Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Погоди боярин, ужо тебе...

* * *

Долго Борис ждать не стал, тем же вечером снова к Усте заявился.

— Что, Устёна, погуляем с тобой по ходам потайным?

— Как прикажешь, так и будет, государь.

— Устёна, хватит меня величать, кому другому государь, а тебе до смерти Боря.

— Прости, Боря, не привыкну я никак.

— А ты привыкай, привыкай. Люб тебе Федор, не люб, все одно я тебе жизнью обязан. Считай, ты мне уже родная, уже своя, ровно сестрица младшая, любимая.

Не того Устинье хотелось, не о том мечталось, да она и малым удовольствуется! В той, черной жизни, только и думалось — был бы жив! Здоров! Счастлив!!!

Пусть не с ней, а был бы! Улыбался, Россой правил, ребеночка своего на руки поднял — что еще надобно?! Любви его?

Не братской, а иной?

Заелась ты, Устинья Алексеевна. Вспомни, как в келье выла, руки кусала, пыталась от боли душевной избавиться! Не выходило!

Вспомни, как сердце твое черным огнем вспыхнуло, да и в пепел рассыпалось! То-то же... помни — и каждому мигу рядом с любимым радуйся!

— Не говори о таком, Боря. Даже и слушать не хочу, ничем ты мне не обязан.

— О том мне лучше знать. Сегодня переодеваться будешь?

Устя в ответ улыбнулась.

— Не буду, государь, заранее я переоделась.

И правда, сарафан на ней простой, серый, рубаха домотканная. А все одно, даже в простой одежде она куда милее разряженных боярышень. Вот бывает такое — тепло рядом с человеком, хорошо, уютно... так и Борису было.

С Маринушкой — огонь и искры.

С Устей — ровно на волнах качаешься, ласковых, спокойных, уютных... совсем все разное.

— Пойдем тогда, Устёна?

— Пойдем, Боря. Не знаю, удастся ли мне чего почуять, но попробую.

— Попробуй, Устя. Надобно. Не хочу я жить и удара в спину ждать, не хочу абы кому довериться.

Устя кивнула и пальцы свои в протянутую ладонь вложила.

А руки у Бориса горячие. А у нее холодные... и постепенно в его ладони отогреваются тонкие пальцы, теплеют. И Устя успокаивается.

Сходят они, да посмотрят. Все хорошо будет у них, а ежели и придется ей кого другого положить — поделом!

Она и не испугалась, когда дверь потайная за ней закрылась. И у Бориса с собой свеча, и для нее он свечку принес, толстенькую такую, восковую, в удобном подсвечнике.

— Ровно стоишь, Устя?

— Да, Боря.

— Вот, возьми свечку, так тебе удобнее будет.

Устя послушно свечку взяла, поправила... потом глаза прикрыла, к ощущениям своим прислушалась. Странно, но тут, в потайном ходе все острее ощущалось.

Или это оттого, что Боря рядом?

Устя уже заметила, рядом с любимым и огонь ее меньше жжет, и дышать легче, и силой она с ним куда как проще делилась, чем с другими людьми. И искать нехорошее, недоброе, рядом с ним тоже проще было.

И — найти.

* * *

— Устя, тебе надобно на человека вблизи посмотреть, или потрогать его? Или что?

Устя задумалась.

— Как повезет, государь. Приглядываться-то я к человеку должна... но могу сказать, что оттуда вот и так нехорошим тянет.

— Оттуда? — Борис направо показал.

Маленькая ладонь поднялась, Борису на плечо легла.

— Кажется мне, что есть там кто-то живой. И чем-то неприятным оттуда веет, недобрые дела там творятся.

— Не опасно то?

Устя прислушивалась, то ли к себе, то ли к миру.

— Нет... не сейчас, не для нас.

— Ну так пойдем, посмотрим... — любопытно Борису стало, что там за недоброе такое в палатах царских?

— Позволь, государь, я первая пойду, я опасность быстрее почую.

Понимал Борис, что Устинья не просто так себе дочь боярская, что волхвица она, а все ж вперед девушку пропустить побоялся. Не за себя, за нее страшно было почему-то.

— Ты ходов не знаешь, заблудиться не заблудимся, а выйти куда не надо можем. Давай-ка, возьми меня за руку, так и пойдем вместе.

Устя подумала пару минут, кивнула.

Направление она чувствует. А государь ходы знает, где что расположено, куда свернуть надобно... а то и ловушки какие.

Ладонь девичья поднялась, в мужскую легла доверчиво, и что-то такое в этом было... Борис аж задохнулся. Никогда! Чего у них с Маринушкой только не было, да и с первой женой, а вот так... чтобы за руки — никогда не ходили они. И ладонь лежит, узенькая, без колец, доверяется ему.

Куда скажешь — туда и пойдем.

Ход направо пошел, потом налево повернуть понадобилось, от источника черноты удалиться, потом снова вернулись, Устя б одна точно не дошла, заплутала на полдороге.

— Как тут сложно все...

— Еще государь Сокол первые ходы рыть начал. А потом только дополнялись и углублялись они.

— И мастеров в них хоронили?

— Когда как, Устинья Алексеевна, когда как.

Устя поежилась.

Да уж, всякое бывало. Наверняка бывало... страшно и подумать, сколько ж лет этим ходам, что повидали они? Даже и предполагать не хочется.

Где-то корни по лицу проведут, ровно лапы осклизлые, жуткие, где-то потолок нависнет, вода капнет... давит земля-матушка, давит! Не нравится здесь Устинье, ох как не нравится! А выбора нет, идти надобно.

Борис остановился, задумался.

— Знаю я этот ход, и куда он выведет, тоже знаю. Нам не туда надобно, увидят нас — не обрадуются.

— Оттуда нехорошим тянет, и люди там.

— А мы сначала пойдем, да посмотрим, — Борис отмахнулся. — Тут комната потайная есть, мой прадед ее еще устроил.

— Для чего, государь?

— Накатывало на него иногда, Устинья Алексеевна. Плохо ему было, голова кружилась, есть не мог ничего, только тут и успокаивался. Тут и мог слабость никому не показать, и кричать, и корчиться, и от боли выть... тут лежал, скулил, ровно животное раненое, в себя приходил.

— А посмотрим откуда?

— А рядом с той комнаткой и ход есть. К государю в такое время входить нельзя было, он и убить мог, уж потом, когда засыпал он, дядька заходил верный. А до той поры сидел, ожидал, поглядывал, как государь успокоится.

Устя спорить не стала.

Прорыли — и прорыли. Посмотрят? И хорошо.

Увидят, что в комнате той происходит, потом решат, что и к чему, что и с кем делать.

И то верно, когда б не государь, она б сюда и не дошла, и как подсмотреть не знала. Лишь бы засады там не было.

* * *

Засады и не было, сидела перед дверью одна девчонка-чернавка, сидела, ждала чего-то.

Никого она не услышала, царь Устю по соседнему ходу провел, молчать жестом показал — и к стене приблизился, за заглушку потянул, несколько глазков открылись. Наверное, чтобы всю комнату видать было.

К одному из глазков Устя приникла, ко второму сам государь.

Задохнулась боярышня, прочь отпрянула, потом опамятовала, опять к глазку приникла.

Такое на кровати роскошной творилось...

О таком девушкам и думать-то неприлично! Устя, хоть и боярышня, а на скотном дворе была, знает, откуда дети берутся. Но чтоб так-то?

Два тела переплетались, в самых причудливых позах, блестели от пота, сталкивались с глухими влажными шлепками...

Устя руку ко рту прижала.

Кажется ей, что знает она, кто это...

Тела сместились чуточку.

И...

Мужчину она не знала. Мало ли их в палатах царских? А вот женщина ей знакома была.

Царица Марина.

Это ее кожа белая сейчас от пота блестела, ее косы черные мужчину, ровно змеи, обвивали, ее глаза...

Вот глаза и были самым страшным.

В какой-то момент Марина оказалась на кровати на четвереньках, мужчина сзади нее, а лицо Марины повернуто к стене с глазками смотровыми.

И царицыны глаза полностью чернотой затянуты. И только в глубине той черноты алый огонек горит. И улыбка ее... влажная, довольная... кажется Усте — или за алыми губками белые клыки поблескивают? Алчно, голодно...

Страшно...

* * *

В другое время Устя б в обморок упала. А сейчас — какое падать, когда падать, сейчас ей и выругаться нельзя было.

От глазка оторвалась, огляделась... хорошо хоть она в темноте видит, ровно кошка!

Бориса аж трясет... еще секунда и выдаст он себя, Устя по стене пошарила, рычаг нашла — и глазок закрыла.

Дернулся Борис, ровно опамятовал.

— Устя?!

— Ты в порядке? Боря?

Как-то после такого и не выговаривались отчества с титулами.

— Нет. Это... Марина?! Моя Марина?!

Устя голову опустила.

— Прости. Не знала я, что она тут.

Борис где стоял, там и опустился прямо на пол, на колени, согнулся вдвое...

— Маринушка, Маринушка моя...

В глазах потемнело, ровно ночь настала, в голове помутилось... где он? Что он? Ничего не понятно... больно-то как!

Устя рядом опустилась, по голове его погладила, сначала осторожно, боялась, что оттолкнет, потом плюнула на приличия, обняла государя, прижалась всем телом.

— Тихо, тихо, Боренька... успокойся, родной мой, не надо, не стоит она того...

Устя и сама не помнила, что она там лепетала. Да хоть что! Хоть молитвы, хоть проклятия, лишь бы Боря опамятовал, в себя пришел, лишь бы пропало у него это выражение безнадежного отчаяния....

Любил он ее!

Ведьма там, не ведьма, колдовка... да хоть бы кто! Боря-то ее все одно любил! И немудрено!

Красивая, умная, хорошо с ней... какие тут еще привороты надобны? Может, и начиналось с него, но потом-то все настоящим было!

И сейчас вот такое увидеть — это как в душу плевок. Страшно это...

А еще более страшно, когда рядом с тобой скорчился, словно от страшной боли, сильный мужчина, любимый мужчина, единственный, и помочь ты ему не можешь.

Ничем.

Что тут сделаешь?

Только обнять и рядом быть, греть его, не отпускать в черноту лютую, на ухо шептать глупости, теплом своим делиться — вместе всегда теплее. Только это. Хотя бы это...

Наверное, не меньше часа прошло, прежде, чем Борис разогнуться смог, дышать начал... словно обручем железным грудь стянуло. Боль такая была, что и подумать страшно.

Теплые ладони по спине скользили, гладили, голос словно темноту рядом разгонял, и Борис шел на него. Шел, понимая, что другого-то и нет.

Не пойдет он сейчас?

Умрет, наверное.

А ему нельзя, никак нельзя... там его ждут и зовут, там кому-то будет без него очень плохо. Голос о чем-то говорил, просил, умолял — и столько боли в нем звенело, столько отчаяния... а Устя и правда с ума сходила.

Чутьем волхвы понимала она — не так все просто с ее мужчиной. Нет, не так все легко.

Аркан-то она сняла, но ведь тут как с ошейником рабским. Когда поносишь его хотя бы год, шея под ним и в рубцах, и кожа там такая... чувствуется. А на душе как?

Когда уж больше десяти лет — и сопротивляешься, и держишься, и помощь вроде бы пришла, но усталость-то никуда не делась, не беспредельны силы человеческие, а потом... потом приносят последнюю соломинку. И она таки ломает спину верблюда.

Устя шептала, и по волосам Бориса гладила, и силой поделиться пыталась... получалось ли?

Знать бы!

Знаний не хватает, сил не хватает...

Наконец Борис разогнуться смог, голову поднял.

— Устя... за что?

И так это прозвучало беспомощно, что у Устиньи в груди нежность зашлась, сердце сжалось. Не сразу и с ответом нашлась.

— Когда обман рушится, больно, очень больно. А только правды не увидев, не поднимешься.

— И подниматься не хочется.

Устя молча его по голове погладила, ровно маленького. А как тут не согреть, не пожалеть, когда плохо человеку? То ли ласка сказалась, то ли сила волхвы, Борис потихоньку в себя приходил, Усте кивнул.

— Посмотри... ушли?

Устя снова заглушку отодвинула, но людей уже не видно было, просто пустая комната.

Никого, ничего, и не скажешь, что в ней творилось такое, а ежели принюхаться, приглядеться, то черным тянет, ровно из нужника нечищенного.

— Ушли.

— Ты.... Ты Марину почувствовала?

Устя задумалась. И лицо руками закрыла.

— Нет... не Марину.

— Нет? А что ж тогда?

— Я... я черноту искала. Колдовство дурное. А саму царицу я б и не почуяла, и не поняла, что она там — и не подумалось бы такое никогда!

Боль там, радость ли... сколько уж лет Борис на троне сидел. Да не просто седалищем место грел, всерьез своей страной правил, и воевать доводилось, и бунтов несколько пережил, наследство отцовское. Вот и сейчас... собрался с мыслями, на Устинью посмотрел.

— Договаривай, Устёна.

Может, и не сказала бы Устя ничего, но это имя обожгло, словно повязку с раны рванули. Больно стало, отчаянно...

— Черноту я искала, ее и нашла, Боря. Хочешь, казни меня за дурную весть, а только не так проста царица твоя, как ты думаешь. Умеет она что-то... не просто блуд то был, что-то еще было, недоброе...

Борис лицо руками потер, окончательно с силами собрался.

— Говори, Устя, не крути.

— Ладно. Не первый это любовник у супруги твоей, может, и не десятый даже. О других не знаю, а только посмотреть можно, кто из стрельцов умер внезапно, от хвори какой... кажется мне, что не просто так все вот это было. Так-то делают, когда силу из человека пьют, в такие минуты человек себе не хозяин, с него многое потянуть можно.

— Ты всерьез это?

— Вполне, Боря. Ты глаза ее видел, я ее силу чувствовала, неуж ты думаешь, что это просто так? Сможем мы сейчас туда пройти, в ту комнату?

— Зачем?

— Чтобы посмотреть там все. Чтобы был ты уверен — ничего я не подложила, не подсунула.

— Ты и так не станешь. Не твое это... подлость такая.

— А все ж таки? Сможем пройти?

— Сможем. Пойдем.

Борис собрался уже.

Больно тебе? А ты выпрямись, тряпка! Али, как отец, слизнем растечься хочешь?

Памятно было Борису, как отец, чуть что, за голову хватался, причитать начинал... мальчишка на него с презрением смотрел. Чего жаловаться-то?

От слез твоих зла в мире не убавится. Ты вот пойди, чего хорошего сделай... и тебе полегчает, и людям. Нет? Ну так чего ты скулишь?

А сейчас вот и самому захотелось за голову схватиться, и пожаловаться, и поплакать... Устинья поймет. И не осудит. Это он точно знал. И не скажет потом никому, только утешать будет.

Рука боярышни к нему протянулась, он тонкое запястье сжал — и словно из черной воды вынырнул.

— Пойдем, Устёна. Надобно посмотреть...

И правда... хоть знать будет.

* * *

В комнате душно было, пахло... неприятно. Мускусом, тяжелым чем-то... и Мариной. Так ее кожа пахла, так их постель пахла... раньше шалел Борис от запаха ее. Сейчас же...

Убил бы!

Повезло дряни, что нет ее рядом. Убил бы. Стиснул бы руки на тонкой шее, и давил, давил... пока жизнь бы не вынул из гадины!

Устя деловито по углам прошлась, подумала пару минут, потом лучинку достала, ее подожгла, с ней комнату обошла. Над кроватью так лучинка затрещала, словно ломал ее кто, водой обливал... искрами заплевалась, потом и вовсе погасла.

Устя осторожно подушки перевернула, по перинам руками прошлась...

— Посмотри-ка, Боренька.

Борис над кроватью наклонился — едва не стошнило его.

Паук.

Здоровущий, сухой весь, а выглядит ровно живой.

Черный, с ладошку Устину размером, лапы длинные, мохнатые, на спинке алые пятна, ровно на него кровью брызнули... и в крест они складываются.*