь.
Отец разматывал повязки ловко и быстро, рука у него была твердая: он сорвал пропитанную мазью салфетку за две секунды, Млад даже не успел испугаться и опоздал закричать, но на глаза навернулись слезы и крупными частыми каплями потекли по щекам.
— Ничего, ничего... — кивнул отец, хлопая его по коленке, — так лучше. Я знаю.
Он долго разглядывал мокрый ожог с лопнувшими волдырями, пожимал плечами и даже пригибался, почти вплотную поднося больную руку к носу. Как вдруг лицо его изменилось. Он нагнулся и поднял желтую от сукровицы салфетку, которую до этого отбросил на пол. Смотрел на нее, нюхал, скреб пальцем, а потом спросил, коротко и зло:
— Кто тебя перевязывает?
— Дана... — недоуменно и обиженно ответил Млад.
— Дана? — брови отца поползли вверх. — Ты же говорил что-то про врачей?
— Ну да... они тоже иногда приходят. Но Дана перевязывает меня три раза в день... Чтоб легче было. От мази всегда легче.
— Еще бы... — проворчал отец и встал, осторожно положив руку Млада на приготовленное полотенце. — И кто же дал ей эту мазь?
