Он устал ждать. С момента своего второго рождения он только и делал, что ждал, в равнодушном бессилии провожая день за днём, месяц за месяцем. Поначалу равнодушном, а потом в агрессивном. Забавно, наверное, со стороны — агрессивно-деятельное бессилие. И так бывает. Смешно, да...
Потом он заново учился ходить, раздражённо отпихивая руку помощи: сам. Сусам. И мордой в грязь, неоднократно. На тебе колотушкой боли по ноге и по башке дурной. Зубы сжать, да все по новой. Сам.
Нога гудела, болью награждая хозяина за каждое движение. Попрыгал по кочкам.
"Ладно, сяду на пенёк, съем пирожок".
Человек пристроился поудобнее на подсохшей коряге, предварительно постучав по ней палкой, выгоняя змей. Нет, никому, кроме него, заползти сюда не приспичило. Снял мешок, развязал. Ну, пирожка нету, но кусок хлеба, не слишком чёрствого, аккуратно в чистую тряпицу завернутого, найдется. Вытянул вперёд больную ногу, блаженно зажмурился...
— ...теснее, ребята, теснее. Растянуться, как они, всё равно не сможем, так и нечего растопыренными пальцами бить.
Земля содрогалась от топота тысяч ног. Воздух, как плетью, секли взвизги флейт. Цепь круглых щитов, ожерелье Паллады, приближалась. её невозможно охватить взглядом. Куда не глянь — прямо, налево, направо, кругом — всюду щиты, щиты, щиты...
— Какая честь нам, братья! — прогремел Танай, — сейчас мы сразимся с храбрыми гражданами афинскими! Смотрите, как бесстрашно они идут в бой! Вот с кого следует брать пример!
Македоняне рассмеялись.
Когда до горстки бойцов Таная оставалось не более пятидесяти шагов, фаланга остановилась. Она охватывала македонян широкой дугой. В центре афиняне, на флангах — их союзники.
Вперёд вышел человек в дорогом панцире и шлеме. Полосатый чёрно-белый гребень мерно подрагивал в такт неспешной походки. Человек шёл без оружия. Он не стал представляться.
— Македоняне! Сдавайтесь! Мы сохраним вам жизнь.
— Сегодня хороший день, — Танай мечтательно посмотрел на небо, — солнце светит, птицы поют. Кому в такой день захочется умирать?
Андроклид усмехнулся и чуть качнул сариссой в сторону врага:
— Вон, смотри, сколько дураков-то набежало.
— Вот и я о том, — Танай повысил голос, — афиняне, мы на вас зла не держим! Ошиблись, с кем не бывает, в следующий раз умнее будьте, не слушайте картавого! Сдавайтесь, и мы сохраним вам жизнь!
"Пешие друзья" грянули хохотом.
Переговорщик побагровел, повернулся и зашагал прочь. Ему вслед полетели советы, как любящим мужам ловчее становиться раком.
Стена щитов вздрогнула, качнулась вперёд. Танай перехватил сариссу и крикнул:
— Братья, помните, все вы — титаны!
Что есть человеческая жизнь? Полевой цветок, былинка, сорвёшь, не заметишь. Но у иных цветов шипы есть и корнями они за землю цепляются так, что, пожалуй, скорее все ладони раздерёшь в кровь, прежде, чем этот сорняк вырвешь.
...Чья-то оскаленная рожа...
— Ахрг!
Чавкающий звук раздираемой плоти.
Огромное, во все небо, красное солнце сжимается в точку.
— Все, как один!
Он ещё может слышать, значит, жив? Значит...
Молот бьёт по наковальне. Без гулкого лязга, совсем беззвучно. Ничего здесь нет, ничего...
...Едва различимое желто-зелёное пятно висит посреди черноты предвечного небытия уже тысячу лет, а может один вздох. По краям пятно переливается бледной радугой. Ни рук, ни ног. Вообще тела нет. Или все же есть? Вот бы глаза открыть, да на отливку век какой-то дурак свинец пустил. Ну-ка, поднатужимся...
Пятно сжалось в пляшущую рыжую искорку лучины, а в следующий миг оказалось, что и руки-ноги на месте. Вроде бы. По крайней мере, болят. Да ещё как...
Небо с землёй поменялись местами. Нет, нет!
Снова бесплотная тьма...
Холодно.
Свистит ветер, хлопает дверь.
Тишина.
— Сейчас дров подкину, согреемся.
Голос немолодой, мужской, хриплый.
Откуда он?
Дрожат веки, сопротивляются глаза тусклому свету. Для них он сейчас ярче тысячи солнц.
— Ты смотри! Очнулся, наконец! Ну, радуйся, парень!
Чья-то бородатая... Нет. Чьё-то седобородое лицо. Радостное.
"Ты кто?"
— Сейчас, сейчас, напою тебя, как знал ведь, похлёбки-то сварить! Сейчас, парень. На вот, пей.
Губ касается глиняная плошка с чем-то обжигающим.
Из глубины глотки вырывается выворачивающий наизнанку кашель.
"Ты кто?"
— Давай, пей, тебе силы нужны, а то вон, почти в скелет превратился.
"Он не слышит. Или я не могу говорить?"
Все силы в кулак.
— Ты... — снова приступ кашля, — кто?
Старика звали Поликсеном. Он наблюдал за битвой со скальной площадки на крутом склоне Каллидромона, возвышавшейся над местом последнего боя отряда Таная.
Когда сражение закончилось, победители удалились в свой лагерь, а на поле появились сотни рабов. Они выносили раненных и убитых воинов Союза, снимали доспехи с трупов врагов. Поликсен спустился с утёса и смешался с рабами. Он надеялся найти ещё живых, а в случае неудачи, хотя бы вынести с поля тело командира македонян и предать его достойному погребению. Командира он нашел довольно быстро, афинские падальщики ещё не успели добраться до него и снять панцирь и шлем с золотой полосой лохага. Македонянин лежал на спине, сжимая в правой руке, по рукоять красный меч, а в левой — обломок сариссы с острым подтоком. У ног его валялся разбитый в щепки щит. На теле лохага не было живого места, а лицо представляло собой сплошное кровавое месиво. Очевидно, после того, как он упал, афиняне изрядно поглумились над искусным воином, лично отправившим к Перевозчику более дюжины их товарищей.
Нигде по всему полю не наблюдалось такого нагромождения трупов, как здесь, на небольшом пятачке. За истребление горстки так и не покинувших своей позиции педзетайров, афиняне и их союзники заплатили поистине страшную цену. Десять раз пожалел Харидем, что по примеру Ксеркса не засыпал последний рубеж македонян градом стрел, а желая пущей славы, двинул в атаку гоплитов. Слава в итоге встала очень дорого.
Поликсен уже спихнул с мёртвого лохага навалившийся на ноги тому труп афинянина и собирался тащить его прочь с поля, мысленно испросив прощения у остальных павших, что старческих сил не хватит на всех, как вдруг краем глаза заметил, что у одного из мертвецов пальцы левой руки сжались в кулак.
Македонянин ещё дышал. Досталось ему — будь здоров, как всем им. Большая часть ран — не слишком опасна. Глубокий порез на правой руке, пара сломанных рёбер, опять же с правой, неприкрытой щитом, стороны. Неприятно, но и не страшно. Другое дело — сквозная и рваная рана на левом бедре, что у фалангита обычно выставлено вперёд. Ногу пропороли широким листовидным наконечником гоплитского копья. Вырвали с проворотом. Судя по всему, задета кость.
Похоже, получив такую рану, парень упал на колено и его оглушили ударом по шлему. Не просто оглушили — меч-копис, содрав с бронзы синюю краску, скользнул вниз и вонзился в основание шеи. Не глубоко, силу удар уже растерял, но совсем рядом яремная вена. Чуть-чуть бы в сторону... Повезло.
Везучий парень о своём везении не знал и баловнем судьбы не выглядел. Выглядел неуверенно переминающимся в хвосте длинной очереди на ладью Харона.
"Ну, уж нет. Я тебя отсюда вытащу, а там — как боги присудят. Твоему командиру уже всё равно, а ты давай, держись парень".
Поликсен подхватил македонянина под мышки и потащил. Тот еле слышно застонал.
"Ничего-ничего, все будет хорошо".
Старик снял с раненого приметный македонский шлем, способный выдать, и кликнул одного из крутившихся поблизости рабов. Вдвоём они вытащили парня из груды тел, перевязали раны чистой тряпицей, располосованной на ленты. Когда же раб высказал удивление, что они несут раненного вовсе не в сторону Врат, к лагерю афинян, а зачем-то лезут вверх по склону, Поликсен слегка приложил его по темени обухом сыскавшегося за поясом топорика. Не до смерти. Тут уже совсем недалеко пощипывал травку привязанный к стволу маквиса поликсенов мул. Старик взгромоздил ему на спину бесчувственного парня, отвязал животину, цокнул языком и зашагал прочь.
Часть его пути пролегала по той самой знаменитой козьей тропе, которая когда-то вывела персов в тыл Леониду. Только Поликсен заворачивать крюк обратно в Фермопилы не собирался и, когда тропа повернула на восток, он шагнул на другую, не столь заметную, ведущую на юг, в долину Кефиса. На берегу этой реки стоял дом, в котором спустя двенадцать дней после битвы, раненый македонянин очнулся.
— Кто-то из Олимпийцев горой за тебя стоит, парень. Другому бы ногу уже резать пришлось, а ты вроде ещё побегаешь. Ну, по крайней мере, поковыляешь. На своих двоих. Если я что-то понимаю в ранах.
— Где... я?
— У меня дома.
Македонянин попытался приподняться на локте, но без сил рухнул на постель. Облизал губы. Ответ его явно не удовлетворил, но сил допытываться не осталось.
— Ты кто?
— Зови меня Поликсеном. А как твоё имя?
— Андро... Андроклид...
— Вот и познакомились.
— Скажи... мне...
— Потом скажу, отдыхай.
Андроклид сердито мотнул головой, поморщился и закрыл глаза. Лоб его покрылся испариной и старик обеспокоенно пощупал его ладонью, нет ли жара.
Поликсен выхаживал парня, как заботливая наседка. Несколько дней тот метался в бреду, нога покраснела, опухла. Македонянин потерял много крови, и непонятно было, как в нём вообще ещё теплится жизнь, но верно, действительно кому-то из богов он оказался нужен. Поликсен не раз видел, как сгорали люди с менее страшными ранами, как от малой царапины чернели руки и ноги и если их вовремя не отнять, человека можно было числить в покойниках.
Андроклид цеплялся за жизнь отчаянно. Странно говорить такое про того, кто лежит бревном половину месяца и глаза с трудом открывает, а рот разинуть — вообще неподъёмная работа. Поликсен поил его жидкой ухой, отваром из горьких целебных трав. В некоторые дни там попадалась мелко накрошенная зайчатина. Мясо — роскошь на столе живущего трудом рук своих эллина, тем более многие удивились бы, как можно переводить добро на гадящего под себя полупокойника. Ладно, был бы брат или сват, а то ведь — никто, и звать никак.
Это обстоятельство и Андроклида чрезвычайно интересовало, только он о том задуматься не мог, сил не было, спал все время. Но не вечно же в недосказанности существовать? Пора и объясниться.
"Потом скажу".
Ну, раз ладья Харона, судя по всему, откладывается на неопределённый срок, можно считать, что "потом" наступило.
— Почему ты спас меня? Почему, как мать родная, вокруг хлопочешь? Чем я это заслужил?
Поликсен усмехнулся.
— Ничем, паря. Ничем. Не бери ты в голову.
Андроклид нахмурил брови.
— Не могу я понять никак...
— Да что тут понимать. Только голову ломать.
— Скажи дед, а то точно башка расколется.
Поликсен грустно усмехнулся.
— Сын у меня был... — он посмотрел на македонянина, на лице которого отразилась некая, как тот думал, догадка, и оскалился, — на тебя совсем не похож.
Андроклид фыркнул. Поликсен покачал головой и вздохнул.
— А может похож... Был бы... Не дожил он до твоих лет, совсем мальчишкой Танат забрал... И жену, мать с отцом...
— Что же случилось?
— Фиванцы убили.
— Фиванцы? Когда это было?
— Давно, — ответил старик, — во время Беотийской войны[44], когда фиванцы разрушили Орхомен.
[44] Беотийская война — конфликт между Спартой и Фивами в 378-362 годах до н.э. (за время войны к двум основным участникам присоединялись и другие полисы).
— В Фивах же тогда в большой власти был Эпаминонд? — напряг память Андроклид, — спартанцев бил. Я слышал о нём лишь славословия, что-де — величайший полководец...
— Не отнять, — кивнул головой Поликсен.
— Как же получилось, что он убивал женщин и детей?
— Не он, — старик рассеянно посмотрел на потрескивающую лучину, — и без него нашлось кому. Он всего лишь не мешал...
Он был богат. Очень богат и знатен. Самонадеян и глуп. Все они тогда оказались глупцами, лучшие люди Орхомена. "Хватит под ярмом Фив ходить! Станем жить своим умом!".
И стали. Не учли, что имеют дело с теми самыми фиванцами, которые спартанцев при Левктрах так расколошматили, что у тех веки дёргаются до сих пор, когда вспомнят. Спартанцы. А тут какой-то Орхомен. Побунтовать решил против господина. Сразились, как запишут учёные мужи, сочувствующие побежденным, неудачно. Побили Фивы Орхомен. И наказали. Что такое, Орхомен? Город-раб. Город разрушили, жителей частью к Харону, частью на рынки. Аристократов казнили прилюдно. Один он уцелел, Поликсен. Для того, чтобы тридцать лет в соломенной хижине сидеть. И чего руки на себя не наложил? Труслив оказался, видать. И чем старше, тем трусливее... Ну-ка, кто это такой храбрый судит?
Сначала жил мечтой о мести, да через два года мстить стало некому. Пали Эпаминонд с Пелопидом. В боях оба, смертью славной. А Поликсену что делать? На болоте гнить, подвывая: "Сдохните, Фивы"?
Андроклид внимательно слушал, не перебивая. Он уже догадывался, что к чему.
— А потом пришёл Филипп. И наказал Фивы, повелел Орхомен восстановить. Я домой вернулся. Пусть и дом-то давно уже пеплом обратился и родни никого, а все одно — родина. Я барана в благодарственную жертву Гераклу, предку македонянина, принёс. Да только Филиппа зарезали, как того барана. Я за упокой души его выпил. А Фивы-то опять поднялись, вот ведь, верно говорят, говно не тонет. Но Зевс мои молитвы все же услышал. Пришёл Александр и опять наказал Фивы. Вот уж, воистину, за все. Я среди судей был. Как один проголосовали — городу этому, не быть!
Поликсен вздохнул.
— Потом, что было, сам знаешь. А вот того не знаешь, что за время вашего стояния у Врат, в Беотии два сражения случилось. Малых, конечно, не чета той бойне, куда тебя угораздило. Так, не сражения даже — стычки. Недобитки повылазили, афиняне за них горой, ну и опять козла отпущения нашли — Орхомен, Платеи, Феспии. Все бывшие фиванские подданства обратно удавкой тянут. Уж от господина руины одни, а всё равно...
Андроклид молчал, обдумывая слова старика. Тот внимательно смотрел на него, потом продолжил:
— Я наблюдал за битвой. Как вы одолевали, как вас одолели. Громовержцу трёх баранов обещал, обойдётся. Подумал, не спасу никого, так хоть командира вашего на костёр, его храбрости достойный, возложу. Не смог я сам отомстить, хотя бы так отблагодарю тех, кто за меня отомстил. Да видно, боги от вас, македоняне, тоже отвернулись...
Андроклид закрыл глаза.
Он смог встать с постели, когда среди ветвей уже вовсю пропархивали мокрые пушистые хлопья, мгновенно исчезающие в соприкосновении с, чуть дрожащей, гладью Кафиса. Зима выдалась многоснежной, редкость в этих краях. Дороги и перевалы замело, здоровый не пройдёт, а тут костыль при хромой ноге. Да и куда вообще податься? Что в Ойкумене-то происходит? Спас ли Кратер остатки войска? Как подумаешь, чем разгром при Фермопилах мог обернуться...
