Иван как споткнулся. Остановился. Снял руку с моего плеча. Долго вглядывался мне в лицо, желая понять, не шучу ли? А если шучу, то почему так зло? Решал для себя что-то. Наконец вздохнул:

— Давай раз и навсегда объяснимся по этому вопросу. И чтоб потом никаких недоразумений не было.

— Давай, — легко согласилась я, мучительно обдумывая в эту минуту очень нелегкий для себя шаг.

— Я когда-нибудь не держал свое слово?

— Всегда держал. Вот только с Шурочкой...

Он прервал меня нетерпеливым взмахом руки.

— Положим, я Шурку никогда не любил. Но я дал слово. И женился бы на ней. Это точно. Если бы она меня дождалась.

Ну и ну! Такая информация для меня была новостью. Правда, давно поговаривали: вроде, к Горячевой захаживает Игорь Данилюк из желтого дома, что возле хозяйственного магазина. Но я никогда их вместе не видела. А слухам и сплетням не верю с детства. Значит, Шурочка не дождалась?

— Но ведь и я не дождалась, хотя обещала. Конечно, ты сам тогда сказал, чтоб не ждала и не надеялась. Но все равно... С Широковым вот встречаюсь.

Иван расхохотался. Где-то в овраге отозвалось слабое эхо. Он обхватил меня и радостно закружил на месте.

— Ты-то как раз и дождалась, глупая.

Тут до меня дошло, какое ожидание он имел ввиду. Конечно. Я никогда никого, кроме Ивана, не хотела видеть рядом с собой. Широкову не позволяла даже в щечку себя чмокнуть и руку на плечо положить. Но разве это главное? Высвободилась из сильных, горячих рук Ивана. Ехидно поинтересовалась, почему же он продолжает гулять с Шурочкой? Получила развернутый ответ, какого, может быть, и сама не желала. Никогда не лезла к Ивану с глупой ревностью, не требовала у него бросить Горячеву, не выясняла отношения. Зачем мне это понадобилось теперь? Они с Шурочкой разобрались между собой сразу, как только Иван вернулся из армии. Встречаться продолжали, потому что так было удобно обоим. Правда один раз Шурочка не выдержала. Пришла к Ивану и сообщила о своей беременности. На это получила вежливый совет сходить и к Данилюку тоже. Надо точно выяснить, чей ребенок получится. Выяснилось совсем другое. Никакой беременности и в помине не было. Иван злился. Я недоумевала. Как он не видит, что Шурочка его любит. Коряво и уродливо, но любит. Кто пойдет на такой обман, не испытывая сильного чувства?

— Если женщина начинает шантажировать ребенком, от нее надо бежать, как черт от ладана, — вспылил Иван.

Мы уже стояли над оврагом. За неширокой дорогой, по которой машины днем-то редко проезжали, начинались дома. Огни окон были разноцветными, загадочными немного. Я смотрела на смутно белеющие в темноте дома, на чужие окна, за которыми шла другая, не похожая на мою, наверное, более правильная и более счастливая жизнь. Смотрела и набиралась смелости.

Иван в очередной раз полез целоваться. Отстранила его рукой. Сделала шаг назад.

— А если у нас будет ребенок?

И получила моментальный ответ. Он не задумался ни на секунду. Лишь нахмурился немного.

— Не маленькая. Аборт сделаешь.

— Понятно, — коротко вздохнула я. Медленно добавила, — Да ты не волнуйся. Не будет у меня ребенка. Может, с кем-то другим и будет, но не с тобой. Прощай, Ванечка!

Скинула его пиджак прямо на землю. Быстрым шагом пошла через дорогу.

— Кать! Ты что? — растерянно крикнул он вдогонку. Подобрал пиджак и бросился за мной. Догнал уже на другой стороне, возле домов. Схватил за плечо, резко повернул к себе. Перевел дух.

— Ты что?

— Ничего, — нетерпеливо сбросила его руку со своего плеча.

— Да ты знаешь, что я с детства...

Перебила его, держась из последних сил, чтобы не разрыдаться:

— И я с детства. Только кончилась наша любовь, Иван Васильевич. Вот сейчас и кончилась. И больше не будет. Никогда.

Он еще ничего не понимал, оскорбленный моими словами.

— Пожалеешь, — процедил сквозь зубы.

— Не бойся. Плакать не буду. Ты не подарок к Новому году.

Иван сплюнул на асфальт. Закинул пиджак на плечо, повернулся и пошел прочь, громко насвистывая мелодию песни "А нам все равно".

Я стояла и смотрела, как он уходил. И ненавидела его, себя... Потом двинулась в другую сторону. Завернула за угол ближайшего дома и расплакалась. Слезы у меня появлялись крайне редко. По пальцам можно пересчитать. И почти всегда из-за Ивана. Но уж этот раз будет последним! Так я решила. И правда, больше никогда не позволяла себе так распускаться. Зато тогда наревелась! На всю оставшуюся жизнь. С трудом успокоилась и еще долго ходила по плохо освещенным дворам, загадывая на фонари: "Придет прощения просить — не придет, придет — не придет". Нечего было загадывать. И так знала, что не придет, что все кончено.

У нашего подъезда неожиданно натолкнулась на Никиту. Он сидел на лавочке и курил. Подозвал меня жестом. И от души обругал. Бог знает, который теперь час. Отец рвет и мечет, мать плачет. Он, Никита, обегал все кругом, пока не догадался заглянуть к Лидусе. Та наладила его в овраг. Но возле дороги он увидел меня с каким-то парнем. Мешать не стал. Решил подождать возле дома. И уже вон сколько ждет!

— Это не Иван, случаем, был?

— Иван, — буркнула я, чувствуя себя виноватой.

— То-то мне показалось, что он.

Потом более мирно, даже с явно различимым участием в голосе, Никита спросил:

— Ну, что? Помирились?

Я отрицательно покачала головой.

— Наоборот. Рассорились окончательно. Сволочь он, твой Иван.

И пошла домой. Никита отшвырнул сигарету. Догнал меня. Пока мы поднимались на свой этаж, пытался вразумить непутевую сестру. Объяснял, что Иван — хороший человек и вообще классный мужик. Просто у меня характер — дрянь. Не умею с людьми ладить. Вся в себе. Чистоплюйка.

С одной стороны Никита прав. И характер у меня — дрянь, и с людьми трудно схожусь, и вся в себе. А с другой стороны... Я не стала растолковывать брату, как мне хотелось ясной и светлой любви, чистых человеческих отношений. И честных. Молча слушала его упреки. Только у самой двери в квартиру огрызнулась:

— Он и с Горячевой гуляет, и со мной хочет. Не много ему?

Никита кинулся на защиту друга:

— Да он с Горячевой только для того, чтобы ты ревновала. Тебя иначе разве проймешь?

— Меня и этим теперь не проймешь, — зло фыркнула я и открыла дверь своим ключом. Никита продолжал бубнить глупости. Мне было не до них. На пороге прихожей стоял белый, как полотно отец. Губы его тряслись, глаза казались бешенными.

И сама не знаю, как выдержала тот ад, который начался со слов отца, говорившего сдавленным от гнева голосом:

— Где ты была?

Закончился этот ад примерно через неделю. Закончился бойкотом. Родители перестали разговаривать со мной вообще. Чему, если честно признаться, оказалась страшно рада. Я мужественно перенесла все истерики и допросы. Упрямо сжимала губы и молчала. Ни одного слова в ответ не проронила. И вот теперь меня оставили в покое. Боже, как хорошо! Как замечательно чувствовать себя в полном одиночестве. Ходить, делать свои дела и думать, думать... Никто не лезет в душу. Ни перед кем не надо отчитываться в своих чувствах.

Вот здесь я ошибалась. Перед Лидусей отчитаться все же пришлось. И беседа эта получилась для меня не из легких.

Узнав, что мы с Иваном были близки, Лидуся обрадовалась. Даже по сохранившейся детской привычке в ладоши захлопала. Ее радовала перспектива породниться. Ее радовала отставка, полученная Шурочкой Горячевой. Ее радовало, что чувства Ивана оказались-таки взаимными. Они уж с тетей Машей и надеяться перестали. Вот это меня удивило. Разве тетя Маша в курсе? Лидуся развеселилась. А как же? Тетя Маша первая заметила. Давно еще. И рада была до небес. Я ей, видите ли, всегда была по душе. В отличие от Горячки. Да и Ванечка остепенится. А то глупостями занялся. Решил с завода уходить. Начал притаскивать домой запрещенную литературу. "Самиздат" называется. Друзья появились странные. Во-первых, намного старше его, образованней. Во-вторых, вроде эти друзья против законов идут. И называются не по-нашему — "диссиденты". Враги что ли? Страшно за брата. Да все молчат. И мать, и отец. Не смеют встревать, а то только скандалы получаются.

Я была удивлена. Не предполагала, что у нас в стране есть организованные диссиденты. Ну Сахаров, разумеется. Еще Солженицын. Но ведь они одиночки. Правозащитники, судя по всему, есть. Хоть тот же "Самиздат" взять. А вот организованные диссиденты? Не слыхала.

С "самиздатом" и я была неплохо знакома. В институте добрые люди просвещали. Удивилась, для чего Иван занимается подобными вещами. Зачем ему? Запрещенная литература плюс диссиденты. Он что, в тюрьму захотел? Под расстрел?

— Ты любишь его, — усмехнулась Лидуся. И еще раз повторила как бы самой себе:

— Любишь.

Я отвела глаза в сторону. Подумала немного. И согласилась. Но надежды Лидуси на пышную свадьбу с куклой на капоте машины и на тазик с традиционным салатом безжалостно развеяла в пух и прах. Иван жениться не думает.

Удивлению Лидуси не было предела.

— Спать с тобой хочет, а жениться — нет?

Я кивнула. Но не сказала ничего. Лидуся помолчала и повела логическую цепочку рассуждений дальше.

— А если залетишь?

— Твой брат недрогнувшей рукой отправит меня делать аборт.

— Что ты чепуху придумываешь?! Он тебя до смерти любит.

— Это не я придумываю. Это он так сказал.

— Он? — Лидуся расширила глаза и опять замолчала, теперь уже надолго. Ей трудно было поверить, что Иван мог сказать такое. А мне было трудно поверить, что Иван мог действительно любить меня.

Больше мы с Лидусей не обсуждали эту проблему. Но я без конца мысленно перемалывала все происшедшее. Если летом при встречах с Иваном жизнь сразу становилась для меня интересной и значительной, то сейчас она казалась надоевшей, ненужной. Я больше не избегала Ивана. Регулярно здоровалась с ним. Он каждый раз презрительно хмыкал. Да и вообще стал исчезать куда-то. Мы виделись все реже. Зато Широков окончательно приклеился. Ни на шаг не отходил. Раньше это частенько меня раздражало. Теперь стало безразлично. Широков? Ну, что ж. Пусть будет Широков. Какая разница?

Забывалась я в институте. Снова добросовестно взялась за учебу. Записалась на факультет общественных профессий, ходила на кустовые сборища КСП. Песни, которые пел тогда страшненький Славик, не давали мне покоя. Вот и училась петь, аккомпанируя себе на гитаре. Вообще, студенческая жизнь приучала на многие вещи смотреть проще. Большим знатоком отношений между мужчиной и женщиной слыла у нас Светка Николаева из второй группы. Вовка Соловьев говорил про нее:

— Николаева у нас могучий практик и великий теоретик.

Я слыхала, что у Светки была маленькая дочка. Слыхала, но не очень верила. Слишком часто ее привозили к институту и увозили оттуда разные мужчины на разных машинах, чаще иномарках. А ведь когда есть ребенок, тогда нет времени на "свободный полет". Впрочем, я могла и ошибаться. Что мне известно о жизни вообще и о Светкиной жизни в частности? Да ничего. Она модно и со вкусом одевалась, курила только импортные сигареты, всегда давала в долг столько, сколько просили, никогда не теребя должников. Деньги у нее не переводились. Еще она любила веселую компанию, любила выпить, предпочитая водку с томатным соком. Вот только училась от случая к случаю. Но ей везло. "Хвостов" у Светки почти не было. Стрекоза из басни Крылова. До наступления холодов, конечно. Такой она казалась. Мне всегда претили подобные "стрекозиные" натуры. А вот Николаева почему-то нравилась. Нравились ее доброжелательность, ее легкость в общении, ее умение "держать удар".

Николаева! — ругался при всех куратор курса Саша Пшеничкин, — Тебя отчислят за прогулы! Это я тебе точно обещаю!

Значит, планида у меня такая, Александр Васильевич, — легко, беззлобно отвечала Светка, широко раскрывая по-детски невинные серые глаза. Пшеничкин отворачивался от нее, безуспешно пытаясь спрятать улыбку. Окружающие тоже улыбались. Светка — сама непосредственность. И одновременно — сама искушенность. Ее не стеснялись, и потому к ней все ходили за советом. Дошла очередь и до меня.

Для такого дела мы сбежали с третьей пары. Сидели на скамейке перед институтом. Курили. После окончательного разрыва с Иваном я начала понемногу покуривать. Нагляделась на девчонок в институте и тоже за сигарету.

День был удивительно теплый и ясный для московского октября. Голуби пили из большой лужи коричневую воду, гортанно ворковали. Легкий ветерок гнал по асфальту мелкий мусор. Наверху, среди голых веток старых деревьев, галдели в своих гнездах вороны. Я говорила и говорила. Светка слушала, изредка поправляя пухлой рукой круто завитую "химию". Угощала меня сигаретами с ментолом. А потом посоветовала плюнуть на придурка. Любви в жизни много. На мой век хватит. А то, что переспала с ним, так это даже хорошо. Теперь опыт есть. Буду знать, чего от нас хотят мужики.

— А душа? — растерялась я.

— Душа? — переспросила Светка серьезно. Прищурилась на неяркое солнце, усмехнулась горько. — Да кому из них наша душа нужна-то? Ты душу свою спрячь под подушку и больше никому не показывай.

Что-то было в ее ответе такое, что открыло мне Светку с другой стороны. За горечью слов почудилась не пережитая еще беда. Беда, которую тщательно скрывают от людских глаз. Но я не посмела спросить Светку об этом. Только ободряюще сжала ей руку.

— Ладно, подруга, пойдем, — поднялась со скамейки Николаева. Неторопливо убирала в шикарную замшевую сумочку сигареты. На меня не смотрела. Похоже, она уже пожалела, что позволила мне увидеть и понять так много.

Я сделала выводы. Разговор не удовлетворил меня, не успокоил. Но совету Николаевой последовать все же решила. Больше никто никогда не знал о моих истинных чувствах. Даже, когда выяснилось — мы с Лидусей накликали беду, и ребенок у меня все-таки будет.

Произошло это тихо и буднично. Понятный всем женщинам "первый звонок". И уж потом классические проявления беременности: легкая тошнота, головокружения, тяга к соленым огурцам. Вру. Соленых огурцов не хотелось. Хотелось малосольных. Испугавшись, помчалась после ноябрьских праздников в районную женскую консультацию. Наслушалась грубостей от участковой, по уши нахлебалась хамства в лаборатории. Но анализы были сделаны. Мои опасения подтвердились. Врач сразу предложила записать в очередь на аборт. Я ответила, что подумаю. Очередь была длинной, а времени у меня оставалось крайне мало. Нужно было решаться. И посоветоваться не с кем. Поехала к бабушке.

Дедуля недавно вернулся из очередной больницы. Чувствовал себя неважно. Бабушка не отходила от него ни на шаг, сдувала пылинки. Свою резкость и привычку командовать спрятала до лучших времен.

Я давно не была у них. Поняла это, лишь когда увидела безмерную радость стариков. И у меня язык не повернулся сказать, что заехала я только по делу. Просидела там до позднего вечера. Развлекала студенческими байками, помогала по хозяйству, смотрела старые фотографии. Дожидалась возможности без помех обговорить с бабушкой свою проблему.