Золотой Конвой

Нажал на спуск.

Курок застыл на полувзводе, подрагивая меж двух усилий, — пальца и пружины. Еще чуть дотянуть, — грянет.

'Не по совести!!! — набатом прозвенело в голове Екимова. Встали перед глазами лица отца, матери, седого деда. Всех, кто его растил, учил правде. Лица страшные, перекошенные гневом и мукой. Не по совести, Екимов. Нельзя. Хлеб половинил. Опасность вместе делили. Доверяет. Подставил тебе спину. Нельзя. Нельзя!'

Екимов чуть не завыл в голос. Он взмок на морозе. Палец ходил на спуске, будто маятник. Долг был тяжел. А на другом конце, будто на весах лежало, что он впитал в своей нищей семье. Отец был крестьянином. Неурожай. Община у них уже ослабела. У соседа на наделе погибло все. У отца что-то осталось. И была кубышка семян. Можно было продать соседу. Под такой процент, что не расплатишься. Стал бы сосед кабальным. Батрачил потом на отца. Так начинали свой пусть многие 'кулаки-мироеды'. А что? Все по-честному, — долг надо отдавать... Отец поделился зерном так. По совести. Харитон, тогда еще маленький Харька, — запомнил это. Отца, мать, их поступки. Он унес их с собой, когда отправился в город. Совесть.

Палец ослабел, и курок тихо лег в свое гнездо, без выстрела. Наган уполз обратно в кобуру. Екимов чувствовал себя так, будто протащил тяжеленный мешок. И вдруг скинул его. Стало легко. Спокойно стало. Он не поругал имени родителей. И своего не поругал. Бог весть как там будет. Он не отдаст золота белякам. Но не так. Не так.

Медлявский обернулся.

— Что встал-то?

— Да... — С улыбкой непонятно отмахнул рукой Екимов.

И стал догонять.

Он скользил по склону, по неукладистым камням. И было легко. И он думал, — ладно долг, оставим, — но как много подлости делает человек со страху? Он ведь тоже чуть не пошел у страха на поводу. Когда подумал, что Медлявский подумает о том же, о чем думал сам. Страх, — как черное зеркало. Не видишь ты в нем другого. Себя видишь. Свою потаенное нутро. И тогда делаешь то, чего бы не сделал, если б не боялся. А иногда, нужно просто поверить человеку. Медлявский спокойно повернулся к нему спиной. Может тем себя и спас. Теперь и он, Екимов, может повернутся. Иногда достаточно запустить цепочку. Может, с этого и начнется новый мир?

Так они спустились почти до середины. Екимов улыбался. Путь расширился, и он с легкой душой обогнал Медлявского, хлопнув того по плечу. Солнце светило, искря по снегу. И Екимов спокойно пошел к Медлявскому спиной. Это было доброе чувство.

Боль была краткой, мимолетной, будто тень за грудиной. И тут же все онемело, и только через миг Екимов услышал выстрел. 'Ах он!...' Екимову стало люто гневно. Он попытался обернуться к Медлявскому, достать кобуру. Пальцы бессильно скользнули? Или он их даже не смог поднять? Но каким-то чудом, уже подламываясь в ногах на склоне, он обернулся. Только небо с землей завалились набок, и удара о камни Екимов не почувствовал. Но все же увидел Медлявского: тот застыл пригнувшись, ошеломленный до круглых глаз, — и оружия в его руках не было.

'Не он' — подумал Екимов. И в этой мысли было все. И стыд, что подумал худо, и облегчение. И радость. Екимов почувствовал, как губы растянула улыбка. А за этой мыслью бежала другая, — раз не он, — значит враг. И, значит, надо... Но эта мысль следа на лице Екимова уже не оставила. Он умер.

* * *

Мы прошли распадок, и вышли к скале. Остановились, задрав головы.

— Так. — Иван замялся. — Нам теперь...

— Туда, — показал я, рукой.

— Что? Почему?

— Потому что я служил в горных стрелках, Ваня, — объяснил я. — Вот здесь эрозия, от подножья почти до вершины. Пологая тропа. Лучший способ забраться наверх. Тут даже никакого снаряжения не надо. Дуйте за мной, салаги.

Я решительно зашагал вверх. Здесь был еще земляной покров, обступившее со всех сторон скалу море мха. Уже подбираясь к чистым камням, я поскользнулся, и едва не загремел. Взглянул под ногу: подошва скользнула, и разорвала ковер мха, обнажив, что было под ним. Снизу из прорехи, на меня глянул старый темный человеческий череп. Мох заменил ему исчезнувшие волосы. Рядом валялся ветхий околыш фуражки.

— Еще один, — сказал Иван. — Они тут как грибы растут...

Я осторожно положил околыш мертвецу на голову.

— Пошли. Нас ждет подъем.

* * *

Выстрел! Мышечная память едва не бросила правую руку Гущина вниз — рефлекторное движение для перезарядки привычного 'Винчестера'. Но он тут же осознал, что сейчас в его руках была взятая с мертвеца мосинская винтовка. Он подхватил яблоко рукояти затвора, и осатанело дернул его вверх, и назад, выбрасывая гильзу. Резко дослал патрон, и снова вложился в мерзлый приклад. Дохлая красная гнида уже катилась по склону вниз, безжизненным кулем. А сволочь-Медлявский, все еще стоял застыв, лихорадочно бросая короткие взгляды вокруг, пытаясь стащить с плеча винтовку. Гущин вполне понимал замешательство, Медлявского: он поймал его на идеальной засаде. Куда бежать? Обратно вверх по скале, — медленно. Вниз — по-пустому, лишенному деревьев склону, навстречу самому Гущину. Жить предателю оставалось не дольше, чем нужно чтоб совместить мушку и целик на его силуэте. Гущин повел стволом.

Все рухнуло. Обрушились самые крепкие устои. Мир перевернулся, и сошел с ума. Мир сползал к этому давно. Начиная с довоенного времени, которое теперь — всего несколько лет спустя — казалось давно потерянным золотым веком. Бойня Великой Войны, повыбила из Гущина юношеский романтизм, но у него еще оставалась вера, в армию, в офицерский корпус, в боевое братство. Гражданская война подламывала, но он держался. А потом, его, Гущина, — сдали. Отправили умирать в тайгу, за... ящики груженные худой обувью и камнями. Когда Гущин увидел содержимое ящиков, в нем словно что-то подломилось. Что-то стало очень хрупким, растресканным, готовым осыпаться при малейшем толчке. И когда Медлявский, — последний оставшийся в живых товарищ, навел на него ствол, ради красного... Не осталось ничего. Совсем ничего. Кроме инстинкта жизни.

Гущин вывалился из крепости словно побитая собака. Внутри было только отчаянье. Он механически подобрал винтовку и подсумок у мертвеца. И пошел прочь, пытаясь осмыслить, найти в себе что-то, вместо оборвавшихся связей. Но внутри была только пустота, которая медленно наливалась злобой. Он не знал, сколько ковылял по лесу, наверно долго, пожалуй, несколько часов.

Потрясение было слишком велико. Но наконец, он опомнился. Потрясенный разум ослабел, но его вернули к жизни телесные инстинкты. Он почувствовал голод. И тут же сообразил, что у него совсем нет еды. Еда. Медлявский ведь нашел еду... Но они с красным выгнали Гущина. И что? Теперь Гущин должен был сдохнуть в стылом лесу, а предатель Медлявский и его красный дружок выживут, за счет найденного припаса? Это было... Разве это справедливо?! Нет! Так не будет.

Гущин уже осмысленно развернулся назад, и решительным шагом пошел обратно. Теперь он точно знал, что делать. Предавать его было больше некому. И в этом была странная, холодная свобода. С левой ногой было нехорошо. Кажется, он все-таки обморозился. Но об этом позже... Возможно удастся согреться быстрой ходьбой... С винтовкой наперевес он вышел к крепости, но глянув на опустевший двор, понял, что опоздал. Опоздал!.. Однако, тянулись от крепости вниз по холму две человечьих следа, занесенные меньше, чем начинавшие исчезать следы ограбившей их банды. И Гущин, по волчьи щерясь, пошел по ним. И нашел.

...Медлявский все-таки решил бежать вверх по склону. Скользя по снегу, совершая отчаянные скачки. Котомка за его спиной болталась. Гущин аккуратно навел на него мушку, секунду повел дав упреждение, и с нажал на спуск. Сброшенный курок сухо щелкнул. Осечка! Проклятый холод! Гущин выдохнул воздух во всплеске прорвавшегося бешенства. Ледок спокойствия оказался тонок, из-под него плеснуло бездонной лютой ненавистью, от которой задрожали руки. Он рывком взвел курок, приложился, и снова поймал уходящую вверх по склону фигуру. Выстрел! Фонтан снега взвился рядом с бегущим. Промах! Трясущимися руками он дернул затвор, быстро выстрелил. Снова хлопнуло по скале. Бегущая фигура сжалась, но и только. Задушенно шипя от раздирающего изнутри, Гущин с ненавистью рванул затвор, приложился. Винтовка в руках ходила ходуном. Мушка плясала. И Гущин понял, что так не попадет. Навык и дисциплина взяли свое. Он выдохнул, — будто выплюнул, на секунду отбросив злобу за барьер, оставив в себе лишь механическое действо. Закусил губу, так что почувствовал собственную кровь на зубах. Щипя через стиснутый рот, Гущин выровнял дыхание. На секунду остановил тремор рук, и плавно нажал на спуск.

Винтовка снова толкнула в плечо. И Гущин увидел, что фигура, бежавшая к вершине, пораженно дернулась, выронила из рук свою винтовку. Гущин радостно ощерился. Но тот, наверху, не упал, а снова побежал вперед. Только уже не так. Теперь тот бежал, будто разладившаяся механическая кукла. Гущин почувствовал, как его захлестнуло мимолетное радостное удовлетворение. Он снова дернул затвор, прицелился, и... Сухо щелкнуло. Гущин сообразил, что растратил все патроны. Неловкой от мороза рукой, расстегнул подсумок, уместил обойму в гнездо и столкнул патроны в магазин. К тому моменту, как он снова приставил винтовку к плечу, фигура Медлявского уже пробежала по горизонтальной площадке, и скрылась в какой-то дыре в скале. Гущин сплюнул в снег кровью. Впрочем, последние шаги Медлявский едва пробежал. Он его крепко достал. Это было понятно даже отсюда.

Гущин подмотал винтовочный ремень на руку, вышел из-за дерева, и пошел наверх.

Он закончит.

* * *

Последние несколько шагов до пещеры, Медлявский пробежал на излете. Тело ощущалось чужим. Намокшая от крови рубаха влажно облепила бок. Мир вокруг воспринимался, будто через слой ваты. Он проскочил мимо заложенного ими окопчика с телом Краузе, и согнувшись влетел в пещеру. Фонарь умер, и был бесполезен. Медлявский шатаясь, и опираясь на стену пошел вглубь, на ходу расстегивая кобуру.

Кто бы него не стрелял... Если он пойдет за ним в пещеру, Медлявский сможет подкараулить его. Из темноты он сможет четко увидеть абрис врага на фоне освещенного дневным светом входа. Только вот... сил не было.

Двигаясь почти на ощупь, Медлявскй вышел в пещеру, и пристроился так, чтобы его прикрывал стена, а он видел ход пещеры, и свет на выходе. Непослушной рукой, сдернул с плечей котомку, и почти сполз по стене вниз. Револьвер стал слишком тяжел, гулял и тянул руку. Медлявский положил его пока на бедро. Надо было беречь силы. 'Умираю, — подумал Медлявский. — Значит, вот оно как... Здесь. Сейчас'. От этой мысли стало тоскливо.

От входа послышались сбивчатые, приглушенные снегом шаги. Медлявский взвел курок, с трудом поднял револьвер, направил на свет. В колодце выхода обрисовалась чья-то осторожно выглянувшая фигура, с винтовкой в руках. Сперва краем, затем посунулась дальше. Медлявсий навел на неё револьвер. Все было расплывчато. Не было четкости. Медлявский выстрелил. Звук выстрела заполнил тесную пещеру. Фигура метнулась обратно, за срез входа. 'Промазал, — отстраненно подумал Медлявский. — Жаль'.

— Медлявский! — Закричал от входа знакомый голос.

— Гущин? Ты... — Узнавая крикнул Медлявский, с трудом ворочая омертвелыми губами. — Ах ты ж сволочь...

— Ты! — Взвизгнул от входа Гущин. — Ты сволочь! Что?! Помог тебе твой краском?! Его положил, и тебя положу!

— Предатель ты... Иуда сумашедший.

— Заткнись гадина! Заткнись!!! — В исступлении завопил Гущин. — Сука красная! Ты с ним!... Предателем!.. Меня!.. — Он вдруг прекратил в исступлении выкрикивать, и сказал уже спокойнее.— А ведь по голосу слышу, штабс-капитан. Отходишь.

— А ты... — Медлявский с трудом выдавливал слова. — Попробуй... войди... Я встречу...

— Ничего. — Гущин поежился от пронизывающего ветра. — Ничего. Я подожду. Пока ты сдохнешь.

И Гущин подождал. Прижавшись к скале так, чтоб его меньше кусал ветер. Часов у него не было, кто-то из банды стянул с руки, а он даже не заметил... Надо было как-то разметить время, и он начал произносить внутренним голосом первое, что пришло в голову. Знакомую молитву.

Отче наш, Иже еси на небесех.

Да святится имя Твое.

да приидет Царствие Твое.

да будет воля Твоя.

яко на небеси и на земли.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь;

и остави нам долги наша,

якоже и мы оставляем должником нашим;

и не введи нас во искушение,

но избави нас от лукаваго.

Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки.

Аминь.

Он остервенело произносил, её раз за разом, отмечая количество повторов цифрами. Раз, три. Десять. Двадцать. Тридцать.... И наконец решил, достаточно. Терпеть больше было нельзя. Иначе его здесь доконает ветер. Пан или пропал! Оставив у скальной стены неразворотистую длинную винтовку, он вытянул взятый у мертвого краскома Наган, и пригнувшись вкатился в темный проход. Он прижался к стене, ожидая из глубины выстрела, готовый метнуться к другой стене, выстрелить сам. Но все было тихо. Тьма впереди его молчала. Он пошел во тьму.

Он пошел вперед, сколько позволял свет от входа. Наконец рискнул, и включил свой карманный фонарик. Плоский 'Люцифер', выпущенный на Женевской фабрике, пережил обыск во внутреннем кармане, и сейчас залил светом уходящий вглубь ход. И в этот момент Гущин ждал выстрела. Но и сейчас не случилось. Люцифер освещал ему путь. Сгустившаяся, за границами света тьма, безмолвствовала.

Гущин отчаянно пошел вперед, пригнувшись миновал снизившийся потолок, и вышел к пещере. Луч света выхватил их темноты сапог Медлявского, и тут же — того самого. Медлявский сидел, привалившись к стене, по неживому скрючившись, и оплыв, все еще сжимая в руке пистолет. Гущин обогнул его по кругу, ткнул стволом Нагана, раз, другой. Пнул ногой. Тело скользнуло по стене, стали видны неживые, стеклянные глаза. Медлявский все еще сторожил Гущина. Возможно он так и не понял, что умер.

Гущин отбросил наган, и схватился за котомку Медлявского. Срывая пальцы размотал задубевший узел, распотрошил содержимое. Наружу полетело шмотье Медлявского, его идиотский дневник, карта... Есть! Перемолотое с хлебом сало было здесь! Спасен! Гущин алчно вертел в руках тряпицу, с застывшей на морозе глыбой сального помола. С трудом отковырял от сала примерзший сбоку отдельный кусок. Сунул его в рот, засосал, чувствуя, как ледышка морозит нёбо и десны, но оттаивает, отдавая питательный жир.

Бережно замотав помол обратно в тряпицу, и уложив в котомку, Гущин поднялся, и окинул пещеру лучом фонаря. В дальнем конце, блеснули тяжелым золотым отсветом грузные холмы. Гущин прекратил обсасывать сало и замер. Двинулся вперед. Снова остановился, не веряще водя лучом по золотым россыпям. Снова замер, осмысливая.

И захохотал.

Сбивчивый, воющий смех заметался по пещере, вернулся обратно, будто подхватили хохот неведомые голоса древних демонов из тьмы. А Гущин все не мог остановится. До тех пор, пока смех не перешел в отдышливый, полузадушенный вой зверя.