| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Это ж какую страну мы прогадили!!! Может действительно надо было 'усилить роль партии' в перестройку, как предлагала 'марксистская фракция'. Провести 'большую чистку' по рецепту тридцать седьмого. И глядишь, не 75% граждан страны были бы готовы покинуть её.
В дни футбольных баталий мальчишки всегда стремились быть рядом с футболистами до игры. Для каждого старогородского пацана было счастьем — донести до стадиона чемодан какого-либо игрока. Эдакой ватагой бежали мальчишки через мостик рядом с футболистами, неся в руках заветный чемоданчик, в котором лежали бутсы (на них, кстати, были внешние и внутренние накладки), майка, гетры (под гетры футболисты вставляли бамбуковые щитки) и трусы. На стадионе не было административного здания. Потому спортсмены переодевались прямо в кустах. У каждой команды были свои кусты — раздевалка. Чемоданы игроков опускали на землю, и футболистов тут же обступала толпа болельщиков — для того чтобы те смогли спокойно переодеться Особенно болела за нашу команду бабушка двух игроков. Надо сказать, что она была рьяной болельщицей, постоянно ходила на стадион, где проводились матчи. Она не видела ничего зазорного даже в том, чтобы вставить два пальца в рот и свистнуть на весь стадион. А однажды, узрев в действиях главного судьи несправедливость, решила судью наказать. Сначала, когда тот назначил, как ей показалось, несправедливый пенальти в ворота команды, где играли братья, она выбежала на поле, схватила мяч и — в кусты. Стадиону понравилось, люди улюлюкали, поддерживая бабушку. Но этого ей показалось мало. Она засунула два пальца в рот, свистнула и вцепилась в волосы судье. Мол, судья — Владимир Пригожин — был неправ. Стадион в тот момент просто взвыл от неожиданного поворота матча.
Вот на такой веселой ноте закончилось партсобрание, добавившее забот, но поднявшее моральный настрой верой в то, что в будущем станет лучше, чем сейчас. Работы после визита из райкома здорового прибавилось. Большую часть отправили в районы на хлебопункты. А в газетах появились победные реляции...
Информация к размышлению...
'Чтобы пополнить закрома Родины в 1946 году Районный Комитет комсомола развернул инициативу по поиску зерновых резервов. На проходящей Х-й районной комсомольской конференции, делегат, секретарь комсомольской организации колхоза имени Первой Конной армии — Цинкер Леонид Ефимович, обратился с призывом организовать продажу хлеба из своих личных запасов. Он продал 16 кг пшеницы. Его примеру последовала лучшая комбайнерка Мирненской МТС Катя Толстова, которая продала государству 20 кг пшеницы. Почин Цинкера и Толстовой был подхвачен молодежью, жителями нашего района'.
Газета 'Трибуна ударника' пестрела сообщениями — молниями:
'...Комсомольцы и молодежь Н-ского зерносовхоза горячо откликнулись на инициативу. 'Надо помочь нашему совхозу выполнить план хлебозаготовок' — решили комсомольцы.
17-летний тракторист Шура Ващенко продал 81 кг хлеба. Комбайнер Кошкин И., трактористы Востриков и Кутьин продали из своих личных запасов по 60 кг хлеба. Уже продано 768 кг зерна, которое сдано на элеватор'.
'...60-летние старики колхозники Жерлицын и Гончар из колхоза имени 17 партсъезда продали государству по 30 кг хлеба из личных запасов. Преподаватель военного дела Алексеевской неполной средней школы тов. Сторожев А. продал государству 33 кг зерна. Колхоз сдал на заготовительный пункт 25 центнеров зерна, проданного колхозниками государству из своих личных запасов'. '...Комбайнеры и трактористы Шишкинской МТС организовали продажу хлеба из своих личных запасов. Трактористка Ремизова из комсомольско-молодежной бригады, работающей в колхозе им. Ворошилова, продала государству 56 кг зерна. Комсомолка этой же бригады Затонская — 53 кг. Шишкинская МТС сдала на элеватор 948 кг зерна из личных запасов трактористов'.
'А. Куприянов, секретарь комсомольской организации Елизаветинского колхоза — 'Борьба за урожай', сообщал: '...Комсомолец Гладких С. продал 30 кг ячменя. Отец его — 40 кг. Комсомольцы Чернова Дуся, Войтов Николай, Товкаленко Валя, Булгакова Аня и другие также продали хлеб государству из своих личных запасов. После собрания подсчитали, что продано хлеба государству 155 кг'... Да-а... почитав подобное — поневоле задумаешься. Человек сдал 16 кг зерна и об этом написали в газете. Это подвиг. Ну, пусть не подвиг — событие! Ну и вот как сие оценивать? Это ж какая голодуха там стоит?
Правильно многие попаданцы занимались прогрессорством и советовали Сталину. Правильно! Я тоже на досуге обдумывал текст письма. Напишу я Сталину. У него есть приемная, где как не странно, но принимают и читают все письма. А вдруг?! Чем еще кроме этого я подвинуть страну? Ну нет у меня никаких технических знаний. Только если сдать Хруща? Только это бред. Да не особо мне и поверят. Ну, ещё можно его попробовать подстрелить. Только вот не уверен я что, что изменится. Не один он там был. И личность не того масштаба. Берию попробовать предупредить? Так меня и так скоро искать будут.
Чем больше я тут живу, тем больше я становлюсь тут своим. Вернее уже стал. Вот что странно. Если бы меня сейчас попросили охарактеризовать, что сейчас происходит... как живут люди. Ну, одним словом. Я, несмотря на всю грязь, преступность, беспризорщину, голод, неустроенность... Я бы выбрал, наверное, слово НАДЕЖДА.
Оно, это слово — главное. Для всех.
Тут ведь даже в футбол вовсю играют. Турниры проводят. Образовалась куча команд. Правда, играли слабовато. Но зато от души. И болели со страшной силой. Обсуждали пасы, пенальти, решение судьи...
'Хлеба и зрелищ!'. Этот принцип никто не смог отменить.
Трудно и тяжело всем.
Наверное, и это главное. Всем.
Все равны. Я ведь даже тихонько стал узнавать, как живет партийное начальство.
Вот что странно. Да у них доппаек. Но, в общем-то, и только.
Ну не могу я сказать, что все они суки думают только о себе и своем кармане. Не могу и все. Я ведь вижу в чем они ходят, сколько работают. Пусть не вижу — знаю. Они ведь не в вакууме живут. Их вообще с нашими чиновниками нельзя сравнивать. Есть немного особо равных. Так ведь дерьма везде хватает. А вот прослойка снабженцев, начскладов, магазинов и прочих мест распределения реальных благ. Это совсем другое. Это эти суки рвутся наверх. А попадая во власть, и несут туда свои "принципы". Идейных сменяют перераспределители. Более гибкие и более приспособленные.
Вот тоже интересный факт. Фронтовые офицеры не стараются любым способом попасть во власть. Они встают к станку или идут в колхозы. Они могут работать руками! И ничего зазорного или неуместного в этом не видят. Они просто другие. Непривычные. Для подавляющего большинства слова — долг, Родина, честь. Это не просто слова. Это образ мыслей и жизни. Вот так.
И укорот они шпане частенько дают сами, не дожидаясь никакой милиции. А те знают о том, что некоторые совсем шутить не любят и некоторых телодвижений не воспринимают вовсе. Просто убегают. Они не борзеют. Они просто не связываются. Вон недавно парочку гопстопщиков подскочивший на крик женщины сапер так отделал пряжкой солдатского ремня, что показания они давали в больнице. И это не единичный случай.
И равнодушных тут мало. Не пройдут мимо, не отвернуться.
Это их государство! Это их власть! Это их порядок!
Вот такие пироги...
Поэтому едва я заикнулся про личную месть, как тут же был послан. Пришлось все рассказать. И даже про хирурга.
Этот недоделанный хирург недавно вышел из больницы. Я долго размышлял на тему — 'убить его или нет?'. Странно конечно, но решил я его оставить в живых. И причина проста. Она в моем излишнем человеколюбии. Нет тут врачей. Просто — нет. Их настолько мало, что даже его помощь неоценима.
Присутствует конечно же ещё и право на врачебную ошибку. Может действительно он ошибся. А мою ошибку — уже не исправишь. Убью я его, а то, что он еще может помочь десяткам и сотням обычных больных? Значит, лишу я многих — права на жизнь. Убью собственными руками. А вот вбить в него запрет на аборты — я вобью...
Вернее вбил...
Вот после всех этих моих размышлений хирург был просто зверки избит.
Неизвестным в маске...
Три недели в больнице и ничего фатального, кроме пары шрамов 'на долгую память'.
А вот обидчик Зиночки и самого Серёги Адамовича — был недостоин жить. И это даже не обсуждалось. Он и так прожил лишних несколько месяцев... Итак.
Сейчас Павел Сергеевич — начальник ОРСа одного из предприятий города. Капитан запаса. Уволенный в связи с '...осложнением, после ранения'. Знаем мы, какое там осложнение у НачПрода Бригады бывают. Не тот случай. Тут много этих сук тыловых окопалось на хлебных должностях. Он ведь гад не пошел рабочим на тот же завод, а устроился на хлебную должность. Это из-за вот таких вот — как он, прогнило что-то в нашем государстве.
Что еще?
Разведен.
Естественно, когда тут такой дефицит мужиков — зачем ему жена. Хотя это и сильно не приветствуется. Жену отправил в Воронеж. Тут кобелирует. Проживает в отдельном индивидуальном доме.
Ну конечно, совершено законно купленном на трудовые доходы. Откуда у честного служаки-чиновника могут быть нетрудовые?
Походили ещё, посмотрели...
Завтра навестим нашего любвеобильного бойца с фашисткой нечистью. А-то я вдруг могу и не успеть. Ходят разные разговоры о формировании сводного отряда бойцов милиции, который будет отправлен в помощь... на запад. Да и вокруг меня пошли непонятные подвижки и телодвижения нашего замполита, которые похоже зацепят и меня... Отчего-то не любит он меня. Похоже боится, что буду я метить на его место — парторга. А он реально мне в этом деле не соперник. Просто абсолютно разные уровни подготовки и опыта. 'Это как плотник супротив столяра'. Жарким и душным летним вечером несколько бывших военных, в старой — третьего срока носки, форме двигались куда-то. В надвигающихся сумерках их прогулочная походка никакого интереса у редких прохожих не вызывала. Да и шли они вовсе не вместе. А чье внимание может привлечь обычный прохожий? До нужного дома троица добралась в темноте.
Добротный бревенчатый дом стоял в глубине двора. Участок был угловым. Что, в общем-то, не есть хорошо. Благодаря наблюдению расписание объекта было известно. Никто не назвал его человеком даже между собой.
Остановившись у дома, я внезапно понял, что первым я идти не могу. На меня накатило.
Я уже не был спокойной машиной для выполнения задачи. Тщательно лелеемую плотину моего равнодушия пробило и меня затопило темной водой ненависти. Бурное половодье чувств смело все. В темной воде затопившей меня изнутри бурлили водовороты легкого сумасшествия и плавали хрупкие льдины острого любопытства. Любопытства маньяка, который с отстраненным интересом ждет от самого себя, что жуткая тьма его подсознания может выкинуть еще.
Это уже был не я.
Это было что-то жуткое и злое... равнодушное и любопытное... Это было началом подсердечной ненависти. Черной ненависти, которая застилает глаза и дарит прекрасное и легкое равнодушие к собственной жизни. Жизни, которая в этот момент становится совсем не важна. Важным, становится только одно — достать врага. Успеть сделать этот последний шаг. Шаг, с которым ты сумеешь скрюченными от ненависти пальцами вцепиться в горло врага. Восхитительное чувство легкости и равнодушия, с которым мои предки презрев смерть, в одиночку шагали на строй закованных в броню рыцарей или просто поднимались из окопа на танки с гранатой...
И когда тебя будут пластать мечами, стрелять в спину или давить гусеницами — ты будешь счастлив. Счастлив навсегда. Тем, что ты — смог... Смог дотянуться и рвануть зубами врага за горло. Когда ты, захлебываясь его кровью, понял, что жил ты не зря. Совсем не зря... Ты смог! Ты сумел сделать этот самый важный в твой жизни последний шаг.
И совсем не важно, даже если никто не видел, как ты умер. Это ведь видел ты сам.
Себе самому нельзя соврать...
Глава 9.
Месть — акт недостойный и низменный, но чертовски приятный.
Юрий Татаркин.
Ловко перемахнув забор, Шац открыл калитку. Собаки у нашего 'героя' не было.
Мы спокойно вошли внутрь.
— ...а?...
До меня наконец дошло, что меня трясут за рукав. Я с трудом поднял на него глаза.
— Что...?
До меня как сквозь воду доходил смысл.
— Ты это... командир. Может, я первый пойду? — как-то нерешительно спросил Генрих.
Вопрос опять с трудом дошел до меня сквозь опаляющую нутро ненависть. Глядя на мое лицо, он что-то почувствовал.
— А смысл? — не разжимая сведенных судорогой зубов, спросил я.
— Да хочу я ему задать пару вопросов. Ты же не сможешь...?
— Не... не смогу... идите...
Я испытывал опаляющее самое нутро ненависть. Я такого никогда не испытывал. Я аж замычал... от перехлестывающих через край чувств. У меня было только одно желание вцепиться в его горло. Распластать эту с-су-уку, как в плохих фильмах. Ножом... порвать его собственными руками. Просто порвать...
Ненависть клокотала в горле и мешала дышать...
Пока я пытался обуздать этот поток абсолютно несвойственных мне чувств, видимо прошло какое-то время. Нет, умом я понимал, что Генрих прав. И поэтому я старался отдышаться и начать хоть что-то соображать... — Иди командир, погляди... — Семён шепотом позвал меня с крыльца и шагнул обратно в дом.
Я деревянно шагнул. И пошел в дом.
Дощатые, крашеные масляной краской полы... Беленая печь... Стол... На столе вываленные в беспорядке драгоценности. Матовый блеск золота, острые лучики от камней — больно колющие глаза, благородное серебро брегетов... Я поднял глаза и огляделся, чтобы придти в себя.
Дубовый резной буфет с майсенским фарфором, текинский ковер с шашками и кинжалами. Кожаный, резной диван с медными головками гвоздей обивки. Даже стул, к которому была привязана эта сволочь — был дубовым и резным. И привязан он был шелковым шнуром от шелковых же занавесок с драконами... 'Как минимум — лимона на полтора... в рублях, 'скромной' обстановочки", — мозг совершенно независимо оценил увиденное. И это, с-сука — 'скромный' начальник паршивого ОРСа.
— Генрих... — внезапно для самого себя, позвал я.
— Ща-а... — послышалось откуда-то снизу.
Я шагнул за стол.
— Тут это...
В полу было откинута крышка погреба. И Генрих возился где-то в глубине.
— Сё-ёма. Подержи...!
Из квадратного отверстия вытянулись руки и поставили на пол картонную коробку.
Подскочивший из-за моей спины Семён, ловко перехватил ее и подвинул в сторону.
Следом появилась вторая...
Груда жратвы росла в углу, куда ее отволакивал Семён. Наконец появился извазюканый Генрих. Он ловко, на руках, выбросил свое подтянутое тело из погреба. Только вот никакой радости по поводу обнаруженной кучи 'ништяков', на его лице не было.
— Ну?
— Сука он! — констатировал Генрих, не отвечая на мой вопрос, посмотрев на пленного. — Паскуда... Мало того, что воровал он на фронте. Он и здесь умудрился воровать...
Мне было практически параллельно, что он говорит. Мне было важно остаться с ним наедине. Клянусь, что пару минут мне бы хватило. — Ну...? — я сдерживался из последних сил.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
