Отходняк от "Ярости" стал меня колбасить — задыхаюсь, сердце отчаянно бьётся, мышцы ног, спины и живота свело судорогой. Пневматический отбойный молоток долбит изнутри по мозгам. Надо потерпеть. Что-то в этот раз сильно по мне "откат" дал. Раньше только слегка ломило спину, теперь — плющит конкретно. Старею?
А это что за растрепанное чудо бежит, размахивая ящиком патронов, как пустой обувной коробкой? Библиотекарь. Окликаю его, сворачивает, падает рядом, дышит, как рыба на льду.
— И куда мы так спешим?
— Я думал, убили вас, — задыхаясь, выговаривает мой напарник. Пот катится по его лицу, запотевшие линзы очков сползли на кончик носа.
— И чем бы ты помог?
— А если бы ранили?
— А если бы тебя ранили — в полный рост бежал же?
— Я... Я о себе не подумал, — удивлённо говорит он, ложиться на спину, начинает тереть очки грязным платком.
— А испугаться ты тоже забыл?
— Да, как-то не страшно стало, — улыбнулся он простодушной улыбкой, нацепил оптику обратно на нос, — А вы, так — всегда?
— Что — всегда? — не понял я. Как-то утерял нить разговора, прислушиваясь к своим ощущениям.
— Не боитесь?
— Всегда боюсь. Постоянно. Но, смотря чего и когда. Потому и живу.
— Когда мне страшно, вам — нет.
— Я не боюсь того, чего боишься ты, — покачал головой я. Вроде, отпустило меня.
— Как мне перестать бояться? Я — ненавижу себя, но не могу ничего с собой поделать. Тело — не слушается. Слабость прямо. В руках, ногах, животе, — промямлил Сашка.
— Начни с основ. С основного.
— А что основное?
— Перестань врать. Хотя бы — самому себе.
— И как это связано? — удивился он.
— Не будешь врать — увидишь правду. Поймёшь, что то, чего ты боишься — такая мелкая чушь, что не стоит она того.
— Да? Я и так не вру. Всегда. Только правду говорю.
— Не заметил. Только правду? Твоя жена — шлюха, — твердо сказал я ему, наблюдая за его реакцией.
И он кинулся на меня с кулаками. Этот телок. Мог я его вырубить — в тот же миг. Нет. Я его не вырубил, но бить — стал. Самые болезненные удары, по самым чувствительным местам. Бил сильно, но аккуратно. Чтобы он не терял сознания, чтобы чувствовал всё. Всю полноту моих чувств к нему. Не поднимая головы над буртом земли, выброшенной взрывом из воронки.
Сопротивляться он перестал почти сразу. Только лежал, скулил от обиды и боли.
Плюнул, забрал свой ППШ, что передал ему после получения ДП-42, ныне почившего в бозе. Пошёл догонять своих, второй взвод, что застряли в очередной раз, в очередной вялой атаке.
Ротный сидел на земле, привалившись спиной к полуобвалившейся стене глинобитной мазанке. Оказывается, не только на Украине так строили. Ротный, оскалившись, с каким-то остервенением набивал патроны в рожок магазина ППС.
— Где пулемёт? — рыкнул он на меня.
— Тю-тю пулемёт, — развел я руками, — сам едва спасся.
— Лучше бы ты пулемёт спас!
Я рот разинул, но, захлопнул. С его точки зрения — пулемёт ценнее жизни бойца. И — так и есть. Без пулемёта — тут бойцов ляжет ещё много. Может быть, вся рота.
Обогнул бочкообразное тело одного из Бульдогов, выглянул. М-да! Прячусь обратно за широкую спину Бульдога.
Понятно, почему ротный в таком состоянии. Заперли нас. Улица насквозь простреливалась пулемётом и последней пушечкой румын. Все дома, сараи, укрытия вспыхивают выстрелами солдат противника. Много их. Больше, чем нас. И нам — ни вперёд, ни назад.
— Может, ход конём? — спрашиваю я. Так, ненароком. Как будто сам у себя.
— Через болото — не пройти! — ротный стучит снаряжённым магазином по ствольной коробке автомата, прячет магазин в разгрузку, — посылал отделение Уварова. Двоих потеряли. Воды — где по колено, где по грудь. А на выходе — пулемёт. Лупит — на шевеление камыша.
Ага, ход конём — не выйдет. А через балки — вообще до вечера будешь продираться. А если и там — пулемёт?
Взял у ротного горсть патронов, тоже стал набивать барабан. На автомате, не глядя. Там система очень сложная, в этом барабане, но человек — ко всему привыкает, приспосабливается. Смотрел я на колышущееся море камыша. Мостушки. Рыбалка, наверное, хорошая в этом пруду. Чижики головами кивают на ветру.
— Чижики эти в детстве поджигали. Дымят они — знатно, — сказал я, вспомнив, но тут же подскочил, рассыпав патроны: — Командир, давай дымовую завесу сделаем!
Он, молча, внимательно смотрел на меня, послюнявил палец, поднял над головой. Понюхал ветер, молча, сунул мне коробок спичек и булькнувшую флягу:
— Чиздуй! С глаз моих! Задолбал! И вообще, ты чё припёрся? Я тебя вызывал? Сгинь! Нах! Тьфу!
Пнул меня, отвернулся, стал перестреливаться с солдатами противника на той стороне улицы.
Бульдоги проводили меня насмешливыми взглядами.
Пруд, тянущийся червяком от села в степь, был покрыт синюшным льдом, присыпанным снегом. Лёд ломался руками, куда там выдержать вес человека! И было тут ширины метров 15-18, но ледяная вода, на той стороне — пулемёт. А если мористее?
— Лошадь, тут остаёшься, — говорю я библиотекарю. Он смешно смотрится — нос распух, в ноздри запиханы скрученные из ваты тампоны, очки — опять потные.
Открутил крышку фляги. Поморщился. Спирт. Горит, но плохо. Быстро и не жарко. Начинаю раздеваться. До исподнего. Потом перепоясываюсь поясом, запихиваю за ремень нож, две гранаты, вешаю флягу, спички в зубы.
А холодно! Ноги судорогой сводит стоять босым на снегу. Библиотекарь смотрит на меня огромными глазами, зябко ежится.
— Не ссы, Лошадь! Такое дерьмо, как я — в воде не тонет и в огне — не горит. Иех-ха!
Ломаю лёд, вхожу в воду. А-а-а-а! Холодная-то какая! А мне — на ту сторону надо! Подожди, зачем? Заросли же равномерно покрывают весь пруд, особо густо — на берегах.
— Слышь, Лошадь, по ходу, ты поджигателем будешь. Валишь эту солому снопами, поливаешь спиртом и поджигаешь! Не зевай — на таком ветру спирт — мигом выветриться. Тут поджёг — дальше идёшь вдоль берега. И вот ещё — если хоть глоток спирта выжрешь — я тебе зубы через выхлопное отверстие повырываю! Понял меня? Отвечай?
— Понял! Всё сделаю!
— Так, делай, Лошадь! Что ты ждёшь?
Как только библиотекарь стал валить камыши, застучал пулемёт. Я рухнул прямо в воду. С головой. Ёкарный бабай! Твою дивизию! Холодрыга! Твою душу за ногу! Обжигающая, парализующая ледяная вода.
И автомат мой нырнул со мной, и гранаты.
А камыши стали разгораться, чадить. Подгоняя меня. Вот уж, верно — нет ничего хуже, чем пожар на воде. Стал проламываться сквозь лёд, толкая сводимое судорогой тело всё глубже в воду. То и дело — ныряя с головой от жужжащих пуль.
Где-то на финальной трети водной преграды я настолько окоченел, что лёд уже не ломал прикладом -продавливал телом, переставляя непослушные, вязнущие ноги, то и дело падая на лёд, ломая его, проваливаясь под воду, в мешанину камыша, осоки, ряски, льда и обжигающей воды. И судорожно старался встать, увязая в тине дна. Автомат выпал у меня из непослушных, окоченевших пальцев, когда я в очередной раз ударил прикладом. Автомат проломил лёд и утонул. Нечувственными руками — не смог его нащупать. А меня подгонял холод, всё больше сводящий с ума и огонь, с рычанием пожирающий заросли водной травы.
В общем, когда я подгоняемый огнём, в дыму вылетел из камышей, окоченевший, ошалевший, задыхающийся, со сведёнными судорогой мышцами не только рук-ног, но даже рёбер, то наткнулся на двух солдат противника. А у меня — ни автомата, ни гранат — всё потерял в ряске.
Спасло меня то, что эти двое тоже впали в секундный ступор — на них из дымящих камышей вылетело нечто в сером исподнем, трясущееся в эпилептическом припадке, обвешанный ряской и водорослями, как водяной. И ещё меня спасло то, что я — испугался. Оказаться голым и безоружным перед двумя солдатами противника! Но, испуг у меня всегда был особенным — сердце бухнуло, мир мигнул, звуки стали тягучими, выплеск надпочечников кувалдой ударил по позвоночнику поясницы. Холод адреналинового взрыва сразу изгнал ледяную кондрашку из меня, прочистил мозги, вколотил меня в режим турбо-форсажа Ярости.
Отбираю у застывших соляными столпами румын их винтовки, выворачивая им руки. Один из них — даже на колени упал. Его винтовку я выпустил из рук. А винтовку второго, с примкнутым штыком, развернул. И вогнал штык ему во впадину меж ключиц, что так беззащитно торчала из воротника шинели.
Выдернул штык, смещаюсь правее, жгут крови тянется за штыком. Второй солдат только начал поворачивать голову, только рот раскрыл, только зенки распахнул удивлённо, а в открытый рот ему входит штык, следом — ствол, выбивая зубы. Слишком сильно я ударил — нанизал румына на ствол, как бабочку на булавку. И винтовка застряла.
Огляделся — нет моего оружия. Так меня ударило турбо-режимом, что опять забыл, что потерял автомат. Из моего оружия — только нож, опять же, чудом каким-то, усидел за ремнём. Хватаю винтовку, что валялась на земле, плавно передёргиваю затвор. Плавно и медленно — в этом турбо-режиме я и затвор свернуть могу. И лечу прыжками к пулемёту, выбивающему низкочастотный басовый бит.
Так я ещё никогда не ускорялся! Мадьяры вообще замерли. Надо успеть завалить расчёт. До отходняка. Если это — небывалое ускорение, будет — небывалый отходняк.
Вот они. Вскидываю винтовку к плечу, нежно давлю на курок, бух-х-х! Тупой сильный удар, факел пламени перекрывает цель от меня, но тут же — пропадает. Каска мадьяра дёргается вперёд, образуя большое входное отверстие, Передёргиваю. Нежно и плавно. Бух-х-х! Второй! Третий только начал поворачивать голову. Бух-х-х! Сначала вместо его глаза появляется провал, потом его голова медленно летит назад.
Кто ещё? Всё? Все?
О-о-о! А-аа-а! Скрючившись в позе эмбриона, я выл волком. Каждая клетка моего тела лопалась. Лопались мышцы, нервы горели, будто их жгло калёное железо. Жутчайшая боль!
"Нейросеть — активирована!" — горит на закрытых веках.
И спасительное забвение обморока.
В клубах дыма штрафники поднимались в штыковую. Под истеричный визг срывающего голос ротного:
— За Родину! Сука! За Сталина! Падла! Ура! Гля! Вперед! Сукины дети! Вперёд! Нах! В штыки! В штыки! В дупло их! В душу! В маму! В рот! Ура! Гля! Ура!
Раскатистое "Ура-а-а-а!" идущих в атаку смертников вызывало дрожь у противника. Руки румын — тряслись, прицелы — плавали, ноги — подгибались. Животы — слабели. До мокрых штанов. Румыны не попадали в выбегающие из клубов дыма силуэты, кричащие, вопящие, сверкающие штыками и горящими глазами умалишённых.
А с тыла на румын бежали, разинув рты, в горящих одеждах, обезумевшие от боли штрафники, которых огонь застал прямо в пруду. Когда я уничтожил расчёт, эта пятёрка шрафников, околевшие от часового лежания в ледяной воде, горя заживо после прорыва через горящий камыш, решили подороже продать свои жизни. И все пятеро — выжили.
Их было пятеро. Но, кто из врагов знал? Румынам показалось, что сквозь огонь на них наступает пылающая огнём дивизия русских, прямо из ада. У страха глаза всегда в зуме. Всегда — велики.
Я этого не видел. Я лежал, скрючившись, на снегу. Без сознания. У пулемётного окопа, примерзая мокрой одеждой к стылой земле, покрываясь коркой льда. Пятерка горящих бойцов пробежала мимо — решили, что я схватил пулю в живот и уже окочурился. И я был как никогда близок к этому. К ледяному забвению. К смерти.
К вечеру село было очищено от противника полностью. Колонну жалких пленных гнали в ночную степь.
Передали, что вызывал ротный. А ротный, спросив про пулемёт, рассказал новости. Там, далеко, встретились два наших фронта, завершив окружение. И мы тут тоже — завершили окружение. Своё, маленькое. Как я и догадывался, командование применило классические клещи. Одна клешня — длинная — механизированная, быстрая. Другая — медленная, пешая. То есть — мы. Наша дивизия. Длинная клешня отсекла часть сил румын от их армии, теперь гонят их на нас.
И так — по всей Донской степи. В больших и малых котлах и котелках переваривают в компост румынскую армию. В смысле, не армию, как воинское объединение с номером и штабом управления дивизиями, а вооружённые силы такого государства, как Румыния. Тут вся их армия присутствует. Тут, в Донской степи она и должна остаться. Так же как и армия Венгрии. А потом придёт очередь 6-й армии Паулюса и 4-й танковой армии Вермахта.
Закончив политинформацию, ротный отправил меня к старшине. Там мне выдали патроны к МГ-34. Да-да, именно этот пулемёт я и взял с боем. Со станком — треногой, оптическим прицелом и 12 лентами. Теперь я — опора взвода. У немцев оборона как раз и строится вокруг МГ.
Ротный прям персонально довёл до меня расклад. К чему бы это? К дождю?
Библиотекарь не разговаривает со мной. Хорошо-то как! А я его предупреждал относительно спирта. Не выдержал, выжрал. Получил звездюлей вполне заслужено. Ещё и пьяный блукал ходил с моими вещами, пока я мёрз голый на снегу. Заблудился он! В трёх соснах, сука, заплутал! Как вообще в бою можно нажраться? Стать беспомощным? Ладно, сам сгинешь — туда тебе и дорога. Товарищей подведёшь! Меня, вот, заморозил. Почки болят от переохлаждения. И горло першит. Нос заложило. Только гриппа мне тут и не хватало!
Молча, копаем пулемётное гнездо. Копаем до утра. Копчик мне подсказывает, что чем лучше мы закопаемся, тем проще будет днём. Не понравилась мне упёртость противника накануне. И ротный со своей сводкой. Прорываться мадьяры будут? Возможно, с танками.
Окоп строим по науке — пулемётный стол, бруствер, укрытие с перекрытием в один слой крышек ящиков, засыпанных землёй, отсечные и запасные позиции. Облегчение — то, что окоп тот самый, который я и взял с боем. Пулемёт шёл в комплекте. Часть работы уже была сделана. Но, сидеть в одной яме — самому себе подготовить могилу. Поэтому — отсечные, запасные, ходы сообщения.
Фланкирующая позиция — так ротный их назвал. Ему — виднее. Он — кадровый. Не что я — экономист. Понты одни. Щёки важно надуваю, штаб накручу, они — план сверстают, я — воплощаю. Так же, как и ротный — "Ура! Ребята! За Родину! За Сталина! За...!" и так далее. По канону.
Это такая самоирония, если кто не понял. А кто мог не понять? Это же мысли в одной, отдельно взятой голове. А мысли мои слышали только Бася и Громозека. Ни одного, ни второго в наличии не имеется. Только Юлий Цезарь, библиотекарь. Он — мыслей не читает. Он, вообще — аутист. Живёт и жизни вокруг не видит. Жена ему в подоле чужого ребёнка принесла, гуляет от него направо-налево — не видит. Аутист.
Спина заболела даже у меня, библиотекарь плакал. Не, не фигурально, а — натурально. Руки сбил в кровь, едва ноги передвигал. А ещё и отбитый мной ливер. К утру откопали на глубину — только для стрельбы с колен. Надо было углублять, но — финита! Батарейка — выдохлись.
Отдышавшись, сообразил, что у меня нет ни одной таблетки от танкобоязни. Пусть мы и на фланге оказались, но всё же. С сомнением посмотрел на библиотекаря, что клевал носом сидя на стылой земле. Гнать его, прямо, жалко. Всё же — нашёл меня, замёрзшего, не бросил, откачал, отогрел. Как говориться, пусть поздно, чем никому. Но, оставить его в покое — нельзя. Уснёт. Проспит. А вдруг натовцы разведку пошлют за языком? Так, сонного, и уволокут. С его-то везучестью! Мы — на отшибе, перед нами — никого. Да и по сторонам — никого. Такой вот у нас — засадный полк. Потому — к нам за языком им легче наведаться, чем в линию роты. Растолкал, пояснил задачу. Стал тупить, отнекиваться. Как ребёнок. Ещё побить? В лом даже щелбан ему дать — устал я. Ну, не бульдозер я. И даже — не экскаватор.
